— Нѣтъ, дѣдъ, не пойду.
— И не ходи. Теперь у тебя земля… Самъ себѣ голова. Ежели есть земля, никто тебя не зашибетъ, — самъ себя прокормишь…
Черезъ день „хворовскiе“ узнали, что скоро по ихъ землѣ желѣзную дорогу поведутъ, часть земли отойдетъ подъ дорогу, и за нее будетъ выдано вознагражденiе.
Эта вѣсть молнiей облетѣла округу, и въ воскресенье въ Иванково собралась толпа и потребовала инженеровъ для переговоровъ. Вышелъ молодцеватый инженеръ въ золотомъ пэнсне и форменной фуражкѣ.
Семенъ, какъ ораторъ, отъ имени всѣхъ заявилъ, что „мы никакъ не согласны“.
— Намъ твоихъ денегъ не надоть. Жили безъ дороги и будемъ жить: некуда намъ ѣздить… Ты намъ земли прирѣжь, а не то чтобы „чугунку“…
— Да глупая, голова! — смѣялся инженеръ, — Для другихъ дорога нужна.
Фабрики у васъ есть, новыя будутъ… товары будутъ возить… Вы на дорогѣ служить будете…
Изъ разговоровъ толку, конечно, не вышло: инженеры продолжали свою работу.
Узналъ о дорогѣ и дѣдъ, узналъ, что землю будутъ отрѣзать, и грустно покачалъ головой.
— Землю-то берутъ у насъ, дѣдъ, — сказалъ Сеня. — Какъ же теперь?..
Савелiй только вздохнулъ.
Въ апрелѣ хворовцы уже отъ старшины узнали, что оцѣнка земли произведена, цѣна хорошая, и работы начнутся лѣтомъ. Отъ „Хворовки“ отходило десятинъ сорокъ. Когда же Семенъ сообщилъ дѣду, что дорога и откосъ пеперѣжетъ, старикъ былъ убитъ: у него отнимали послѣднее.
Тамъ, на откосѣ, онъ провелъ много жгучихъ часовъ; тамъ онъ весенними утрами сидѣлъ и любовался необъятною далью, глядѣлъ на выплакавшее изъ-за края земли родимое солнце, слушалъ весеннiя пѣсни, еще ребенкомъ игралъ и рылъ ямы. Теперь пора уходить отсюда, слиться съ землей, которую онъ всю жизнь носилъ въ сердцѣ.
Глава IV. Послѣднiй поклонъ
Какъ то въ апрелѣ, когда сошелъ снѣгъ, и жаворонки звенѣли и кувыркались въ небѣ, старикъ позвалъ внука:
— Пойдемъ, Сеня, на холмикъ!
Они пошли. Пахло навозомъ и прѣлой землей.
— Вчера тят-то сказывалъ, — лошадь то не будемъ покупать…
Савелiй молчалъ.
— Мамка-то на фабрику чтобъ пошла, велѣлъ… Дѣдъ!..
— Ась! чаво тебѣ?..
— А я не хочу на фабрику… гудетъ тамъ…
— Воля Божья, Сеня… Жили отъ земли, а теперь и на… на фабрику…
Подъ осыпью уныло торчали сухiе стебли бурьяна, рылись куры, и заботливые пѣтухи перепрыгивали по мусорнымъ кучамъ. Тутъ же шныряли собаки и ребятишки рыли подземные ходы.
Вотъ и вершина. Свѣжая струя воздуха хлынула имъ въ лицо. Даль глядѣла на нихъ. Вѣтерокъ обдувалъ, игралъ въ жиденькой бородкѣ Савелiя, въ свѣтлыхъ волосахъ Сени.
Дѣдъ смотрѣлъ въ даль, весь ушелъ въ созерцанiе чего-то, одного ему понятнаго. День былъ теплый, солнечный. Отъ земли шелъ тяжкiй запахъ прѣли и сочной земли. На болотинѣ еще лежали исполинскими простынями бѣлые клочья умиравшей зимы. На прудахъ у деревни ледъ опускался на дно. Въ небѣ уже чуялся дрожащiй звонъ ранняго жаворонка.
Черная земля жадно вбирала въ себя жаркiе лучи солнца. Тамъ, гдѣ должна была разстилаться изумрудная озимь, едва выступали зеленоватые островки: всходы сопрѣли. Малоснѣжная зима и дождливая осень сдѣлали свое дѣло. Теперь грачи выбирали прелыя зерна, разбивая носами рыхлые комья земли.
— Дѣдушка, что ты молчишь все? Скоро лѣто будетъ, по ягоды пойдемъ…
— Ахъ, Сеня, Сеня…
Протяжный гудокъ съ суконной фабрики заставилъ дѣда вздрогнуть.
— Чего ты, дѣдушка?.. фабрик а это… къ обѣду. А скоро тутъ машина побѣжитъ и свистѣть будетъ… А господа въ шляпахъ изъ окошечковъ будутъ на нашу „Хворовку“ глядѣть. Вотъ здорово-то будетъ, дѣдушка, а?..
— Глупенькiй ты… Тебѣ господа-то въ шляпахъ что? проѣдутъ себѣ и нѣтъ ихъ.
Сеня посмотрѣлъ на дѣда и задумался.
— Да… машина… — глухо сказалъ Савелiй. — Хлѣбушекъ сѣяли, а теперь машина побѣжитъ…
— Я, дѣдушка, въ Москву уѣду на машинѣ. Тятя вчера сказывалъ, что меня въ ученье отдастъ, въ Москву.
Савелiй молчалъ и смотрѣлъ на чернѣвшiя поля.
— Дѣдъ? а, дѣдъ?
— Ась? чаво тебѣ?..
— Холмикъ-то нашъ сроютъ? машину поведутъ…
— Да, Сеня… и откосикъ нашъ сроютъ… вотъ холмикъ нашъ… все…
Слезы текли изъ его слабыхъ водянистыхъ глазъ.
Тяжелая грусть захватила и Сеню.
— Дѣ-душ-ка… ты не плачь… Я тебѣ… калачъ изъ Москвы привезу…
Дѣдушка!..
— Ась? чаво тебѣ?
— Калачъ тебѣ привезу…
— Ну, пойдемъ, Сеня… холодно…
Они поднялись.
Дѣдъ долго смотрѣлъ въ даль, потомъ, опираясь на палку, опустился и сдѣлалъ земной поклонъ.
— Дѣдушка, это ты съ нашимъ холмикомъ прощаешься?
— Да, Сеня… съ холмикомъ… съ землицей нашей, съ кормилицей нашей…
— И я прощусь, дѣдушка.
И Сеня сдѣлалъ земной поклонъ. Онъ также прощался съ землей, которую еще не зналъ хорошо, но которую уже любилъ, въ которой начиналъ чувствовать мать, кормившую его.
Дѣдъ Савелiй послѣднiй разъ сталъ смотрѣть на знакомую даль. Сюда онъ не придетъ больше. Притупившiйся взглядъ старался охватить все: черныя избы „Хворовки“, пруды у околицъ, полузакрытые ветлами и бѣлой пушистой вербой, бѣдную колоколенку сельца Иванкова, кладбище поодаль, поля, родныя, дорогiя сердцу поля. А тамъ — лѣсъ темной каймой заслонилъ горизонтъ, болотина, тучи крикливыхъ грачей, небо ясное, глубокое, съ пѣсней, шныряющаго гдѣ-то въ глубинѣ, жаворонка.
Дѣдъ протянулъ руки впередъ, къ этой знакомой картинѣ; хотѣлъ охватить, укрыть всю красоту, всю необъятную вольную волю полей, защитить отъ чего-то новаго, страшнаго, что надвигается несокрушимой силой. А сзади опять загудѣла фабрика, и опять вздрогнулъ испуганный дѣдъ.
— Фабрика это, дѣдушка!..
— Да… да… пойдемъ… холодно…
И они стали спускаться къ деревнѣ.
Это было послѣднее восхожденiе на родной холмикъ. Въ концѣ iюня, когда въ „Хворовку“ прибыли на своихъ крѣпкихъ лошадяхъ землекопы-волынцы, дѣдъ Савелiй умеръ: онъ не пережилъ своего холмика.
Съ тоской глядѣлъ Сеня, какъ срывали дѣдовъ откосъ, какъ строили насыпь, рыли канавы. Осенью отецъ повезъ его въ Москву, къ знакомому слесарю. Послѣднiй разъ, съ замиранiемъ сердца, оглянулся Сеня на родную деревню, истово перекрестился на колоколенку сельца Иванкова. Можетъ быть, онъ не вернется сюда никогда; можетъ быть, не поведетъ больше соху по родимой полоскѣ, не выйдетъ съ косой на луга.
Кто знаетъ?
Глава V. Въ новый мiръ
Верстъ пятьдесятъ шли до уѣзднаго городка. Прошли городокъ ночью.
Попадались фонарики на столбахъ, ночные сторожа посвистывали на перекресткахъ, подъ ногами лежали камни. Отецъ торопился, боясь опоздать на машину. Пили чай въ большой комнатѣ, ѣли баранки. Мимо проходили запасные люди съ мѣдными ярлыками. Потомъ гукнуло что-то, загромыхало и зашипѣло. Ударили въ колоколъ, всѣ заспѣшили, забѣгали.
Сеня съ отцомъ попали въ вагонъ „лучше избы“ и забрались спать на верхнюю лавочку. Трясло и постукивало, и Сеня не могъ заснуть. Была темная ночь, и ничего не было видно. И казалась Сенѣ машина громаднымъ желѣзнымъ конемъ на колесахъ, страшной силой, которая можетъ умчать все и всѣхъ. И рядомъ съ этой „машиной“ онъ ставилъ „Сѣраго“, — какъ онъ лѣниво тащилъ тлѣгу, помахивая тощимъ хвостомъ. Съ грохотомъ и свистомъ мелькалъ встрѣчный поѣздъ, и Сеня думалъ: “это къ намъ, въ „Хворовку“.
Утромъ поѣздъ выбросилъ на каменную площадку вокзала сотни людей, и Сеня, наконецъ, увидалъ “машину“: невысокiй паровозъ сопѣлъ, точно хотѣлъ отдышаться, и грязный человѣкъ съ тряпкой ходилъ вокругъ, протирая части. И сенѣ было жаль уходить отъ этой доброй „машины“, домчавшей такую массу людей, и такой смирной теперь.
Круглые камни увидалъ Сеня подъ ногами, и вездѣ пугливый взглядъ его встрѣчалъ камни. Уходя въ небо, хмуро глядѣли большiе дома сотнями оконъ; гремѣли вагоны конки, неслись экипажи, шумѣли ряды извозчиковъ.
— Иди, иди… привыкнешь, — сказалъ отецъ. — Вотъ тебѣ и Москва.
Сеня смотрѣлъ подъ ноги, отыскивая землю, — но земли не было. Ни травы, ни дали, ни свободы полей: желѣзо и камни.
— Голубокъ, тятя!.. и тутъ голубокъ! — крикнулъ Сеня. Ходившiй по камнямъ голубокъ обрадовалъ его, напомнилъ родную сторонку.
Долго шли по улицамъ и переулкамъ и, наконецъ, вышли на большую площадь съ высокой башней. Какъ разъ ударили часы на башнѣ и напомнили колоколъ сельца Иванкова.
— Нитокъ-то што намотано… Зачѣмъ нитки-то, а? — спрашивалъх Сеня, указывая на телеграфныя проволоки, густой сѣткой тянувшiяся надъ головами.
— Телеграфъ это… извѣстiя по нимъ даютъ на тыщи верстъ… Тутъ все машина… И самъ ты по машинной части пойдешь. Старайся, и въ люди выйдешь. Ну, вотъ и пришли.
Они вошли подъ сводчатыя ворота высокаго каменнаго дома.
Спертымъ, гнилымъ запахомъ пахнуло имъ навстрѣчу; склизкая грязь липла къ ногамъ. Полутемный дворикъ былъ охваченъ съ четырехъ сторонъ облѣзлыми каменными гигантами, по которымъ, отъ земли и до чердаковъ, извивались тонкiя желѣзныя лѣстницы съ площадками, съ развѣшеннымъ на перилахъ тряпьемъ и грязными тюфяками. Надъ лѣсенкой въ подвальный этажъ, въ углу двора, висѣла вывѣска съ изображегiями самовара, кастрюль и подноса, — съ надписью: „мѣдная и самоварная мастерская Ивана Максимова. Принимаетъ заказы и въ починку“.
Они спустились по каменной, разбитой лѣсенкѣ въ подвальный этажъ, точно на дно колодца.
— Жить тутъ будешь… у Ивана Максимыча. Землякъ нашъ, Иванковскiй… Шапку-то сыми да поклонись, — торопливо говорилъ Николай, отворяя ободранную дверь.
Лязгъ, грохотъ и стукъ ударили въ уши. Тяжкiй запахъ азотной кислоты и гари защипалъ глаза, защекоталъ въ горлѣ. Подъ окнами стояло человѣкъ шесть рабочихъ, черныхъ и грязныхъ, стучали молоточками, точили и скребли по металлу, производя невыразимый скрежетъ и дрязгъ.
У горна стоялъ мальчикъ, покрытый копотью, и ногой приводилъ въ двивженiе большiе раздувательные мѣхи; огонь вспыхивалъ синими языками, и сотни искръ сыпались на кирпичный полъ, оставляя тяжелый запахъ каменнаго угля.
Никто не слыхалъ, какъ вошелъ Николай съ Сеней.
Этотъ ужасный стукъ! Онъ забирался въ мозгъ и вертѣлся тамъ, какъ сотни мухъ въ пустомъ стаканѣ.
Вышелъ изъ боковой комнаты тощй и рыжiй хозяинъ, Иванъ Максимычъ, поговорилъ съ Николаемъ, хмуро взглянулъ на Сеню и сказалъ:
— Дѣла-то нынче тово… куда мнѣ его брать?..
Николай долго просилъ и кланялся, хвалилъ сына и крестился на потолокъ.
— На васъ да на Бога, Иванъ Максимычъ, вся надежда.
Потомъ отецъ съ хозяиномъ куда-то ушли, а Сеня сидѣлъ въ углу, у лохани, оглушенный лязгомъ и визгомъ металла. Мальчикъ бросилъ раздувать горнъ и уже вертѣлъ громадное колесо, насмѣшливо поглядывая на „новичка“.
Уже къ вечеру возвратился отецъ, далъ Сенѣ пятакъ и сайку, покрестилъ, похлопалъ по спинѣ и сказалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:
— Изъ милости Иванъ-то Максимычъ ужъ взялъ… Ты это самое понимай… изъ милости… Кому ты нуженъ? Чувствуй и потрафляй…
Прибьетъ ежли, — смолчи. Такъ ужъ вы, Иванъ Максимычъ, обучите ужъ… замѣсто отца, стало быть… Ну, прощай!
Онъ еще разъ потрепалъ Сеню по спинѣ, хотѣлъ что-то сказать еще, постоялъ, подумалъ и ушелъ совсѣмъ. Хозяинъ велѣлъ Сенѣ снять сапоги и далъ опорки, отобралъ зипунъ и шапку и выдалъ пальтишко, фартукъ и старый, безъ козырька, картузъ.
— Приглядывайся пока что… Вотъ тащи съ Васькой лохань.
Вертѣвшiй колесо мальчикъ взялъ изъ угла палку и показалъ, какъ надо дѣйствовать. Въ заднемъ углу двора они вылили помои въ яму, и мальчикъ сказалъ:
— Здоровый ты… Какъ тебя звать?.. Сенька?…. А меня Васька. А хозяина „Рыжимъ“ зовутъ, только ты не фискаль… Объ стѣнку умѣешь играть? Ужли не умѣешь?!.. Плевое дѣло. Тебѣ отецъ денегъ далъ?
— Да, пятачокъ…
— Ну, вотъ въ воскресенье сыграемъ. Я тебѣ и въ три листика покажу. Ты деревенскiй?
— Да. У насъ земля есть въ „Хворовкѣ“…
— А я изъ шпитательнаго… Отецъ тебя бьетъ?..
— А за что?..
— Ну, вотъ… такъ… мало ли…
— Нѣтъ. Такъ потаскаетъ разокъ, а то ничего…
— Ужли не билъ? ишь ты… А Рыжiй нашъ злющiй… Каждый день выволочка. Сгребетъ за волосы… такой чертъ…
Сеня слушалъ Ваську и думалъ: зачѣмъ отдалъ его отецъ къ хозяину?
Глава VI. У колеса
Первыя недѣли были особенно тяжелы. Не легко было привыкнуть къ новымъ порядкамъ; приходилось быть на чеку, не пропустить, среди ужаснаго шума, хозяйскаго окрика и летѣть по первому зову. Въ программу пятилѣтняго „ученья“ входили неизмѣнные подзатыльники, безъ чего, казалось, не могла бы дѣйствовать мастерская. Иванъ Максимычъ давалъ тычки и подзатыльники между дѣломъ и какъ-то машинально; хозяйка больше прибѣгала къ „таскѣ“. День принадлежалъ Ивану Максимычу, вечеръ — хозяйкѣ, вѣчно кашлявшей и страдавшей зубами.
— Лопать-то лопаешь хозяйское, а за самоваромъ, дьяволенокъ, не доглядѣлъ!..
И Сеня получалъ „таску“.
— У, каторжный! хоть бы сдохли вы всѣ, окаянные!.. Дѣвчонка оборалась, а онъ и ухомъ не ведетъ…
Следовала энергичная „выволочка“.
— А меня утюгомъ какъ двинетъ, вотъ въ самое это мѣсто, — показалъ Васька ожогъ на щекѣ. — Такая вѣдьма…
Съ утра и до глубокой ночи нельзя было присѣсть отдохнуть: приходилось бѣгать въ булочную за хлѣбомъ, гдѣ всегда давали „привѣсокъ“ сладкаго, обыкновенно съѣдавшiйся дорогой; въ мясную и на рынокъ съ хозяйкой, на бассейнъ за водой, въ желѣзныя и москальныя лавки; приходилось два раза въ недѣлю нести въ „городъ“ товаръ — кастрюли и самовары.
Но, кромѣ этихъ работъ, была и еще работа спецiальная.
Посрединѣ мастерской стояло большое, или, какъ говорилъ Васька, “чортово“ колесо, — приводъ съ бѣгающей по немъ широкой кожаной лентой. Лента эта вертѣла длинную желѣзную палку съ колесиками, отъ которыхъ шли ремешки къ станкамъ. Къ этому-то колесу, въ качествѣ двигателя, и былъ приставленъ Сеня.
— Колесо!.. — кричалъ мастеръ.
Сеня повисалъ на ручкѣ привода, колесо медленно повертывалось съ унылымъ пискомъ, и маленькiе станочки и точилки-полировщики начинали жужжать. Первое время Сеню очень занимала эта работа: онъ одинъ давалъ жизнь мастерской, заставлялъ жужжать и вертѣться станки.
Но, когда раскачавшееся колесо ударило его раза два по подбородку и швырнуло на полъ, онъ возненавидѣлъ его и понялъ Ваську.
— Ты что-жъ, чертенокъ!.. — кричалъ изъ-за перегородки Иванъ Максимычъ. — Только упусти еще у меня!
— Два года его вертѣлъ, — такое чортово колесище… — пояснялъ Васька. — Я ужъ его сломалъ разъ, да опять сдѣлали. Одного мальчишку чуть не пришибло…
День въ мастерской начинался съ шести утра и кончался въ восемь, когда старшiй мастеръ Кириллъ Семенычъ снималъ съ головы ремешокъ.
Тогда всѣ бросали работу и шли мыть руки, потомъ выходили курить къ воротамъ, а Сеня съ Васькой поступали въ распоряженiе хозяйки. Потомъ ужинъ, потомъ надо убрать посуду, принести воды, подмести мастерскую.
Потомъ Иванъ Максимычъ отправлялся въ трактиръ, и надо было дожидаться его и не задержать за дверью.
Кончивъ работы, мальчики приносили изъ чулана рваные тюфяки и устраивались спать на полу. Тушилась лампа, и въ уголкѣ, возлѣ лохани, начиналась бесѣда. Вспоминались мелкiя радости, прошлое, такое счастливое въ сравненiи съ настоящимъ. Сеня говорилъ о деревнѣ, о дѣдѣ Савелiи, объ Иванковской школѣ, о поѣздкахъ въ „ночное“.
— И волки у васъ есть? — спрашивалъ восторженно Васютка. — А вѣдмеди есть? Ужли нѣтъ вѣдмедей: а? Ишь, крысища бѣгаетъ… А есть у васъ тамъ… тигра?…
— Нѣтъ. У насъ больше зайцы!.. Надысь Семенъ волка вилами запоролъ…
— Хорошо у васъ, — вздыхалъ Васька. — А я и въ лѣсу-то не былъ ни разу… Меня, говорятъ, на камняхъ нашли, на мостовой.
Было холодно въ мастерской, и мальчики ежились подъ рванымъ лоскутнымъ одѣяломъ.