15.
Однажды Вовка где-то раздобыл банку, на дне которой была черная краска; пришел ко мне и говорит:
— Давай что-нибудь нарисуем. Что-нибудь изобразим.
— Давай, — говорю, — только что можно изобразить одной черной краской?
— Кита! — быстро сообразил Вовка.
— Точно! — кивнул я. — Кита в штормовом море!
Кита мы начали рисовать на газете в коридоре. Только наметили контур чудо-рыбы, как краска кончилась. Стали искать чего-нибудь черного: лазили в печку за углями, счищали сажу с кастрюль, но на кита все равно не хватило. Сидим, размышляем, что делать… Мимо прошел Артем с матерью.
— Это что, танк? — бросил Артем.
— Что ты! — сказала тетя Валя. — Это ночь в лесу, ведь так, мальчики?
Потом из комнаты вышла тетя Леля, перешагнула через газету и пропела:
— Красивый букет, но слишком мрачный? В него добавить бы веселых красок. Наша жизнь и так не отрадная, хотя бы рисунки давали отраду. В рисунках должно быть море удовольствия.
Я вздохнул и передо мной сразу возник отец. Он-то никогда бы такое не сказал, он-то все понял бы и все оценил… Я вспомнил, как однажды нарисовал лес, освещенный солнцем. Огромные деревья, точно зеленые великаны, и от деревьев — длинные густые тени. Все сказали:
— Неплохо. Что-то есть в этом. Рисуй, может, из тебя что-нибудь и получится.
А отец сказал:
— Вот это да, я понимаю! Это почти произведение искусства. Заявка на яркую личность. Вне всякого сомнения, картина будоражит. Особенно тени. Такие прозрачные и холодные, прямо мурашки по спине бегут, — отец поежился и похлопал меня по плечу, благословляя на новые достижения.
У отца не было половинчатых суждений: или великолепно, или ерунда! Когда ему не нравился мой рисунок, он разбивал меня в пух и прах. Как-то я нарисовал забор и куст шиповника; нарисовал все как есть, скопировал каждый сучок на заборе, каждую трещину. Я очень старался и вложил в работу всю душу, но когда показал рисунок отцу, он долго разглядывал его, прищуривался, хмурился. Наконец произнес:
— У меня к твоему рисунку серьезные претензии. Предположим, ты все скопировал один к одному, но получилась-то, чепухенция. Ноль тонкости. Мертвая фотография. Пойми, нет жизни в твоей работе. Неужели ты не мог нарисовать облака и ветер… и чтобы куст шелестел листвой, и травы раскачивались…
— Какой ветер? — робко возразил я. — Ничего не было: ни ветра, ни облаков.
— Что ж что не было! — повысил голос отец. — А где твое воображение? У тебя же есть воображение. Должно быть!
— Какое воображение? Что это? — я ничего не понимал.
— Ну, ты же умеешь фантазировать, представлять себе что-то. Ведь вот тени ты же прекрасно нарисовал. Вот так и твори!.. А «забор» убери, это твоя творческая неудача.
Отец забраковал мой рисунок и я немного сник.
— И не дуйся! — безжалостно продолжал отец. — Яснее ясного, мастерству надо постоянно учиться. А для этого надо что? Не терять темп. И запастись терпением! Такая немаловажная деталь. Вообще, надо все время самосовершенствоваться. Остановишься, будешь доволен собой — все! Больше ничего дельного не сделаешь. Такая тонкость.
Я рисовал, не останавливаясь. Все общежитие было в моих рисунках. Я дарил их соседям по любому поводу и без повода. Пейзажи дарил матери Артема, тете Вале (ей нравились абсолютно все мои рисунки); тете Маше и Катьке рисовал кошек и собак, тете Леле и Насте — букеты и целые сады, Гусинским (по совету матери) — пиратские клады, чтобы они «утонули в богатстве», а морские и воздушные бои, и особенно — сражения пехоты, — висели у нас. На стенах нашей комнаты летело столько снарядов, что, казалось, когда они взорвутся, рухнет общежитие.
Я рисовал быстро. Только начну какой-нибудь рисунок, как он мне надоедал и дорисовывать его уже не хотелось. Обычно я только набрасывал контуры, а раскрашивал рисунки Вовка и его сестра. Отца не было, и мне никто не мог помочь. Мать говорила, что художник из меня никогда не получится, потому что я лентяй. Но тут же заключала:
— А если искоренишь лень, то получится. И даже хороший. Вот твой отец… он не знал, что такое лень. Ему постоянно не хватало времени, у него было столько задумок. И яхту мечтал строить, ведь он романтик, мечтатель… А как можно жить без мечты? — мать угрюмо сжимала рот и уходила на кухню, а я, стиснув зубы, набрасывался на рисунки.
Однажды нас обокрали; воры утащили несколько сухарей и селедку; облигации не нашли — на них сидел плюшевый медвежонок, которого до войны отец подарил матери, как талисман. К моему удивлению, и к еще большему удивлению матери, воры еще прихватили один из моих рисунков. Помнится, я страшно гордился этой потерей, рассказал о ней всем жильцам общежития. Многие мне сочувствовали.
— Не расстраивайся, — сказала тетя Маша, — новый нарисуешь. — А грабителей накажет Бог.
Гусинский сказал:
— Теперь они разбогатеют за твой счет. Пока не поздно, тащи остальные рисунки на барахолку, хоть сколько-то за них получишь.
Только Артем, как всегда, отпустил грубость:
— Рисунок, небось, содрали, чтоб завернуть селедку!..
16.
Однажды в наш двор вкатила тележка старьевщика. На тележке лежали сломанные зонты, битые пластинки, разное тряпье. Как только тележка загромыхала во дворе, ребята помчались к ней со всякими безделушками. Еще бы! В обмен на какую-то ерунду старьевщик давал удивительные вещи: надувные шары, которые пищали «уй-ди», «уй-ди», бумажные очки с цветными пленками и бумажные мячи на резинках.
Я тоже бросился искать у нас какую-нибудь штуковину. Перерыл все закутки, но нашел только старый атлас, и за него получил надувной шар. Вовка с сестрой принесли сломанную пластмассовую линейку и тоже стали обладателями шара. Витька-Гусь отдал дырявый чемодан и получил за него шар, мячик и цветные очки.
Некоторые взрослые приносили разный хлам, клали на тележку и взамен получали несколько копеек. Гусинская притащила старые ботинки и драную сумку; старьевщик вручил ей целый рубль.
Когда тележка доверху наполнилась вещами, старьевщик покатил со двора. В это время из общежития выбежала Настя с чайной чашкой и крикнула:
— Дяденька, подождите! — и побежала за старьевщиком.
Она уже почти догнала тележку, но вдруг споткнулась и упала. А когда поднялась, от чашки остались одни осколки. Настя посмотрела на нас с Вовкой и заплакала.
Мы подбежали к ней, стали успокаивать: говорили, что наши шары будут общими, будем надувать их попеременно, но Настя нас не слушала, и плакала все сильнее. И вдруг к ней подошел старьевщик и протянул цветные очки. Настя перестала плакать и покачала головой. Но старьевщик сам надел ей очки и шепнул что-то на ухо. И Настя засмеялась, потом снова заплакала и снова засмеялась, сквозь слезы. А старьевщик сунул Насте в руки еще надувной шар, помахал нам рукой и покатил тележку со двора.
Теперь, когда я слышу разговоры — каких людей больше: хороших или плохих, почему-то сразу вспоминается этот старьевщик. И отец. Ведь он был уверен — хороших людей гораздо больше, чем плохих.
17.
День шел за днем, месяц за месяцем. За два года, которые отец уже был на фронте, мы получили от него всего три письма — три сложенных треугольника с печатями полевой почты. Отец писал о своих товарищах, о командире, которого все зовут «батя», хотя ему нет и тридцати лет — такой он «опытный и степенный, не шумный». Писал, что и сам «стал сильным и ловким, шире в плечах и выше ростом». Просил мать не волноваться за него и беречь себя, а мне «приказывал» — учиться только на «хорошо и отлично». В конце писем специально для меня непременно были смешные рисунки: мы приплываем на яхте в какие-то экзотические страны; на всех рисунках с нами Альма (мать не разрешала сообщать, что Альма пропала).
…Я просыпался от солнца; оно затопляло все окно, стекало с подоконника и плескалось лужей на полу. С подоконника мне улыбался молодой мужчина — это был портрет отца.
Когда я думал об отце, перед глазами мелькал наш дом в Москве, телескоп на чердаке, подмосковный поселок, озера; мелькали луга, проселочные дороги… Я видел нас с отцом — мы бежали с рыбалки, бежали наперегонки до куста чертополоха. Потом, чтобы отдышаться, плюхались в выжженные солнцем травы, и отец сбивчиво говорил:
— Эх, если бы у нас был автомобиль! На худой конец — мотоцикл. Мы помчали бы в разные страны…
— Мы гнали бы, как ветер, правда, пап?
— Именно, как ветер!
— А если бы у нас была яхта?
— Яхта! Тогда мы прямо сейчас махнули бы на Каспийское море!
— А мама? Маму мы возьмем с собой?
— Нет, не возьмем. В путешествиях бывают опасности, да и с женщинами всегда масса проблем.
— Но как же она останется одна? И с огородом не справится.
— О чем ты говоришь! Какой-то там огород! Это все второстепенное. Не та тонкость. Мы привезем ей тысячу овощей. И лучших в мире! — отец поднимался. — Ладно, не огорчайся! Ну, нет у нас с тобой пока ни яхты, ни автомобиля. Но мы можем совершить воображаемое путешествие, потому что умеем мечтать. Разве не так?
…Каждое воскресенье мать доставала из шкафа отцовский костюм, выбивала из него пыль, чистила щеткой и вешала снова. Потом уходила на кухню и начинала переставлять кастрюли с места на место, пыталась что-то спеть, но я замечал — она украдкой смахивает слезы.
Мать любила полевые цветы. Особенно незабудки. Как-то я спросил у нее, почему незабудки называются незабудками? Мать смутно улыбнулась.
— Наверное, потому что не забывается человек, который их подарил. Увидишь их где-нибудь и сразу его вспомнишь.
Не знаю, правда это или нет, но до войны отец с получки всегда дарил матери незабудки, при этом говорил что-нибудь такое:
— Вы уж извините, Ольга Федоровна, за скромный букет, но он — от всего сердца. Моего несчастного сердца, которое вы когда-то сразили наповал. А это, чтобы отметить маленький праздник, — отец доставал из кармана бутылку портвейна.
— Какой праздник? — удивлялась мать.
— Как какой?! День счастливой семьи!
Однажды мы с матерью возвращались из деревни, где покупали картошку; шли по берегу реки и вдруг увидели рябину; среди ее листвы свисали крупные ярко-красные гроздья, и под деревом валялось несколько переспелых ягод.
— Иди, постой под рябиной, — сказала мать.
— Зачем, мам?
— Иди-иди! Потом скажу.
Поставил я на землю сумку с картошкой, подбежал к рябине, поднял с земли гроздь, стал жевать горьковатые ягоды. А мать смотрит на меня издали, как-то грустно смотрит и нежно, и шепчет что-то. Потом подошла и сказала:
— Рябинка — русская красавица. Кормилица леса. Всех птиц и зверей кормит. И настойки и лекарства из нее делают, и варенье варят. Любимое варенье твоего отца. До войны я всегда его варила, ты помнишь?.. Считается полезным постоять в тени рябинки. Говорят, ее запах отпугивает болезни… Вот она какая, рябинка! Недаром столько песен про нее сложили, — мать тихо запела какую-то протяжную песню про рябину и пошла к общежитию.
Я набил полную рубашку сочных ягод и помчался за ней.
18.
У нас с Вовкой была великая тайна — мы планировали убежать на войну. «Разыщем отцов, — думали, — станем в их отрядах разведчиками; мы маленькие, незаметные, везде пройдем».
К побегу готовились долго: копили сухари и сахарин, спички и соль; складывали в мешок, прятали на чердаке общежития. Наконец, в одно солнечное утро, когда матери ушли на работу, и Вовка отвел сестру в детсад, мы написали записки, чтобы за нас не волновались (подробно объяснили, куда и зачем отправляемся), достали мешок с чердака, сели в трамвай и доехали до вокзала; затем спустились на пути и зашагали по шпалам в сторону, куда уходили воинские эшелоны.
Кончились пригороды, потянулись поля, перелески, деревни. Солнце поднялось высоко над горизонтом, стало жарко, но мы шагали бодро — подогревала предстоящая встреча с отцами. Вскоре железнодорожное полотно углубилось в сосновый лес; мы спустились с насыпи и дальше шли вдоль путей по мягкой ржавой хвое. Было тихо, только слышалось стрекотанье кузнечиков… Пронесся товарняк, ударил упругий ветер, снова стихло.
В полдень неожиданно потемнело и стал накрапывать дождь. К этому времени мы подошли к разъезду, где на запасном пути попыхивал дымком старый маневровый паровик; около паровика ходил полный, седой машинист, постукивал молотком по колесам. За ним по пятам семенил рыжий мальчишка — рассматривал механизмы.
Мы подошли, решили передохнуть и посмотреть на работу машиниста. А он вдруг оборачивается и говорит:
— Та-ак, полезли, хлопцы, в будку. Ненароком промокнем до костей — вон как посыпало!
Дождь в самом деле полил сильнее, и мы, не раздумывая, полезли за машинистом и мальчишкой по железной лестнице.
В будке от топки било жаром, пахло сладким паром, смазкой и углем, которым был забит бункер. Машинист полил уголь водой из шланга, стал закидывать его в топку лопатой.
— А зачем вы поливаете уголь водой? — спросил Вовка.
— Мой внук объяснит. Он все знает. Готовится прийти мне на смену, та-ак. Давай, Алешка, объясни.
— Чтоб его лучше огонь схватил, — важно произнес рыжий.
Машинист закрыл топку, постелил на уголь брезент.
— Располагайтесь с удобствами.
Мальчишка плюхнулся на брезент, мы пристроились рядом.
— Далеко, хлопцы, топаете? — спросил машинист.
— Далеко, — уклончиво сказал я, чтобы не выдавать наши планы.
— На войну! — ляпнул Вовка.
— Ха! Вояки-раскоряки! — прыснул рыжий, но машинист дал ему подзатыльник, закурил самокрутку, присел на свое рабочее место.
— Молодцы! Я бы тоже пошел, да не пускают. «Возраст не тот, — говорят. — Доживай на пенсии со своим паровиком на запасных путях». Так-то… А вы хорошее дело задумали. Небось, разведчиками хотите стать?
Мы с Вовкой кивнули. Рыжий посмотрел на нас, но уже как-то уважительно. Машинист глубоко затянулся и, выпустив дым, сказал:
— Ну, бойцы, стрелять вас, ясно, научат. Но, допустим, пошлют вас в разведку. Как будете читать ориентиры на карте? Леса, там, болота? Как пользоваться компасом, знаете?
Мы с Вовкой пожали плечами.
— Та-ак! Ну, а допустим, вас обнаружили, надо затаиться. Как дышать под водой, знаете?
Мы опять промолчали.
— Я знаю! — вскочил рыжий. — Через камышину!
— Помолчи! — остановил его машинист и снова обратился к нам: — Так! Ну, а если попали в окружение и нечего есть. Какие съедобные травы знаете? Как сварить суп без посуды?
— Как? — вздрогнул рыжий.
— Вот то-то и оно — как? — машинист открыл топку и бросил в нее самокрутку. Это хитрая наука. Этому учиться надо. Так что, хлопцы, вижу — у вас еще слабоватая подготовка. Возвращайтесь-ка домой, подучитесь малость. Без знаний и навыка на войне делать нечего.
Когда кончился дождь, машинист показал нам дорогу через лес к ближайшей станции, сказал, что к вечеру в город пойдет пригородный.
Вступив в лес, мы некоторое время шли молча; потом, перебивая друг друга, заговорили одновременно. Я сказал, что у нас есть журнал «Всемирный следопыт», и в нем много ценных советов для путешественников. Вовка заявил, что достанет карту и компас, выучит все назубок и потренируется на местности — в оврагах за общежитием.
В вагоне мы уже наметили новый план — через месяц, вооружившись мощными знаниями и навыками, снова отправиться на фронт.
Нам казалось, что мы ушли очень далеко от города, но уже через пятнадцать минут поезд замедлил ход, споткнулся о стрелку, за окном веером разбежались пути, мелькнул шлагбаум, шоссе с белыми зубьями, трамвай. Потом показался вокзал и крупные буквы «КАЗАНЬ».
19.
Посреди двора на столбе висел громкоговоритель «колокол». Летом вокруг столба росли цветы «солдатики». «Солдатиков» было много — они стояли, как свечки на именном пироге. Каждый вечер жильцы из общежития и ближайших домов собирались у «колокола» — слушали известия с фронта. Собирались задолго до сообщений; одни садились на лавку, другие приносили стулья и табуретки. Приходили все, даже Гусинские, хотя было достоверно известно — никто из их родственников на фронте не был.