– Эй, преображенскиiй! къ намъ ступай! У насъ бомбы! Пулеметами веселую жизнь готовимъ!
Приiятно слушать, а не тово – голову-то подставлять, о-хота!
Ну, однако, задатокъ взялъ, – самую настоящую «катеринку» дали, законную, – а болтали – нѣмецкiя у нихъ деньги! – квитокъ заполучилъ, въ рукавъ засунулъ, – живетъ!
– Смотри, солдатъ, говорятъ, – приходи, какъ срокъ будетъ!
– Ладно, говоритъ, – приду обязательно!
А самъ думаетъ:
– Нашли дурака! зна-емъ, что вамъ надоть…
Пошелъ по ресторанамъ ходить, самое господское требовать. И шинпанское вино пилъ, и поросенка въ сметанѣ заразъ четыре порцiи осадилъ, и юстрицы жевать принимался, и зернистую икру съ глубокой тарелки ложками выхлебывалъ, сладкими пирожками заѣдалъ… – а настоящаго чего нѣтъ и нѣтъ! Крутился-крутился – чего бы такого избрести, чтобы душа играла?
Сталъ по закоулкамъ, къ ночи, гулящую публику прiостанавливать, документы провѣряетъ, – приказъ! Ку-да занятнѣй! То какого-нибудь замѣчательнаго буржуя потрясетъ и необыкновенный какой бумажникъ вытряхнетъ, а въ бумажникѣ-то – всякихъ сортовъ-колеровъ напихано: и царскiе, и съ дворцами, и ярлычки – канарейки – сороковки; то часы золотые на цѣпищѣ, то портсигары голубые – золотые – серебреные.
А то такая дѣвица попадется, тоненькая да субтильная, – на ладонь посадить можно, – до смерти напугается, не дышитъ – молитъ:
– Ахъ, ради Бога… солдатикъ… папа-мама…
Забьется-затрепыхается, какъ плотичка. Откуда такiя, деликатныя?
Игралъ-игралъ да и напоролся на патрулекъ: насилу черезъ пятыя ворота выдрался.
Прикинулъ капиталы, видитъ – теперь и отдохнуть можно.
Въ Зоологическiй садъ, къ разнымъ звѣрямъ пошелъ. Тигру палкой въ морду совалъ, глазъ совѣ пальцемъ выдавилъ, слона за хоботъ качалъ, обезьяну такими обложилъ, – для чего сволочь такая существуетъ?! Нѣтъ тебѣ настоящаго удовольствiя!
Нѣтъ и нѣтъ.
И памятники всѣ облазалъ, подсолнухомъ заплевалъ, словами исписалъ. И на еропланѣ подымался выше всѣхъ каланчей-соборовъ. И у самой Иглы Адмиралтейской крутился, – вотъ-вотъ отломишь! – на Питеръ на весь плевалъ… – чуть душа поиграла.
А какъ на землю спустился – опять невесело!
Что такое?..
Съ самимъ землянымъ министромъ въ автонобилѣ ѣздилъ, для почетной охраны-назначениiя, – свой министръ. Подъ ручку господина министра водилъ, на етажи подымалъ на зорькѣ, по частой надобности, – по-прiятельски разговаривалъ:
– Ты, братъ, хошь и земляной министръ, а наше дѣло ни… хря-на не понимаешь!..
У насъ, братъ, вопросъ… зя-мельный!..
Гулялъ-гулялъ, и до того догулялся, что ужъ неможно стало ему ходить. Дня три перемогался – и пошелъ къ доктору.
Вотъ докторъ оглядѣлъ-обсмотрѣлъ, полную ревизiю-допросъ сдѣлалъ – и говоритъ:
– Ммда-а, бра-атъ..! Тово не тово, а быть можетъ!
Похолодѣло у солдата преображенскаго и снутри и снаружи. И взмолился:
– Ослобоните, ваше благородiе!
Вотъ докторъ и говоритъ строго:
– Ну, ужъ это, голубчикъ, не въ моей власти. Пить ни капли, а вотъ тебѣ капли и то и се… Можетъ и чего дурного приключится. Придетъ время – объявится. Держись за носъ!
И до того напугалъ гвардейца преображенскаго, что какъ пришелъ тотъ въ казарму, завалился на койку и – затихъ. Кругомъ дымъ коромысломъ, на гармоньяхъ да балалайкахъ, на грамофонахъ этихъ нажариваютъ, оголтѣлыя дѣвки по койкамъ сигаютъ-прыгаютъ, такой визгъ-гоготъ, – а преображенскiй солдатъ лежитъ-затаился – про свое думаетъ:
– А ну, какъ… да дурное приключится? Въ деревню, главное дѣло, надоть… самый вопросъ… зя-мельный!.
Лежитъ и себя томитъ:
– А ну, какъ да носъ провалится?! Въ деревню, въ полной парадной формѣ, при басонахъ да галунахъ, при троихъ часахъ, и вдругъ – безъ носу?.. Дѣвки-то засмѣютъ, стерьвы! «Чегой-то, – скажутъ, – ай у тебя нѣмцы носъ обточили?»
И такъ ему нехорошо стало – съ души тянетъ.
Сталъ преображенскiй солдатъ глазами по стѣнамъ царапаться – помоги какой искать. Нѣтъ ничего: грязь да копоть. Добрался глазомъ до уголка, гдѣ образъ Миколы Угодника, ротный, свой, – и зацѣпился. А не видать ничего, лика-то настоящаго, – гарь-копоть!
– Э-эхъ, нехорошо какъ… – думаетъ преображенскiй солдатъ, отъ образа глазъ отцѣпить не можетъ: – И лампадку сапогомъ сбили, и стекло расколотили… и образныя всѣ деньги пропили-подѣлили… Вотъ теперь его и не видно стало!…
Крѣпко зажмурилъ глаза солдатъ, вдавилъ голову въ плечи, натужился – его вспомнить. Сталъ его изъ черноты-копати глазами-думами къ сѣбе вытягивать. Потянулся къ нему изъ копоти Микола, – яснѣй, яснѣй, – хмурыя брови, строгiя. И – скрылся.
– Неладно, – думаетъ преображенскiй солдатъ. – Обидѣли старика, серчаетъ… Закрылся копотью, и глядеть не желаетъ.
Опять понатужился, зубы стиснулъ, глаза зажалъ, – затаился. Выглянулъ изъ копоти Микола.
– Ой, Микола-Угодникъ, – взмолился въ умѣ солдатъ. – Отведи только то… дурное!… Лампадку справлю, капиталы имѣются!.. Въ нашей церкви, на Спаса-Вышки… здѣсь никакъ не дозволено… а до-ма!
Отпустило съ души немножко, и подумалъ преображенскiй солдатъ – уснуть бы.
Подумалъ и загадалъ: сонъ прiятный увижу – не будетъ дурного, не увижу прiятнаго сна – будетъ.
Вертѣлся-вертѣлся на своей койкѣ – нѣтъ сна. Развѣ уснешь, – визгъ-гоготъ!
Пошелъ – хватилъ пива съ одеколономъ, завалился на койку и заснул, какъ мертвый.
* * *
Видитъ преображенскiй солдатъ, что идетъ онъ по Питеру, въ полной парадной формѣ, – въ высокой каскѣ, въ тугихъ штанахъ, въ сапогахъ съ жаромъ, съ палашомъ, какъ на смотръ. Идетъ отчетливо, гвардейскiй шагъ молодецки печатаетъ – разъ, разъ, разъ! А день зимнiй, морозный, иглами въ лицо колетъ. И рѣка-Нева – зимняя, снѣжная, голубая-зеленая, – гдѣ посдуло. И розовое за ней въ дымахъ. А за розовымъ – дымно-снѣжнымъ – колокольни-шпили глядятся, закутаны, – золотцемъ проблеснутъ гдѣ-гдѣ. Глядитъ преображенскiй солдатъ на бѣлую Неву – здорово-крѣпко взяло! И духъ отъ нея тонкiй, легкiй, въ носу пощипываетъ, будто навозцемъ потягиваетъ – весной?
Идетъ преображенскiй солдатъ – глядитъ. Ни души народу – какъ вымерло! Озирается: ни души! И тишь такая, какъ въ зимнемъ полѣ.
– Съ чего такое? – думаетъ преображенскiй солдатъ, – куда дѣвалось?..
А городъ, какъ для парада, какъ передъ праздникомъ, – чистый-чистый. Выметено – ни скорлупки. Чистый снѣжокъ да камень.
А тишь..! И вотъ, слышитъ – часы на той сторонѣ бить стали, на соборѣ, что-ли, – рѣдко, ясно. Насчиталъ – одиннадцать.
– Двѣнадцатый часъ идетъ, къ обѣду скоро… – подумалъ преображенскiй солдатъ. – Стало быть, строго стало. Значитъ, законъ сурьезный…
И стало солдату жутко: одинъ только онъ мотается. А идти надо, какъ по службѣ!
Идетъ преображенскiй солдатъ, смотритъ – О н ъ! М ѣ д н ы й!
Загляделся солдатъ на М ѣ д н а г о.
– Ухъ, чи-сто!
И все, какъ раньше: и полосатая будка рядомъ, и часовой под М ѣ д н ы м.
Заглядѣлся преображенскиiй солдатъ на М ѣ д н а г о.
– Честь!
Поднялся прикладъ и звякнулъ.
Вздрогнулъ преображенскiй солдатъ, – какъ въ грудь ударилъ. Вздрогнулъ точь-въ-точь, словно давно когда-то, въ первое время своей службы, какъ шелъ съ разносной и засмотрѣлся на М ѣ д н а г о.
– Честь! – будто съ яраго коня крикнулъ, мѣдью живою крикнулъ.
Вытянулся преображенскiй солдатъ и М ѣ д н о м у бравую честь отдалъ. И стало ему тутъ жутко: будто Тотъ съ тяжелаго коня гнѣвно смотритъ.
Прибавилъ шагу солдатъ, а тѣ въ спину ему вонзились, въ самую его душу смотрятъ. А ноги – бревна.
– Стерегутъ… – подумалъ – Безсмѣнно! И все тѣ же…
Идетъ, какъ бревна везетъ, а по спинѣ мурашки.
А вотъ и Зимнiй Дворецъ, и здѣсь – ни души, пусто.
Да куда же народъ дѣвался?!
Глядитъ преображенскiй солдатъ – дымятъ надъ дворцомъ трубы… Глядитъ – на дворцѣ, на шапкѣ, – высоко царскiй штандартъ вьется – по золотому полю черный орелъ играетъ.
Подтянулся преображенскiй солдатъ: С а м ъ дома!
Идетъ по той сторонѣ, къ рѣкѣ, четко печатаетъ: разъ, разъ, разъ. И слышитъ вдругъ, – даже похолодѣло: впереди кто-то тоже отстукиваетъ по камню: разъ, разъ, разъ!
Приглядѣлся и обомлѣлъ: С а м ъ идет!
Призналъ: идетъ по панели, у дворца, Самъ Царь Николай, въ походной солдатской формѣ, – въ шинелькѣ сѣрой, въ фуражкѣ гвардейской, смятой, заношенной, любимой, – съ лица скучный, блѣдный, а глаза ясные, – идетъ – думу свою думаетъ, заботу.
Идетъ, какъ по дѣлу, твердо.
Сбился с ноги преображенскiй солдат, какъ въ мочалѣ завязли ноги. Заерзался. Въ струну натянулось все, огнемъ обожгло, морозомъ… За рѣшетку бы сигануть… назадъ?..
…А ну, какъ спроситъ: почему никакого народу нѣтъ?..
… А ну, какъ крикнетъ: безъ дѣла чего шатаешься?! Строгимъ арестомъ на 5 сутокъ!
Да самое страшное и вспомнилъ:
– А ну, какъ спроситъ…?!…
И только подумалъ – слышитъ знакомый голосъ, отчетливый, смотровой, властный, – х о з я й с к і й голосъ:
– Здорово, Преображенецъ!
Дрогнуло все въ солдатѣ преображенскомъ, дрогнуло снизу вверхъ. Силой неодолимой толкнуло на два шага впередъ, вывернуло къ дворцу, ногою объ ногу звякнуло; вытянуло въ струну все тѣло, голову завернуло въ небо, закаменило лицо морозомъ и выкинуло изъ горла радостное до боли-счастья:
– Здравiя желаю, Вашему, Императорскому, Величеству!
Стрѣльнуло по всему тѣлу – отъ пятокъ до затылка.
Потемнѣло в глазахъ, и задохнулся преображенскiй солдатъ – от счастья…
* * *
Очнулся солдатъ на койкѣ, открылъ глаза, – и гоготъ, и визгъ, и дымъ. Смотритъ – не понимаетъ. Суются к нему рожи, усы, вихры… Орутъ глотки:
– Чортъ… сдурелъ?!!… Опять В е л и ч е с т в а запросилъ, чортъ пьяный?
А преображенскiй солдатъ только глазами хлопаетъ – не пойметъ. Колотится въ груди сердце, душитъ, вотъ-вотъ черезъ горло выпрыгнетъ. Перевелъ духъ, выпучил глаза, лопочетъ:
– Братцы… къ добру ай к худу?…
А тѣ гогочутъ, подъ бока кулаками тычутъ. Обошелся преображенецъ и говоритъ:
– Сонъ привидѣлся… С а м ъ … поздоровался…
И стало ему грустно, до тошноты. Лежалъ на койкѣ въ потемнѣвшей казармѣ, по стѣнамъ глазами царапался… – дымъ и гарь…
Пришелъ срокъ дурному объявляться, – а его нѣтъ и нѣтъ.
Тутъ и понялъ преображенскiй солдатъ, что сонъ-то, пожалуй, прiятный былъ!
А лампадку Миколѣ Угоднику такъ и не справилъ, – все недосугъ было.
Алушта. Октябрь 1919 г.