Они чувствовали себя сильными и способными создавать это будущее.
Страстный по натурѣ, вышедшiй изъ народа, — онъ былъ сыномъ бѣднаго сельскаго псаломщика и перешелъ въ университетъ изъ семинарiи, — Прохоровъ не считался съ препятствiями: въ немъ бурлила непочатая сила „дѣвственной почвы“, какъ онъ любилъ говорить. Семеновъ, сынъ провинцiальнаго мелкаго чиновника, былъ болѣе сдержанъ. Но пыль молодости, жажда честной дѣятельности, стремленiе къ идеалу истины, добра и красоты были въ обоихъ. Суровая жизнь, съ невзгодами и борьбой, съ разочарованiями, съ измѣной убѣжденiямъ, — еще не встала передъ ними грознымъ препятствiемъ, не заставила отказаться отъ свѣтлыхъ порывовъ, рождающихся въ чистыхъ сердцахъ. Они были тѣми, про кого сказалъ поэтъ:
«Мечты насъ гордо призывали «Жить для другихъ, другимъ служить»…
Прохоровъ настоялъ, чтобы готовить Сеню на народнаго учителя, а если бы вдругъ обнаружились въ немъ большiя способности, можно было бы и отдать въ гимназiю, хотя сильно смущали лѣта: Сенѣ шелъ тринадцатый годъ. За два года, что оставалось имъ до окончанiя университетскаго курса, они разсчитывали многое сдѣлать, а тамъ… тамъ можно было бы что-нибудь предпринять, заинтересовать знакомыхъ, товарищей и поддержать Сеню, высылать ему ежемѣсячно рублей по десяти. По окончанiи курса они должны были идти въ земскiе врачи и послужить народу, на средства котораго они получили образованiе. Къ тому времени и Сеня пойметъ свое положенiе, и отъ него будетъ зависѣть, какъ повести себя. Къ чему загадывать, что можетъ быть потомъ?.. Важно было, по ихъ мнѣнiю, начать, „вложиться“, какъ говорилъ грубоватый Прохоровъ, а тамъ…
Ждали прiѣзда отца, котораго Прохоровъ рѣшилъ „взять силой“.
Поэкзаменовали Сеню и нашли жалкiе остатки знанiй, почерпнутыхъ въ Иванковской школѣ; только прочтенныя за годъ, урывками, книги оставили замѣтный слѣдъ въ общемъ развитiи. Купили тетрадки, Семеновъ принесъ съ урока учебники, Прохоровъ добылъ у знакомаго учителя настѣнную черную доску, глобусъ и даже теллурiй [Приборъ, показывающiй обращенiе земли вокругъ солнца. (прим. автора)] на время, — и занятiя начали съ жаромъ.
Горбатенькiй студентъ — математикъ, прiятель Прохорова, тоже увлекся и вызвался преподавать математику, „по всѣмъ статьямъ“, три раза въ недѣлю. Филологъ Васильевъ предлагалъ также свои услуги, но “силъ“ и такъ было достаточно. Предлагались даже средства на покрытiе издержекъ, но Прохоровъ заявилъ, что въ „критическую минуту“ будетъ предложено желающимъ сдѣлать „звонкiй вкладъ въ науку“.
Занимались вечерами, послѣ семи. Семеновх взялъ на себя русскiй языкъ, природовѣдѣнiе, Законъ Божiй и чистописанiе; Прохоровъ — географiю и исторiю, съ начатками политической экономiи, безъ чего, по его мнѣнiю, „ни чорта не получится“; горбатенькiй студентъ — математику. И надо было видѣть, какъ велось дѣло!.. Прохоровъ жилъ въ эти часы, рисовалъ широкiе горизонты, давалъ блестящiя картины. Раздвигались узкiя стѣны комнатки на 4-мъ этажѣ, событiя былой жизни проходили живыми образами. Казалось, весь мiръ оживалъ въ глазахъ Сени: эти уроки исторiи онъ никогда не забудетъ. Съ утра студенты уходили въ клиники, вечера, до 7–8 ч. проводили на урокахъ, а Сеня весь день занимался.
Черезъ недѣлю, послѣ начала занятiй, прiѣхалъ Николай изъ деревни.
Какъ оказалось, письмо Кирилла Семеныча гдѣ-то пропало.
Какъ и ожидали, отецъ съ первыхъ же словъ заявилъ, что „намъ это, стало быть, не подходитъ“. Сеня стоялъ въ уголкѣ и съ трепетомъ ждалъ, чѣмъ кончится дѣло. Тысячи доводовъ приводилъ Прохоровъ, переходилъ въ пылу спора всѣ границы, дѣлалъ экскурсiи въ область исторiи, говорилъ о Ломоносовѣ, о Кольцовѣ, о великомъ значенiи „сознательного труда“; но Николай всѣ его доводы разбивалъ однимъ словомъ:
— Не по насъ это…
Онъ благодарилъ, что „прiютили мальчишку“, но стоялъ на своемъ.
— Сбирайся!.. въ деревню возьму, ежли у Иванъ Миколаича не опредѣлю, у золотаря… — сказалъ онъ Сенѣ. — Благодаримъ покорно на угощенiи… Прощенья, баринъ, просимъ… Вы нашего состоянiя не понимаете… Какъ вы изволите быть господа хорошiе… а мы мужики…
— Тьфу! — плюнулъ Прохоровъ. — Дерево, и больше ничего!.. Баринъ да баринъ… Во-первыхъ, я не баринъ!.. „Ваше положенiе“ да „ваше положенiе“… Какое наше положенiе?.. Зимой вотъ здѣсь, а лѣтомъ… вотъ этими бѣлыми руками землю пахалъ да косилъ… Да, пожалуй, не хуже тебя…
Николай удивленно поглядѣлъ на студента.
— Тысь, какъ землю?..
Тутъ Прохоровъ не далъ Николаю одуматься. Снова посыпались доводы.
— Мой отецъ и сейчасъ пашетъ землю… Я самъ пробивалъ себѣ дорогу… Что же, я хуже рабочаго, а? хуже васъ?..
Николай смутился. На него строго глядѣлъ студентъ и требовалъ отвѣта. И Николаю показалось, что онъ обидѣлъ этого „горячаго барина“.
— Придетъ время, — горячился Прохоровъ, — вырастетъ твой Сенька такимъ же дер… — онъ хотѣлъ сказать — „деревомъ“ — какъ ты, будетъ за станкомъ торчать да спину гнуть, ничего не понимая… онъ тебѣ тогда припомнитъ нашъ разговоръ… Ты его-то спросилъ, хочетъ онъ или нѣтъ?..
Николай взглянулъ на Сеню, уже натянувшаго пальтишко. Тотъ пугливо смотрѣлъ на него заплаканными глазами.
— Такъ рѣшай же его судьбу!.. Волоки его въ мастерскую. Волоки!..
Отецъ Сени задумался. Въ его утомленной отъ долгихъ разговоровъ головѣ происходила медленная, тяжелая работа.
— Денегъ у меня нѣтъ… бѣдны мы… — вдругъ сказалъ онъ.
— Тьфу ты, господи!.. да вѣдь ничего намъ не надо!
— То-ись, какъ, даромъ?.. А харчи тамъ?..
— Ничего не надо… Поучимъ его годъ, а тамъ увидимъ…
— Такъ вотъ онъ, студентъ-то кто, — какъ бы про себя сказалъ Николай и замолчалъ.
— А что?
— Да… болтали все… бунтуютъ они и все такое… А выходитъ-то… за насъ вы… понимаете все, какъ есь… Ежели ваша милость будетъ… что жъ… пущай его остается… И по Писанiю будете учить?…
— Ну, конечно…
— А ты, Сенька, Бога не забывай!.. Въ постъ скоромнаго не лопай!.. Слушайся!.. Вы ужъ его, еже-ли что… посѣките, али какъ.
— Да ужъ ладно…
— Такъ легонько, ежли забалуетъ… На вотъ… купи себѣ калачика, — сказалъ онъ Сенѣ, давая гривенникъ. — Завтра ужъ побываю… Прощенья просимъ, господа хорошiе… — Онъ простился со студентами за руку, пошелъ къ двери и вернулся.
— Бѣлаго-то хлѣба ему не надо… баловство. Такъ, ежели остаточки… Чай-то въ прикуску… А на сапоги ему я вышлю къ празднику… Счастливо оставаться!
Глава XVI. Визитъ
Прошло около мѣсяцца. Еще недавно, до знакомства со студентами, Сеня не затруднился бы выбрать „Хворовку“, если бы предложили ему на выборъ: ѣхать въ деревню или остаться въ городѣ. Городъ въ его глазахъ былъ страшнымъ мѣстомъ. Въ его темныхъ переулкахъ и на пустыхъ площадяхъ ночью можно было замерзнуть и, пожалуй, умереть съ голоду. Въ большихъ домахъ, такихъ могучихъ снаружи, ютились тысячи людей, не имѣвшихъ завтрашняго дня. Сотни людей, съ крѣпкими руками, съ мрачными лицами, стояли у воротъ заводовъ и фабрикъ и ждали днями, недѣлями. Въ „Хворовкѣ“ этого не было. Тамъ не оставили бы ночевать на улицѣ. Въ городѣ не позволяли даже калѣкамъ просить милостыню, старались убрать ихъ съ улицъ, забирали въ тюрьмы и высылали куда-то. Въ „Хворовкѣ“ трудовая рука, крестясь, опускала въ немощную руку кусокъ хлѣба. Камни и камни кругомъ были въ городѣ, солнце крылось въ пыли и дымѣ; въ „Хворовкѣ“ — мягкая земля, травка, воздухъ прозраченъ, и солнце гуляетъ въ небѣ.
Еще недавно Сеня выбралъ бы „Хворовку“. Но теперь… Новая жизнь открылась ему. Мастеръ Кириллъ и Сократъ Иванычъ подали ему руки, но переворотъ сдѣдади „студенты“. Послѣ цѣлаго дня занятiй они весело окликали его, возвращаясь на 4-ый этажъ, шутили, терпѣливо занимались съ нимъ, точно онъ былъ имъ нуженъ. Иногда набиралось въ комнатку человѣкъ десять, снимали сѣрыя тужурки, оставались въ рубахахъ, говорили, спорили и пѣли до вторыхъ пѣтуховъ. Среди непонятныхъ словъ Сеня улавливалъ знакомыя: народъ, крестьянство. Говорили о счастьѣ народа, о тяжеломъ трудѣ.
А какiя пѣсни гремѣли въ душной, накуренной комнаткѣ!
„На-зо-ви мнѣ такую обитель,
Я такого… угла… не-ви-да-алъ…
Гдѣ бы сѣятель нашъ… и хра-ни-тель,
Гдѣ бы… рус-скiй… му-жикъ… не сто-налъ“…
Пѣлъ Прохоровъ, и слезы дрожали въ его могучемъ голосѣ, и у Сени сжималось сердце.
А какiе ласковые были всѣ, хлопали по плечу и говорили:
— Мы тебя студентомъ сдѣлаемъ…
И Сеня думалъ, что онъ узналъ то, чего не знаетъ ни отецъ, ни мать, никто въ „Хворовкѣ“. Если бы дѣдъ Савелiй зналъ, какiе есть въ городѣ люди, онъ не боялся бы города. Конечно, Кириллъ Семенычъ знаетъ, но Сократъ Иванычъ — врядъ ли.
Черезъ нѣкоторое время явился изъ больницы Кириллъ Семенычъ.
Свиданiе было трогаетльное. Надо было видѣть, какъ Кириллъ Семенычъ дѣлалъ проникновенное лицо, разговаривая со студентами, старался придать голосу мягкость и даже привставалъ. Онъ не могъ сдержать чувства почтенiя къ „ученымъ“. Съ своей стороны онъ удивилъ студентовъ многими иностранными словами.
— Откуда это вы все знаете?
— Изъ книгъ-съ… Пахомычъ изъ-подъ Сухаревки съ библiотекой торгуетъ-съ… попросту сказать, — книжное дѣло у него-съ, такъ я рядомъ съ нимъ… ну, и привыкъ-съ… Я и про астрономiю могу, и про природу, и про физику-съ…
Бесѣда затянулась до глубокой ночи. Кириллъ Семенычъ очаровалъ студентовъ мѣткостью сужденiй и особенно глубокой вѣрой въ силу науки.
— Ужъ я и сердцемъ постигъ… Все наука откроетъ и преобразитъ-съ… И ты, Сеня, должонъ чувствовать ихъ-съ…
Онъ ушелъ растроганный. Его просили заходить.
— Мѣсто вотъ найду-съ… Сократъ-то обѣщалъ похлопотать… Какъ утроюсь, ужъ забѣгу, — душу отвести съ хорошими людьми.
Когда легли спать, Сеня слышалъ, какъ Прохоровъ сказалъ:
— Сергѣй! Какъ тебѣ понравился старикашка?..
— Хор-рошiй старикъ. И откуда онъ эту „науку“ учуялъ.
— Да-а… Мало мы знаемъ свой народъ!.. И сколько хорошихъ людей есть въ народѣ!.. И сердце великое, и умъ… И все это забито, забито… — вздохнулъ онъ.
Глава XVII. Въ сумеркахъ
Наступалъ мартъ. Запахло весной. Сеня сидѣлъ у окна и читалъ.
Темнѣло. Въ открытую форточку вливались свѣжiя струи весенняго воздуха, доносилось журчанье сточныхъ водъ. Не хотѣлось зажигать огня, пугать таинственныя сумерки. Сеня смотрѣлъ внизъ, на черныя, голыя деревья противоположнаго сада. Тихая, безпричинная, „весенняя грусть“ легла на сердце, звала неизвѣстно куда.
Нестройный гомонъ донесся снизу. Сеня вглядѣлся и замеръ: прилетѣли грачи!.. Забилось въ груди молодое сердце.
А грачи копошатся, сбиваютъ другъ друга съ вѣтвей, кричатъ и кружатся въ вечернемъ небѣ. И захотѣлось воли, простора, жизни… Они теперь и тамъ бродятъ по болотинѣ и чернымъ полямъ „Хворовки“.
За спиной раздался шумъ шаговъ, и молодые голоса: возвращались студенты.
— Что сидишь въ темнотѣ?
— Такъ. Грачи прилетѣли, Сергѣй Васильичъ, — сказалъ Сеня и посмотрѣлъ въ окно.
— Весна идетъ, братъ… весна!
„На солнцѣ темный лѣсъ зардѣлъ,
Въ долинѣ паръ бѣлѣетъ тонкiй“… — продекламировалъ Семеновъ и умолкъ.
— „И пѣсню раннюю запѣлъ“… — продолжалъ Сеня и вздохнулъ.
Прохоровъ оперся на переплетъ фортки и смотрѣлъ въ небо.
— Да, весна, — рѣзко сказалъ онъ. — Какая весна! Люди съ голоду умираютъ… э-эхъ… и сидѣть здѣсь!..
— Кто умираетъ? — спросилъ Сеня.
— Народъ… Твои умираютъ… русскiй народъ умираетъ… Голодъ идетъ, болѣзни…
Семеновъ сидѣлъ въ темнотѣ, на кровати, и похрустывалъ пальцами.
Прохоровъ, съ мрачнымъ подергивающимся лицомъ, ходилъ по комнатѣ.
Сеня смотрѣлъ въ окно.
– Ѣду я! — крикнулъ Прохоровъ, — ѣду!.. брошу все и поѣду… Не могу я!.. не могу!!
— Поѣзжай, Александръ, — тихо сказалъ Семеновъ изъ темноты.
— Да, я поѣду… Ничто меня не удержитъ!..
Прохоровъ загремѣлъ чемоданомъ, вытащилъ его на середину комнаты и сталъ перебирать, точно укладывался.
Сегодня въ университетѣ узнали они, что земства призываютъ врачей и студентовъ-медиковъ на борьбу съ эпидемiей голоднаго тифа и цынги, въ охваченномъ голодомъ цѣломъ рядѣ губернiй. Они читали воззванiе и думали одно: надо, надо ѣхать на помощь народу, о нуждахъ котораго они всегда такъ горячо говорили. Сама жизнь звала ихъ показать свою любовь на дѣлѣ. Но теперь ихъ связывалъ Сеня.
— Конечно, поѣзжай, — повторилъ Семеновъ. — Я и одинъ могу…
Сеня понялъ, что рѣчь идетъ о немъ.
— А вы развѣ не ѣдете, Сергѣй Васильевичъ? — спросилъ онъ.
Нѣтъ, я не поѣду. Мы взяли тебя… надо дѣлать что-нибудь…
Сеня сжился съ ними и привыкъ понимать ихъ настроенiе. По тону Семенова онъ понялъ, что и тотъ готовъ ѣхать, но онъ, Сеня, мѣшаетъ ему.
— Сергѣй Васильевичъ, — сказалъ онъ въ волненiи. — Я… я уйду къ Кириллу Семенычу… а вы поѣзжайте, пожалуйста, поѣзжайте…
— Слышишь, Александръ, что говоритъ? Онъ понялъ насъ.
— Дѣло, Семенъ, — крикнулъ Прохоровъ, — дѣло говоришь!.. Твое ученье не уйдетъ, а тамъ… наши теперь силы нужнѣй.
— Я… мнѣ все равно… я привыченъ ко всему… А нельзя мнѣ съ вами?..
— Нѣтъ. Твое время еще придетъ. И думать тутъ нечего, Сергѣй. Онъ самъ учуялъ, что надо дѣлать…
„Да, такъ лучше“ — думалъ Семеновъ. — „Урокъ передамъ знакомымъ“…
Онъ вдругъ вспомнилъ, что вчера на урокѣ, за чаемъ, братъ хозяйки, профессоръ Фрязинъ, говорилъ, что прислуживавшiй ему при домашней лабораторiи человѣкъ ушелъ отъ него, и просилъ, нѣтъ ли кого въ виду, и даже хотѣлъ сдѣлать публикацiю. Можетъ быть, можно будетъ устроить…
Эта мысль, такъ счастливо пришедшая въ голову, могла все устроить. Онъ накинулъ пальто.
— Куда ты?..
— Нужно, я сейчасъ… скоро вернусь. — И ушелъ.
Прохоровъ возился съ чемоданомъ.
— Ничего, братъ, потерпи… Тамъбольше терпятъ и всегда терпятъ… Мы многимъ обязаны народу… и мы должны идти къ нему, помочь… даже умереть съ нимъ, если придется… Многаго ты не понимаешь еще!..
Прохоровъ поднялся съ пола. Снова волненiе овладѣло имъ. Онъ подошелъ къ Сенѣ, положилъ ему руку на плечо и взволнованнымъ голосомъ продолжалъ:
— Если бы ты зналъ все!.. все о своемъ народѣ… Родной онъ намъ съ тобой!.. Изъ него мы съ тобой вышли!.. — Онъ крѣпко стиснунлъ плечо Сени. — Если бы ты зналъ! Вѣдь все, все, что ты видишь, все это народъ далъ, — его потъ, трудъ его тяжкiй… все!.. Гордись!.. Вѣдь твои это дали… наши отцы, матери, дѣды!.. Университетъ, больницы, дороги, всѣ эти зданiя, все это богатство, — онъ указалъ на городъ, уже окутанный весенними сумерками, — далъ народъ!.. Все это на народномъ трудѣ стоитъ… А онъ… нищiй онъ, Сеня. И знай, что придетъ время, и народъ скажетъ: „А мнѣ что дали?“ И, если мы всѣ поймемъ это, если придемъ къ народу, протянемъ къ нему руку и скажемъ:
„Другъ иой, братъ мой!.. не падай душою“… — Голосъ Прохорова задрожалъ. — Тогда… тогда все измѣнится… Воскреснетъ народъ, выпрямится во весь ростъ и пойдетъ онъ шагать впередъ смѣло и твердо къ новой жизни, счастливой… Есть, Сеня, поэтъ Надсонъ… какъ-нибудь дамъ тебѣ… И вотъ этотъ поэтъ сказалъ:
„И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды, — безпросвѣтной, мертвящей нужды!..
Онъ оборвалъ. Жгучая грусть защемила сердце отъ этихъ словъ у Сени. Слезы просились изъ сердца, хотѣлось слушать, страдать и плакать.
— Понимаешь ты меня?..
— Я все понимаю, — вырвалось у Сени. Онъ плакалъ не отъ сознанiя того, что онъ смутно понялъ, а отъ охватывающаго его волненiя, котораго онъ не понималъ.
— А разъ понялъ, помни, помни всегда! Мы съ тобой изъ народа вышли, мы и не должны забывать его… Иначе мы съ тобой будемъ… подлецы!..
Въ комнату постучали, и вошелъ Кириллъ Семенычъ.
— Темъ… Хозяева дома?..
— Здѣсь, здѣсь… Идите. — Зажжемъ лампу.
— Провѣдать зашелъ…
— Кириллъ Семенычъ, возьмете меня къ себѣ? — сказалъ Сеня.