А отец встал из-за чертежного стола (он работал и по вечерам) и буркнул:
— Ну-ка, покажи дневник!
У меня внутри все так и заледенело.
Ну, а потом отец в наказание велел мне весь вечер стоять за бойлерной, да еще спиной ко двору. И вот, значит, стою я там, стою, вдруг краем глаза вижу — Сашка идет. Весь замызганный какой-то.
— Чтой-то ты, Сашка, — говорю, — такой грязный?
— Отец веником вздул, — пробормотал Сашка. — А ты что там? На доски смотришь?
— Ага, — говорю. — Меня сюда отец поставил. На весь вечер.
Сашка только присвистнул:
— Мне лучше.
На следующий день к нам с Сашкой, как к отстающим, прикрепили Ленку Покровскую, отличницу. Сразу после уроков Ленка устроила нам дополнительные занятия.
— Сядьте за парту, и слушайте внимательно, — строго произнесла она — точь-в-точь как Ирина Николаевна. — Очень хорошо, что вы придумываете задачки. Но ваши задачки все глупые. Арифметика учит считать, а в ваших задачках нет счета. Вы думаете, они смешные, да? И нет вовсе. Они глупые, вот какие! И у них нет одного ответа. Каждый может ответить, как ему вздумается.
— Дурочка ты Ленка! Нет ответа! — поморщился Сашка. — В моей задачке каждому ясно, что лучше всего вывихнуть ногу. Сразу получишь самострел.
Ленка оторопело заморгала глазами, потом взглянула на меня.
— А ты, чем хотел бы заболеть в его задачке?
— Чтоб болел живот от огурцов. Пугач лучше самострела.
— Вот, — обрадовалась Ленка, и повернулась к Сашке. — Вот видишь, он выбрал бы пугач.
— Ты что, спятил? — накинулся Сашка на меня. — Самострел же лучше!
— Вот еще! — хмыкнул я. — Лежать неделю с больной ногой. Не-ет! Пугач лучше. Стрела улетит, и все. А пробок везде полно.
— Не спорьте, — улыбнулась Ленка. — Давайте лучше вместе придумаем задачку. Со счетом и с одним ответом.
— Про что? — оживился Сашка.
— Про что хотите.
— Может, про море? — ввернул я. — Про море лучше всего. Корабль тонет, и все спасаются.
— Точно, — кивнул Сашка. — Десять человек сели в лодку, а остальные взяли спасательные круги. Сколько спаслось, и сколько утонуло?
— Нет, нет, — Ленка замахала рукой. — Никто не утонул, все спаслись. Десять человек сели в одну лодку, десять в другую, а остальные взяли круги. Сколько было людей на пароходе, если кругов было…
— Семь! — подсказал я.
— Да, семь, — согласилась Ленка.
— Десять, десять, да еще семь, — Сашка закатил глаза к потолку и выдохнул: — Двадцать семь.
— Правильно! — возликовала Ленка. — Замечательная задачка.
— Завтра весь класс ахнет! — вскочил Сашка.
А я уже представил, как наши двойки сами собой исправляются на пятерки.
Бедный Тургенев!
Что мы с Сашкой не любили по-настоящему, так это диктанты. Особенно на предложения, где много запятых. Из-за этих проклятых запятых мы с Сашкой постоянно получали двойки. У меня запятых всегда штук пять не хватало, а у Сашки было слишком много, почти после каждого слова — просто целый полк жирных таких запятых. Однажды перед диктантом Сашка храбро объявил мне:
— Сегодня весь наш ряд получит пятерки.
Он подвел меня к первой парте, за которой сидела Ленка Покровская — отличница; от нее тянулась нитка по всему ряду парт.
— Понял? — загадочно усмехнулся мой друг.
— Что понял? — спросил я.
— Эх ты, голова! Ленка будет дергать за нитку, когда ставить запятую, понял?
— Здорово! — удивился я. — Сам придумал?
— А кто ж еще! — заважничал Сашка. — Я и не то могу.
И это было правдой — Сашка слыл первоклассным выдумщиком.
Прозвенел звонок, в класс вошла Ирина Николаевна и объявила:
— Сегодня пишем диктант. Отрывок из рассказа Тургенева «Воробей».
Урок начался. Ленка Покровская намотала нитку на палец левой руки, а правой приготовилась писать. Сашка тоже левой рукой взял нитку, а правой ручку. Ирина Николаевна начала диктовать.
Как Сашка и говорил, после слова, где надо ставить запятую, Ленка дернула за нитку. Сашка вывел крючок и дернул Кольке Зайцеву, который сидел за ним. Колька поставил запятую и дернул Гальке Котельниковой. Галька поставила знак препинания и подала сигнал дальше. Так они и писали диктант.
На другой день весь Сашкин ряд, кроме Ленки Покровской, получил двойки. Вот как ребята написали одно и то же предложение.
Ленка Покровская: «Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой».
Сашка: «Моя собака медленно приближалась к нему как, вдруг сорвавшись с, близкого дерева старый черногрудый, воробей камнем упал перед самой ее мордой».
Колька Зайцев: «Моя собака медленно приближалась к нему как вдруг сорвавшись с близкого, дерева старый черногрудый воробей камнем, упал перед самой, ее мордой».
Толька Жижин, который сидел на последней парте: «Моя собака медленно приближалась к нему как вдруг сорвавшись с близкого дерева старый черногрудый воробей камнем, упал перед, самой ее, мордой».
Бедный Тургенев! Что вы с ним сделали! — сказала Ирина Николаевна, зачитав вслух диктант Тольки.
Вопросы
Последнюю парту, на которой сидел Толька Жижин, одни называли «Камчаткой», другие — «ослиной». И не зря.
Толька Жижин занимался борьбой и не упускал случая продемонстрировать «приемчики»: то и дело нас валил, ломал, душил. Правда, и к себе был суров: постоянно поднимал тяжести, отжимался от пола, бил себя палкой, чтобы сделать тело «нечувствительным к боли». И все время старался подчеркнуть свои выгодные качества: подходил и протягивал руку с сжатым кулаком.
— Потрогай мышцы!
Мышцы у него действительно были, как поленья.
Одно время Толька корчил из себя всезнающего ученого. При встрече всем задавал сложные вопросы:
— Знаешь, почему одна лягушка ловит комаров, а другая сидит под лопухом и попусту тратит время?
Спросит, засунет руки в карманы и едко ухмыльнется — видали, мол, какой я умный, все знаю.
Как-то этот умник с неделю изводил нас с Сашкой вопросами. В первый день подошел, принял вызывающую позу и ухмыльнулся.
— Ну, почему светятся светляки, знаете?
— Почему? — спросили мы.
— Вот то-то и оно, почему? — Толька прищурился, щелкнул языком. — Я-то знаю. Это вы скажите, — и снова загадочно ухмыльнулся.
Мы с Сашкой стали мучительно думать, ломать голову.
— Эх вы! Ничего не знаете! — бросил Толька и ушел, размахивая руками.
Мы побежали в школьную библиотеку, перекопали кучу книг, узнали про светящиеся пигменты на брюшке светляка и на следующий день все выложили Тольке.
Он выслушал, кивнул.
— Правильно. Ну, хорошо. А куда они улетают на зиму?
Мы с Сашкой понурили головы, совсем ошарашенные. А Толька довольный ушел, размахивая руками и насвистывая.
Мы снова помчали в библиотеку. Снова сообщили Тольке все, что вычитали. А он выслушал и — бах! Еще отчебучил пару вопросиков.
Так продолжалось несколько дней. Мы с Сашкой уже стали думать: «Какой же умный Толька! Столько знает о животных!». А тут еще услышали — он задает вопросы не только нам, но и другим ребятам. В общем, мы зауважали Тольку, в наших глазах он уже выглядел ученым. И вдруг все раскрылось.
Толька при всех задал вопрос Ленке Покровской.
— Знаешь, почему гремучая змея называется гремучей?
— Знаю, — улыбнулась Ленка. — Потому, что у нее на хвосте растут кольца, которые гремят, как погремушки.
Толька раскрыл рот, чтобы задать еще один вопрос, но Ленка опередили его:
— А вот ты скажи. Кто может полгода не есть?
— Верблюд! — твердо заявил Толька.
— И нет! — Ленка тряхнула головой. — Паук!.. А кто видит, что впереди, сбоку, сверху, снизу и сзади?
— Сова!
— Нет. Стрекоза!.. Почитай книжки. Ты хитрый. Задаешь вопросы, чтобы тебе все узнавали. Чем заниматься своей дурацкой борьбой, лучше почитай книжки.
Толька покраснел и сразу из ученого превратился в круглого недоучку.
Дни на веревке
За окном была весна. По всему городу текли ослепительные ручьи, в оврагах бушевали водопады, и первые смельчаки гуляли без пальто. А мой друг Юрка лежал в больнице.
Уже запах талого снега сменился на запах сохнущей земли. Уже почки набухли и светились, как лампочки, уже от асфальта шел пар, и все тише бормотали задыхающиеся водопады, и облака становились высокими и неподвижными. А Юрка все лежал в больнице.
Уже солнце вовсю проказничало — раскидывало сверху стрелы; уже листвой покрылись метелки берез и в скворечнях галдели желторотые. А Юрка все лежал в больнице. Мой близкий друг Юрка лежал с тяжелой простудой. Он каждую весну простужался — такой был болезненный.
«Наверно, ему там скучно, — думал я. — Наверно, хочет со мной поболтать, сразиться в шашки… Но мне все некогда к нему зайти. Много дел; то одно, то другое».
Из нашего класса к Юрке ходила только Ольга Петрова, скучная, невзрачная тихоня; она вечно о чем-то грустила, вздыхала; если и заводила разговор — только о музыке и стихах — корчила из себя принцессу. Но я-то видел коварство этой тихони. Она прекрасно знала, что мы с Юркой неразлучные друзья, и навещала его мне назло. Я твердо знал, что нравлюсь ей и она завидует нашей с Юркой дружбе, ревнует к нему. Однажды сидим на уроке, а она пялит на меня глаза. Мне, конечно, приятно, но все же не очень. Что подумают ребята? Я дружу с девчонкой! Этого мне еще не хватало!.. Я смотрю на нее с усмешкой и отворачиваюсь. Вообще в тот день она была какая-то странная. На перемене подходит и тихо произносит:
— Мне надо тебе что-то сказать.
— Ну, говори! — Я засовываю руки в карманы, приготавливаюсь слушать.
— Не сейчас, — говорит. — После уроков.
До конца занятий у меня прекрасное настроение, даже напеваю тихонько. «Все, — думаю. — Не выдержала. Решила признаться, что от меня без ума».
Вышли мы с ней из школы, а она молчит. Прошли всю улицу — все молчит. Мне надоело ждать, и я спрашиваю:
— Ну, так что ты хотела сказать?
— Ты гадкий эгоист, — вдруг выпалила она. — Я все думала, ты догадаешься сходить к Юре в больницу? Но до тебя разве дойдет?! Ты бесчувственный, даже деревянный. И почему только он с тобой дружит?! — махнула рукой и ушла. Вот так и ошарашила меня — прямо заклеймила позором. Да еще оскорбила. Мое настроение резко испортилось.
На следующий день я отложил все дела и пошел к Юрке.
Его кровать стояла перед окном; он сидел и что-то рисовал; худой, бледный и взгляд какой-то туманный. Увидев меня, отложил рисунок.
— Что так долго не приходил?
— Дела, Юрка. Полно всяких дел.
— Какие дела?
— Разные. Очень много разных дел. Просто тьма.
— А я вот скучал, скучал. Потом Ольга Петрова краски принесла. Стал рисовать. Каждый день по рисунку. Весну за окном рисовал, — Юрка показал в угол. Там, на бечевке висели прикрепленные зажимками акварели. На самой первой — еще зима, на последней — уже почти лето.
— А почему на веревке? — спросил я.
— Сохнуть повесил, да так и не снял. А теперь, вроде, выставка.
В палату вошла Юркина мать с букетом каких-то мелких цветов и разными сладостями в сумке-сетке. Кивнула мне, расцеловала Юрку в обе щеки.
— Весна — лучший доктор, — сказала. — От всех болезней вылечит.
В двери появилась Ольга Петрова; поздоровалась и протянула Юрке шоколад. Сразу за Ольгой шумно вошел доктор.
— Ну-с, как наше самочувствие? — обратился к Юрке и улыбнулся; распахнул форточку и в палату ворвался теплый воздух с гомоном птиц и голосами прохожих. Доктор пощупал Юркин пульс.
— Ну вот, все в порядке. Скоро будем выписываться. Видишь, и друзья стали к тебе наведываться, — он подмигнул Юрке. — Я всегда говорил: лучший способ узнать, есть ли у тебя настоящие друзья — немного заболеть. Как бы понарошку. Правда, здесь есть опасность — можно разболеться всерьез. А чтобы этого не случилось, не мешает принимать солнечно-воздушные и прохладно-водяные ванны. Одним словом — закаляться.
Юрку выписали из больницы другим человеком. Совершенно другим. Не внешне; внешне он быстро вошел в форму — начал принимать «ванны» и набрал вес, даже стал здоровее, чем прежде. Он изменился в отношении к ребятам. Теперь он никого не называл другом — только приятелем. Даже меня, своего давнего закадычного друга. Стоило мне заикнуться, что мы с ним «друзья до гроба», как он поправлял: «Приятели. И не до гроба, а до следующей весны». Теперь он дружил с Ольгой Петровой. Случалось, ребята подшучивали над ним, отпускали колкости в его адрес, но он не обижался. Даже наоборот — выставлял напоказ свою дружбу с девчонкой, и гордился этой самой дружбой.
Печальные и радостные зимние дни
Наш двор был красив во все времена года, но зимой особенно. В морозный солнечный день сугробы вокруг бойлерной блестели, как слюда, с деревьев сыпался иней и появлялись радуги. Зимние радуги! А в метель дули странные ветры — снизу вверх, и в воздухе искрилась колкая снежная пыль.
Дополнительную красоту двору придавали снеговики — они постоянно красовались по окружности двора — середину занимал ледовый пятачок, где мы играли в хоккей. Снеговиков мы лепили в каждую оттепель, как только снег становился липким. Лепили их великое множество: больших и маленьких, толстых и тонких, с бородами и усами, с шевелюрами из прутьев, и лысых, с метлами и лопатами в руках.
Некоторые взрослые считали снеговиков просто-напросто безмозглыми истуканами, но для нас они являлись полноправными жителями двора. Во всяком случае, я был уверен, что как только мы расходимся по домам, у снежных человеков начинается своя интересная жизнь. Не раз я пытался подглядывать за ними в окно, но как только приникал к стеклу, они, хитрецы, застывали в невинных позах. А по утрам я замечал, что многие из них стоят не на своих местах и было ясно — ночью они играли в какие-то игры, водили хороводы. Случалось, у одного снеговика нос оказывался на боку, у другого в стороне валялась метла, у третьего и вовсе не хватало руки, и я не сомневался — между ними произошла потасовка.
Так продолжалось всю зиму. С наступлением весны на лицах снеговиков появлялись грустные гримасы и они худели прямо на глазах. Я за-щищал их от солнца: прикрывал фанерой, тряпками, но с каждым днем они худели все больше, и еще темнели и оседали. И однажды выбежав во двор я замечал — они исчезли совсем. От них оставались только метлы и лопаты, да их шляпы — дырявые ведра, тазы. «Растаяли», — говорили взрослые, а мне казалось — убежали в холодные северные страны.
А на ледовом пятачке мы играли в хоккей. Прикручивали веревками коньки к валенкам и гоняли консервную банку, которая служила шайбой. Коньки на ботинках имели всего двое-трое ребят. Однажды в число счастливчиков попал и Сашка Карандашов — отец купил ему новенькие «гаги», и в мастерской коньки приклепали к новеньким ботинкам. В первый день Сашка катался до одури; даже в детский сад за младшим братом, куда его послала мать, отправился на коньках, чтобы не расслабляться. И по пути еще дал приличный крюк по улицам. А когда прикатил в детский сад, оказалось, что мать устала ждать «конькобежца» и сама взяла Сашкиного брата.
Обратно Сашка возвращался на ватных ногах, то и дело присаживаясь на снег отдохнуть. Недалеко от дома окончательно выбился из сил и свалился. На его счастье, в это время с работы возвращался электромонтер дядя Витя; он и дотащил Сашку.
Однажды и со мной приключилась подобная история. Даже похуже. Я, вроде Сашки, решил совершить конькобежный марафон на своих коньках, прикрученных к валенкам.
Я отправился на стадион, чтобы там покататься на ледяной дорожке. Накатался вдоволь — сделал десять кругов и последний проехал с закрытыми глазами — легко и красиво побил сразу два мировых рекорда. Но мой взлет закончился печально: на обратном пути я почувствовал жуткую усталость; решил снять коньки и дальше топать в валенках, но как-то неуклюже подвернул ногу и рухнул от боли. Самое смешное — на том же самом месте, где и Сашка, каком-то заколдованном месте недалеко от дома — там пролегали обледенелые колдобины.