— Сократъ здѣсь ночуетъ? — спросилъ Кириллъ Семенычъ.
— Нѣтъ его, не пущаю… Никакъ знакомый паренекъ-то?.. Выправился…
— А не слышно, литейщикъ гдѣ ночуетъ?
— А кто его знаетъ. Вчера ломился, вытолкали… съ полицiей сняли. Ужъ такой скандалистъ. Некогда мнѣ тутъ, крючочникъ сковырнулся, — въ больницу его надо сейчасъ…
Сеня и Кириллъ Семенычъ прошли за перегородку. Крючочникъ лежалъ въ углу, накрытый какой-то дерюжкой. Лицо его почернѣло. Рядомъ стоялъ табуретъ съ крючками и щипчиками: очевидно, крючочникъ работалъ до последняго часа.
— А вотъ и я! — раздался сзади густой басъ.
Всѣ обернулись. Въ дверяхъ, покачиваясь, стоялъ Сократъ Иванычъ. На немъ была синяя рубаха и опорки. Одутлое лицо съ ненавистью глядѣло на хозяина ночлежки.
— Сократъ иванычъ! — вскрикнулъ Сеня.
— Онъ самый… Сократъ Иванычъ… Хор-рошъ? Свободнымъ гражданиномъ…
— Опять заявился?.. Духу чтобъ твоего не было!
— Молчи! я твою квартиру не нарушаю… Молчи, хромая крыса! Знакомыхъ своихъ увидалъ и хочу разговаривать… Что?.. Полицiю?.. Хошь весь полкъ!.. Бери меня на штыки!.. „За свободу и за счастье цѣпи я свои отдамъ!..“ Я теперь всю неправду постигъ!.. Студенты какъ?.. Сенька!
— Семеновъ померъ, — сказалъ Сеня.
Литейщикъ отшатнулся, и глаза его остановились.
— По-меръ? — глухо сказалъ онъ. — Кто померъ?
— Семеновъ студентъ… кто?!. — строго сказалъ Кириллъ Семенычъ. — На голодѣ лѣчимши, померъ.
— На го-ло-дѣ?.. — Онъ прислонился къ перегородкѣ. Его рука сдѣлала неправильный жестъ и упала.
— Ошалѣлъ, — скзалаъ хромой. — И самъ сдохнешь!
— Ты!! — страшнымъ голосомъ крикнулъ литейщикъ. — Хромой!.. Сдохнешь!!. Сдохну… я!.. туда мнѣ и дорога!.. Я!.. А они… ни-ни!.. не позорь!!. Онъ… предсталъ!.. предсталъ, какъ… свѣча!.. По-меръ…
Онъ схватилъ себя за воротъ, рванулъ, и рубаха затрещала сверху до низу.
— Сократъ!.. да ты сбѣсился?!. — испугался Кириллъ Семенычъ.
— О-охъ… — застоналъ крючочникъ за перегородкой.
— Уйдемъ, Сократъ… вишь, человѣкъ отходитъ…
Литейщикъ посмотрѣлъ на крючочника и, покачиваясь, подошелъ.
— Дядя Максимъ!.. Ты это что?.. Ужели помираешь?.. Дядя Максимъ! Ты меня прости, Христа ради… царство тебѣ небесное, вѣчный покой… Дядя Максимъ!..
Дядя Максимъ повернулъ голову и смотрѣлъ на литейщика.
— Съ горя я, дядя Максимъ… окаянный я… а ты… ты тамъ у Господа Бога за меня… Скажи тамъ, что Сократъ молъ Иванычъ съ горя… Студента увидишь, хорошихъ людей… Скажи имъ, что Сократъ Иванычъ хор-рошiй былъ мастеръ… Прощай, дядя Максимъ!.. Тамъ, братъ, крючковъ не понадобится… здѣсь оставишь… Тамъ безъ крючковъ… Никакого инструмента не надо!..
Въ голосѣ литейщика слышалась насмѣшка и грусть.
— Брось ты эту музыку, Сократъ, — строго сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Пойдемъ! Ну, на кого ты похожъ?.. вѣдь звѣрь!..
— А? поиiйти?.. А не выгонишь?.. Этотъ вотъ меня выгналъ…
— Идемъ. Умный ты человѣкъ, а такое безобразiе, необразованность… Не можешь себя придержать!.. э-эхъ!
— Я не могу? я?.. Семеновъ померъ… а я не могу… придержать? Дядя Максимъ!.. Слушай!.. отходишь ты… ну, какъ передъ Богомъ… кончилъ я все!.. Конецъ!.. Бери меня, Кириллъ Семенычъ!
Онъ взглянулъ на располосованную рубашку и сталъ запахиваться, подтягивая ремешокъ.
Простились съ крючочникомъ и пошли. Литейщикъ все время запахивался. Въ темномъ коридорѣ онъ остановился.
— Не пойду я… Куда мнѣ идти?.. Некуда мнѣ идти…
— Ну-ну… иди… обойдется… Брось все и на работу становись… Скоро, сказываютъ, жизнь новая откроется… хорошая жизнь.
— Что?.. какая жизнь?.. нѣтъ ничего…
— Будетъ. Ты иди, знай. Всему обновленiе будетъ…
Сеня слышалъ слова Кирилла Семеныча, сказанныя почти шопотомъ, и думалъ, — какая же это новая жизнь будетъ?
А Сократъ Иванычъ запахивалъ рубашку и бормоталъ:
— Ну, какъ я пойду… въ такомъ… одѣянiи, и къ такому человѣку…
— А ты знай, — иди… не мучайся… Квиты будемъ…
Сеня простился съ ними и шелъ домой со смутными чувствами и думами. Кириллъ Семенычъ еще болѣе выросъ въ его глазахъ своей величавой простотой. Дядя Максимъ явился нагляднымъ примѣромъ сѣрой жизни рабочаго человѣка, такъ плачевно кончающаго свой тусклый, утомительный путь. Сократъ Иванычъ — искренняя натура, безсознательная, мучающаяся людскими неустройствами, съ смутными порывами ко всему хорошему и честному, сбивающаяся съ пути и снова подымающаяся.
Сложная человѣческая жизнь проходила передъ Сеней однимъ краемъ. Въ этой тяжкой и темной жизни — и какiе люди!.. Здѣсь, въ городѣ что!.. а тамъ, въ деревнѣ?.. Но вѣдь есть же счастливая жизнь, должна же быть! Да, должна. Ее строятъ медленно, въ тишинѣ кабинетовъ и лабораторiй немногiе, забывая о себѣ…
Вотъ и домикъ; въ кабинетѣ Василiя Васильевича горитъ лампа; голова съ красивымъ лбомъ склонилась надъ бумагой… Здѣсь профессоръ продолжаетъ свою многолѣтнюю работу на пользу и счастье людямъ, дурнымъ и хорошимъ. Сотни людей идутъ мимо съ угрюмыми лицами и не знаютъ, что совсѣмъ близко, камень за камнемъ, созидается будущая новая жизнь. И Сеня былъ счастливъ, что онъ понимаетъ своего профессора, вѣритъ въ будущее и готовитъ себя къ нему.
Глава ХХIII. Перемѣна
Осенью Сеню приняли въ Земледѣльческую школу на стипендiю имени профессора Фрязина. Рекомендацiя Василiя Васильича имѣла большое значенiе, тѣмъ болѣе, что Сеня былъ выходцемъ изъ крестьянской среды: быть можетъ, онъ вернется въ эту среду и принесетъ опытъ и знанiе, а это входило въ задачи школы.
Кириллъ Семенычъ былъ радъ отъ всего сердца.
— Только зацѣпись, а тамъ и пойдешь… Вонъ Василiй-то Васильичъ, какъ солнце свѣтитъ.
Уже въ концѣ зимы вернулся съ работы Прохоровъ и, узнавъ о Сенѣ, зашелъ въ школу. Сколько воспоминанiй!.. Говорили о Семеновѣ.
Прохоровъ разсказалъ о тѣхъ ужасахъ, которые пришлось пережить на голодѣ.
— И не передашь… и вспомнить тяжело. Пришелъ я поговорить съ тобой по душѣ… Ты уже не маленькiй теперь и поймешь меня. На дорогу ты теперь становишься, въ тебѣ приняли участiе… Счастливый случай тебя вырвалъ… Такъ вотъ, не забудь, что сотни тысячъ такихъ, какъ ты, не вырвутся изъ тьмы и нищеты… Не забывай, братъ, этого… Я перехожу въ другой университетъ по особымъ причинамъ, можетъ быть, и не встрѣчусь больше съ тобой… Помни, что ты не имѣешь права забыть тѣхъ, изъ среды которыхъ вышелъ. А то были случаи: выскочитъ такъ-то вотъ и плюнетъ на всѣхъ.
— Ахъ, что вы, Александръ Николаевичъ… Нѣтъ, нѣтъ… Я знаю, я понимаю все, о чемъ вы говорите.
И они разстались, крѣпко пожавъ другъ другу руки.
Вскорѣ послѣ посѣщенiя Прохорова Сеня зашелъ въ праздникъ къ Кириллу Семенычу. Вспомнили прошлое, загадывали о будущемъ.
— А Сократъ-то, слыхалъ? пить-то бросилъ, какъ отрѣзалъ. На вечернiе курсы ходитъ, черченiемъ занялся…
Кириллъ Семенычъ взялъ съ полки нѣсколько листовъ съ геометрическими фигурами.
— Ишь, какъ чисто… Ему это нужно по его части… Геометрiю зудитъ. Обстругалъ доску, выкрасилъ черной краской и жаритъ мѣломъ… Вотъ она наука-то!.. Сурьозный сталъ.
Въ одно изъ такихъ посѣщенiй зашелъ и Сократъ иванычъ съ товарищемъ. Это былъ литовецъ Куртенъ, блондинъ, съ большими голубыми глазами, молчаливый и сосредоточенный. Онъ слушалъ только, покачивалъ головой и покуривалъ трубочку. Сократъ Иванычъ былъ чисто одѣтъ, движенiя были спокойны, въ лицѣ — сосредоточенность. Прежняго Веселаго размаха и порывовъ не было. Уже по внѣшнему виду чувствовалась происшедшая въ немъ перемѣна.
— Вотъ какой ты теперь сталъ, — скзалаъ онъ Сенѣ. — Учись, учись. Я вотъ тоже за книжки взялся, хоть мнѣ и 46-ой…
— Ежели-бъ мы дураками не были, то ли бы было?.. развѣ жили бы мы по нарамъ да щелямъ?.. мерли бы съ голоду?.. Мы бы всѣхъ правовъ добились и устроили бы свои порядки, жизнь бы устроили!.. — говорилъ литейщикъ взволнованно.
— Карашо, — кивалъ головой Куртень. — Ми бы знали…
— То-то и есть, — вмѣшался Кириллъ Семенычъ. — Ну, мы-то съ тобой такъ и покончимъ, а помоложе кому и по-другому будетъ.
— Тамъ увидимъ, что будетъ, — рѣзко сказалъ литейщикъ.
— Увидимъ, — каък это повторилъ Крутенъ.
Когда литейщикъ съ товарищемъ ушли, Кириллъ Семенычъ сказалъ Сенѣ:
— Ждетъ все чего-то… хорошей жизни… Будетъ она, конечно, да не такъ скоро… Э-эхъ!.. хоть бы глазкомъ поглядѣть, какъ люди будутъ жить, когда всѣ образованными будутъ… Нѣтъ, не дождаться…
Глава XXIV. — Въ громѣ и пламени
Прошло шесть лѣтъ.
Сеня кончалъ Земелдѣльческую школу и мечталъ попасть въ сельско-хозяйственный институтъ.
Это былъ высокаго роста, широкоплечiй юноша, съ лицомъ, загорѣвшимъ отъ постояннаго пребыванiя на свѣжемъ воздухѣ, съ крѣпкими мускулами отъ лѣтнихъ работъ. Занятiя въ школѣ, систематическое чтенiе и влiянiе Василiя Васильевича положили на него рѣзкiй отпечатокъ. Въ свои двадцать лѣтъ онъ обладалъ значительнымъ развитiемъ. Страшная жажда знать и знать все, была удовлетворена.
Вспыхнувъ еще въ мастерской Ивана Максимыча, на „Сухаревкѣ“, у ларя Пахомыча, эта жажда росла съ годами. Въ немъ вырабатывался типъ разносторонне образованного человѣка. Онъ былъ знакомъ съ родной и иностранной литературой, самостоятельно изучилъ нѣмецкiй и англiйскiй языки и особенно въ послѣднiй годъ отдался изученiю общественныхъ наукъ.
Послѣднее время Василiй Васильичъ сталъ колебаться, — совѣтовать ли Сенѣ идти въ институтъ или же лучше направить его въ университетъ. По его мнѣнiю, изъ Сени могъ выработать серьезный ученый, способный двигать науку, выйти на смѣну теперешнимъ научнымъ работникамъ.
Незадолго до выпускныхъ экзаменовъ Василiй Васильичъ имѣлъ съ Сеней серьезный разговоръ объ этомъ, и Сеня сказалъ, что ему болѣе по душѣ — отдаться наукѣ, окончить университетъ и потомъ работалъ подъ руководствомъ профессора. Такъ и рѣшили.
Съ Кирилломъ Семенычемъ поддерживались самыя дружескiя отношенiя. Онъ по прежнему работалъ на заводѣ, но послѣднее время здоровье слабѣло, въ рукахъ уже не было прежней силы, и по косымъ взглядамъ „мастера“ старикъ замѣчалъ, что его трудовая пѣсенка спѣта.
Надвигалась старость, а на черный день не было припасено почти что ничего, если не считать двухсотъ рублей, скопленныхъ великимъ трудомъ на „гробъ да саванъ“. Пройдетъ два — три года, и придется идти и забиться куда — нибудь въ уголъ и ждать смерти, какъ дядя Максимъ. Сеню онъ звалъ теперь „Семенъ Николаичъ“, но часто сбивался.
— Кириллъ Семенычъ! Я тебя за отца считаю… мнѣ обидно.
— Ну, ну… я вѣдь такъ… какъ ты теперь ученый человѣкъ… Какъ время-то… а!.. какъ все измѣнилось-то, Семенъ Никъ…
— Опять ты свое… брось ты эту торжественность.
— Да… да… ты теперь произведенъ въ человѣка… только не возгордись… не плюй на насъ… съ черными руками, ежели ты все понимаешь… Тысячи людей нужны, чтобъ насъ обдумать и устроить все…
— Я?.. я плюну?.. Кириллъ Семенычъ, дорогой вы мой, золотой вы мой человѣкъ! вы вѣдь не знаете, какой вы хорошiй, рѣдкiй человѣкъ!.. О, я буду работать… Сколько плановъ, думъ… голова кружится… Да, а какъ Сократъ Иванычъ?
— Дѣла!.. такой то-ись сталъ, и не узнаешь, — скзалаъ онъ понизивъ голосъ. — Этотъ-то бирюкъ Куртенъ, да еще человѣкъ съ десять у насъ, да Сократъ то въ политику шибко ударились, и все ждутъ чего-то, все ждутъ…
Ахъ, да… Васька-то объявился…
— Какой Васька?..
— Да Васька-то… Ивана Максимыча-то, шпитонокъ-то… въ больницу я его еще… У насъ на заводѣ, у Сократа въ подручныхъ. На курсахъ его тотъ встрѣлъ и водворилъ на заводъ… Ужъ и шустрый, бестiя!.. Въ ихъ канпанiи.
Сеня вспомнилъ Васютку. Давно это было. Но какъ ясно!.. И вотъ жизнь выкинула-таки Васютку на поверхность, нашла ему мѣсто.
Сеня понималъ, о чемъ говорилъ Кириллъ Семенычъ.
Слова Кирилла Семеныча заинтересовали Сеню, и вотъ, улучивъ свободный денекъ, онъ отправился на заводъ, гдѣ работали наши знакомые. Уже на дворѣ оглушила его кипучая жизнь, творившая за стѣнами миллiонами звуковъ. Онъ вступилъ подъ высокiе своды съ колоннадой чугунныхъ столбовъ. Десятки молотовъ равномѣрно двигались въ воздухѣ. Кругомъ напряженные мускулы рукъ, напряженные лица, голыя шеи и потныя груди. Медвѣжья фигура литовца съ громаднымъ молотомъ выдѣлялясь возлѣ котла. Онъ узналъ Сеню и кивнулъ.
— Послѣднiй ударъ! — рѣзко крякнулъ литовецъ.
Сеня не понялъ. Страшно было смотрѣть, какъ кругомъ гиганта-котла, на подмосткахъ, возились десятки людей, облѣпивъ желѣзнаго великана: они забивали заклепки. Сеня почти бѣжалъ дальше отъ страшнаго шума. Его охватилъ металлическiй визгъ и скрежетъ: это было токарно-сверлильное отдѣленiе. Машины рѣзали, сверлили, точили, пилили сталь, какъ мягкое дерево. Десятки людей зорко слѣдили за ходомъ машины. Здѣсь работалъ Кириллъ Семенычъ. Сеня окликнулъ его. Тотъ обернулся и махнулъ рукой дальше, сказавъ:
— Скоро обѣдъ… я сейчасъ…
Дальше было, казалось, жилище грома. Почва тряслась, дрожали столбы и стѣны. Въ удлиненной гигантской подковѣ скользилъ пятисотъ-пудовый молотъ. На особыхъ подмосткахъ стоялъ человѣкъ, точно капитанъ парохода, и нажималъ регуляторъ. Паровой молотъ билъ и плющилъ, какъ тѣсто, до бѣла раскаленныя желѣзныя балки; десятки людей суетились вокругъ въ кожаныхъ фартукахъ, а человѣкъ на мосткахъ нажималъ регуляторъ, и послушный молотъ ходилъ, производя громъ.
Дальше и дальше шелъ Сеня въ этомъ царствѣ желѣза. И вездѣ — мускулы, потныя черныя лица и хрипъ человѣческой груди; и вездѣ сдавалось желѣзо подъ грохотъ и лязгъ.
— Вотъ онъ трудъ, — думалъ Сеня. — И они ждутъ его, просятъ и молятъ, днями стоятъ у воротъ заводовъ…
Огнемъ и жаромъ, миллiонами искръ встрѣтило Сеню литейное отдѣленiе. Да, здѣсь было подземное царство. Вагранка [Плавильная печь. (Примечание автора)] гудѣла, точно грозила лопнуть и пожечь всѣхъ жидкимъ металломъ. Слѣпило глаза отъ текучей, бѣлой струи чугуна, сыпавшей искры. А вотъ и онъ, серьезный Сократъ Иванычъ, въ кожанномъ фартукѣ и большихъ синихъ очкахъ.
— Вы это… здравствуйте, — отрывисто сказалъ онъ, бѣгло окинувъ Сеню скользящимъ взглядомъ. — Не задохнитесь… Рай здѣсь у насъ.
Загудѣлъ свистокъ со двора, и разомъ все стихло, только вагранка гудѣла.
Литейщикъ сбросилъ фартукъ и рукавицы, сдернулъ очки, и на Сеню взглянуло усталое, потное лицо.
— Видалъ адъ-то нашъ?.. Вотъ онъ трудъ-то… Дьяволы такъ въ аду не работаютъ…
Онъ выпрямился и потянулся съ глубокимъ вздохомъ. Худой и высокiй, какъ жердь. Молодой рабочiй подошелъ къ нимъ. Что-то знакомое показалось Сенѣ въ его сѣрыхъ, подмаргивающихъ, умныхъ глазахъ. Онъ пристально оглядывалъ Сеню, точно спрашивалъ: зачѣмъ ты пришелъ?
— А вѣдь вы знакомы, — сказалъ литейщикъ. — Кириллъ говорилъ… Въ мастерской жили…
— Вася!.. Вы это?..
— Да, я… А я васъ узналъ, хоть вы теперь и въ другомъ видѣ… какъ баринъ, — сказалъ тотъ, иронически оглядывая чисто одѣтаго Сеню.
Этотъ тонъ заставилъ Сеню задуматься.
— Каждому своя дорога, — скзаалъ литейщикъ. — Ежели всѣ въ господа выйдутъ, на заводахъ некому работать будетъ.
— Мнѣ бы хотѣлось поговорить съ вами и съ вами, — скзаалъ Сеня. — Пойдемте вмѣстѣ.
— Что жъ, идемте…
— Вотъ что… Мнѣ показалось, что вы… извините, если я ошибся, — вы недружелюбно смотрите на меня, чуждаететсь… Вы считаете меня не своимъ. Мнѣ тяжело сознавать это… Почему это такъ?
Литейщикъ и Вася молчали. Кириллъ Семеновичъ былъ мраченъ.
— Почему такъ?.. Потому что я не въ вашемъ платьѣ?.. Потому что я не дѣлаю той именно работы, что и вы?…
— Нѣтъ не потому. Вы отдѣлились отъ насъ. У васъ другая дорога… Будете хорошее жалованье получать, мало работать… Много вѣдь такихъ. А ужъ наши нужды не интересны вамъ будутъ… Я вѣдь не обидѣлъ васъ…