В мастерской было шумно, и от горна било жаром. Дядя Толя раздувал мехами огонь. Потом брал щипцы, вынимал из пламени белое раскаленное железо и нес его, рассыпая искры, на наковальню, и бил по нему молотком, и оно становилось мягким, как глина.
— Заходи, заходи! — проговорил дядя Толя, как только я заглянул в дверь. — Ты что такой кислый?
Я пожал плечами.
— Хорошо, что пришел! — продолжал дядя Толя. — Мне как раз нужен помощник. Держи-ка щипцы!
Я подбежал к наковальне и крепко ухватился за щипцы. А дядя Толя ударил по железной болванке несколько раз молотком, и болванка превратилась в подкову.
— Теперь давай зачищай вот эти прутья, а я сделаю обруч для бочки. — Дядя Толя положил передо мной ржавые железные пруты, дал напильник, показал, как надо зачищать. — Из них мы сделаем много разных вещей: засовы, обухи, лапки, молотки.
Я стал зачищать, водить напильником по прутьям. На пол посыпались опилки, мелкие, как мука; вначале оранжевые, потом серебристые. Зачистив с одной стороны, я переворачивал пруты и зачищал с другой. А рядом, на наковальне, стучал молотком дядя Толя и подбадривал меня:
— Давай, давай, работай! Работа вылечивает от всякой хандры!
И я работал. Напильник нагревался и жег руки, пот лил со лба, но я зачищал, старался изо всех сил. Еще бы! Сколько полезных вещей из каких-то обыкновенных прутьев, и сделаем эти вещи мы с дядей Толей вдвоем, он и я.
Когда я зачистил все пруты, они блестели, как зеркало.
— Из тебя выйдет мастер! — сказал дядя Толя и пожал мне руку.
— Дядь Толь! — попросил я. — А можно, я завтра опять приду?
— Ясное дело, приходи! И пораньше! — дядя Толя хлопнул меня по плечу.
Весь вечер мне хотелось веселиться и петь и делать что-нибудь необыкновенное. И это был самый лучший праздник. Праздник без подарков.
Клоун
В нашем дворе у всех ребят были прозвища. Как правило их давали по фамилии. Например, Карасева Вовку звали Карась, Доскина Генку — Доска. Но если фамилия была неинтересная и из нее никак не складывалось прозвище, то давали кличку по виду или по какому-нибудь таланту. Так, длинноносого Филиппа нарекли Дятлом, толстяка Женьку одни звали Пузырь, другие — Жиртрест, а фантазера и вруна Юрку — Враль или Загибала.
Я был самый счастливый — имел больше всех кличек и прозвищ. Во-первых, у меня хорошая фамилия — Смехов. Во-вторых, я от природы рыжий и немного заикаюсь и у меня огромные, с блюдце, уши, которыми, кстати, я умел шевелить, но, главное — я мог состроить такую физиономию, что все падали от смеха. Ребята постоянно советовали мне выступать в цирке, говорили, что я — прирожденный клоун. Я и сам это знал, и за свое будущее был спокоен.
Однажды в соседний дом переехали новые жильцы, а на другое утро во дворе появился незнакомый мальчишка. Его звали Колька. Вот уж был неудачник так неудачник! Все имел обыкновенное: простую фамилию — Аникин, обычное лицо с нормальным носом и ушами, и весь он был чересчур нормальный: ни толстый, ни тонкий, не заикался, не картавил, даже соврать ничего не мог. Такой оказался правильный и безликий, какой-то пресный и скучный — он не произвел на нас никакого впечатления. Вернее — произвел унылое впечатление, и мы долго не могли придумать ему прозвище. Я хотел его окрестить Сухарем, но подумал, что он обидится. И вдруг Колька сам начал нам помогать:
— Вообще-то я неплохо катаюсь на велосипеде, люблю петь, у меня есть хомяк, — так и сяк подсказывал, но все это было не то — все, что он умел и имел, мы тоже умели и имели. Ну, не хомяка, так попугая или рыбок в аквариуме. Короче, мы измучились с ним, и тогда я спросил:
— А кем ты хочешь стать?
И Колька внезапно брякнул:
— Клоуном.
Вначале мы подумали, что ослышались или что он так по-дурацки шутит. Но когда Колька повторил свою глупость, сказал, что серьезно подумывает пойти в клоуны, мы схватились за животы и покатились от смеха. Особенно я. Я чуть не лопнул, даже припал к земле и долго не мог отдышаться — такую Колька сморозил глупость. Ведь каждому было ясно: уж если из кого и выйдет клоун, так только из меня. У меня для этого были все данные: и фамилия, и внешность.
Колька невозмутимо подождал, пока мы отсмеемся, потом пригласил к себе домой.
— Садитесь на диван, — сказал. — Я сейчас. — И ушел в соседнюю комнату.
Через некоторое время из той комнаты, шаркая, вышел старичок с красным носом, в очках, с нахлобученной на лоб шляпой; он был в телогрейке до пят и в валенках — не старичок, а карлик, но какой-то грузный, косолапый. Он кивнул нам и, кряхтя, проследовал на кухню; вернулся оттуда со стулом и, только хотел на него присесть, как стул сам по себе — каким-то невероятным образом — отъехал в сторону и старичок чуть не упал.
Мы впились в необычный «живой» стул. А старичок, нахмурившись, зашел к стулу сбоку и неуклюже прыгнул на него. Но стул опять отъехал, и старичок плюхнулся на пол.
Мы прыснули от смеха и хотели ему помочь подняться, но он вытянул вперед ладонь — как бы останавливая наш благородный порыв, и, рассердившись, стал привязывать стул к торшеру. Привязал, осторожно сел на него и стал делать вид, что прикручивает к валенкам коньки. Прикручивает, а сам провожает глазами кого-то, как бы конькобежцев — будто он на катке. Покончив с коньками, встал, но его ноги разъехались в разные стороны.
Мы расхохотались.
Старичок снова опустился на стул и пригрозил нам пальцем. И вновь стал рассматривать катающихся. Заметил знакомых, поприветствовал, приподняв шляпу и обнажив седые волосы с лысиной, и вдруг неумело, спотыкаясь и размахивая руками, побежал за своими знакомыми. Догнал, вцепился в чью-то куртку и дальше покатился, как на буксире. И вдруг сбросил валенки, хлопнул в ладоши и сделал сальто. Потом неожиданно скинул телогрейку и… маску и старичком оказался… Колька.
Несколько секунд в комнате стояла тишина — мы не на шутку были ошарашены. Потом ребята опомнились, заохали и заахали, бросились поздравлять Кольку. Все, кроме меня. Мне почему-то стало тоскливо.
На грузовом трамвае
Вовка Карасев был жутко самоуверен. Он думал, что снег появляется только потому, что у него есть лыжи, а дождь сыплет потому, что он — обладатель прозрачного плаща и галош. И конечно, он был уверен, что дядя Леша работает вагоновожатым для того, чтобы его, Вовку, катать по городу.
Дядя Леша жил в нашем дворе и, действительно, работал вагоновожатым, но вовсе не для того, чтобы катать Вовку. Он вообще не мог возить пассажиров, так как работал на грузовом трамвае, рельсовозе.
Трамвай дяди Леши представлял собой вагон с кабиной и открытой платформой — на ней возвышался подъемный кран. На платформе дядя Леша возил рельсы, пропитанные битумом шпалы, болты, гайки и огромные гвозди — костыли, которыми крепят рельсы к шпалам.
Много раз Вовка упрашивал дядю Лешу прокатить его на рельсовозе.
— Никак не могу, Вовка, тебя прокатить, — говорил дядя Леша. — Ты же прекрасно знаешь, что я работаю ночью, когда ты спишь без задних ног.
— А я не буду спать, — говорил Вовка, — я вообще с вечера удеру из дома и буду вас ждать во дворе.
— Нет, это не годится, — твердо заявлял дядя Леша. — Как-нибудь днем. Днем — пожалуйста, а ночью — ни за что!
И вот однажды счастливый случай представился, причем представился не только Вовке, но и мне.
В тот жаркий летний полдень мы с Вовкой ходили по двору взад-вперед и размышляли — каким бы важным делом заняться. Но никаких важных дел в голову не приходило. В какой-то момент из окна выглянула наша соседка по квартире тетя Глаша.
— Мальчики! — крикнула она. — Почему бы вам не прибрать во дворе?! Посмотрите, сколько валяется досок, бумаг! Не дай бог загорятся — вмиг все сгорим!
— Неинтересное дело! — крикнул Вовка, и я полностью с ним согласился.
Вдруг видим — из подъезда вышел дядя Леша и, стремительно пересекая двор, направился в сторону парка. Разумеется, не парка «Культуры и Отдыха», а трамвайного парка — депо. Мы сразу поняли — у дяди Леши крайне важное дело.
Когда мы подбежали, дядя Леша на ходу сообщил, что ему срочно надо вести рельсовоз на окраину, где рабочие прокладывают новую трамвайную ветку, и добавил, что готов прихватить нас с собой. Мы даже подпрыгнули от радости.
— Только учтите, — сказал дядя Леша, — у рельсовоза механизмы нежные и трогать ничего нельзя!
В трамвайном парке, среди вымытых, сверкавших яркой краской трамваев, рельсовоз выделялся тем, что был весь перепачкан мазутом. Его внешний вид как бы говорил — я работяга, тружусь без передыха, мне некогда наводить марафет; вот пойду на пенсию — на запасные пути, тогда и приведу себя в порядок.
Вслед за дядей Лешей мы с Вовкой забрались в кабину и встали около колеса ручного тормоза. Дядя Леша позвенел — известил рабочих парка, что отправляется в путь, включил скорость, и рельсовоз, рассыпая искры и спотыкаясь на стрелках, тяжело выкатил на улицу.
Мы с Вовкой смотрели то на рельсы, то на дома по обе стороны улицы. На мгновенье мне показалось, что мы стоим на месте, а рельсы сами по себе бегут на нас, словно две блестящие нити; а дома прямо-таки на глазах увеличиваются и проплывают назад.
Мы ехали медленно, но встречные пассажирские трамваи приветствовали нас звонками, почтительно притормаживали и, казалось, готовы сойти с рельсов, посторониться — так уважали наш рельсовоз.
Проехав улицу, мы развернулись на площади и дальше покатили по широкому проспекту. Мимо нас проносились автобусы, грузовики, легковушки; мы встретили машину «скорой помощи» и машину мусорщиков, а когда переезжали мост, по реке прошел катер, оставляя за собой длинные волны с оборками пены.
Перед нами разворачивалась жизнь всего города: появился сквер, где старушки подкармливали голубей, а старики читали газеты, потом открылся двор, полный мальчишек, гоняющих в футбол. Заметив рельсовоз, мальчишки моментально прекратили игру и подбежали к трамвайной линии, а увидев нас с Вовкой в кабине, разинули рты от удивления. Вовка показал им язык, но они не ответили — так были потрясены. Когда мы проехали, они еще долго смотрели в нашу сторону, смотрели и жутко завидовали.
Постепенно дома стали ниже; рельсовоз миновал грохочущий завод с дымящейся трубой, кондитерскую фабрику, от которой тянуло сладким запахом… Приближалась окраина. Уже появились деревянные дома с палисадниками и собаками, которые почему-то облаивали наш рельсовоз — видимо, побаивались подъемного крана. Может быть, принимали его за динозавра?!
Вскоре дома кончились, и дальше потянулись огороды с чучелами — истуканы отчаянно громыхали консервными банками и склянками — явно радовались нашему прибытию и, видимо, крана совсем не боялись.
— Приехали, — сказал дядя Леша и остановил рельсовоз посреди пустыря; впереди виднелась свежая насыпь и вразброд валялись рельсы; несколько рабочих укладывали рельсы на шпалы, выравнивали их, прибивали костылями.
— Там будут строить поселок, — дядя Леша показал на холмистое зеленое поле за насыпью. — Пока будем разгружаться, можете туда сбегать. Запланируйте будущий кинотеатр, стадион, и не забудьте для меня лично — просторный дворец с бассейном. Хочется пожить с шиком. Надоела коммунальная квартира, — дядя Леша засмеялся и подтолкнул нас к выходу из кабины.
На холмистом зеленом поле дул свежий ветер. Мы с Вовкой бегали по холмам, втыкали в землю палки — намечали будущие постройки и уже вполне зримо видели кинотеатр с яркими афишами, многоярусный стадион, кафе-мороженое, киоск с газировкой и розовым сиропом… Конечно, не забыли и про дядю Лешу — для его дворца отвели самый обширный холм. А потом вернулись к рельсовозу и сообщили обо всем дяде Леше.
— Вы толковые ребята, — сказал он. — Это видно и невооруженным взглядом. И за дворец спасибо! Но сказать по совести, он мне ни к чему. Ну, что там в нем делать?! Жир нагуливать?! От скуки окочуришься. А в общей квартире есть с кем побеседовать, обсудить всякие события, сразиться в шахматишки… Я с соседями живу дружно. Так что отдайте мой дворец под детский сад или под дом престарелых.
Обратно мы ехали тем же маршрутом, но странное дело — все улицы видели словно заново. Может, потому что ехали по ним с другой стороны?
Вернувшись домой, я обежал всех родственников, рассказал о поездке и объявил, что, когда вырасту, стану вожатым трамвая, и не обычного трамвая, а непременно рельсовоза.
— Ты же хотел стать капитаном дальнего плавания? — недоумевали родственники.
— И капитаном тоже, — объяснял я бестолковым родственникам. — Немного поплаваю, потом повожу рельсовоз, потом снова поплаваю…
Родственники только качали головами.
Но наша соседка тетя Глаша сказала:
— Я тебя отлично понимаю. Я тоже имею две специальности. Днем работаю бухгалтером, а по вечерам подрабатываю сторожем. Иначе как прожить, верно?
— Угу! — откликнулся я и предложил тете Глаше сразиться в шахматишки.
Фотограф
Я любил фотографироваться. Увижу на улице фотографа и иду за ним. Станет фотограф снимать какой-нибудь памятник, а я — раз! — и встану около памятника в выигрышной позе.
Или фотографируются какие-нибудь туристы, а я растолкаю их и встану впереди. И туристы ничего, улыбаются только. Иногда, правда, прогоняли. Но тогда я заходил к ним со стороны, пристраивался сбоку, и выглядывал. «Может, получусь где-нибудь в углу», — думал.
Долго я просил мать купить мне фотоаппарат, но она не покупала. «Учишься плохо, — говорила. — Вот когда исправишь все тройки, тогда куплю».
Засел я за учебу, много троек исправил, только по пению никак не мог.
— Да-а, эту тройку ты, наверное, никогда не исправишь, — вздохнула мать и на другой день купила мне фотоаппарат «Любитель».
Зарядил я в камеру пленку — целых двенадцать кадров, «вот поснимаю!» — думаю. Вначале снял себя в зеркале. Потом навел объектив на диван, укрепил камеру книгами и к спуску привязал бечевку; сел на диван и дернул. Затем еще раз.
— Что ж ты пленку зря тратишь? — сказала мать. — Ну снял себя один раз, ну два — хватит. Пойди на улицу, сними приятелей, пейзаж какой-нибудь.
Вышел я на улицу, а там — ни одного приятеля. И пейзажа никакого нет. Одни дома и заборы. Пошел по улице. «Что бы, — думаю, — снять такое, поинтересней?» Дорогу перебежала кошка. Я ее — раз! — и щелкнул. К булочной подкатил фургон с хлебом. Я и его запечатлел.
Потом снял точильщика, ларек, дерево. Иду так по улице, снимаю все, что попадется в поле зрения. Вижу — стоят две старушки, беседуют о чем-то. «Что если их снять? — подумал. — Вид у них смешной, старомодный». Подошел и говорю:
— Бабушки! Я хочу вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, поближе и повернитесь.
— С величайшим удовольствием! — сказала одна старушка, достала зеркало из сумки и стала прихорашиваться.
— Фотографироваться — моя страсть, — проговорила вторая бабуся и поправила шляпку. Затем они прижались друг к другу и заулыбались.
Я навел фотоаппарат и щелкнул.
В этот момент мимо прошел какой-то рабочий с ящиком инструмента. «Групповой портрет — вот что надо сделать!» — мелькнуло в голове. Я догнал рабочего.
— Понимаете, — говорю, — я снимаю прохожих. Интересных людей. Не могли бы вы встать на минутку рядом с этими бабушками.
— Нет вопросов, — пробасил рабочий. Подошел к старушкам, хотел обнять их, но передумал; одернул комбинезон, вытянулся и застыл с каменным лицом.
— Пожалуйста, улыбайтесь, — сказал я ему.
— Изобразите радость жизни, — поддержала меня одна из старушек.
Рабочий не успел изобразить радость — появилась шумная ватага студентов; они шли, размахивая книгами, рулонами бумаги.
— Пристраивайтесь! — обратился к ним рабочий. — Здесь бесплатно всех снимают.
— Это идея! А почему бы и не увековечиться?! Может, попадем в хронику! Классно мыслишь юный фотограф! — загалдели студенты и обступили рабочего со старушками.
И только я собрался нажать на спуск, как между студентами вынырнул какой-то мальчишка и встал перед объективом. Да еще в выигрышной позе!