За ужином он был необычно взволнован, то и дело снимал и протирал очки.
— Комета — это тебе не фунт изюма съесть! — подмигивал мне. — Это не каждому удается увидеть. Можно прожить целую жизнь, но так и не увидеть ни одной кометы.
Когда стемнело, мы забрались на чердак; отец долго наводил трубу на небо и бормотал:
— Созвездие Весов, Рака, Лебедя…
Наконец воскликнул:
— Вот она, смотри!
Я приник к трубе — все черным черно.
— Ничего не вижу, — говорю.
— Как не видишь? — нахмурился отец и посмотрел сам. — Эх ты. А это что?! — он подтолкнул меня к телескопу.
На этот раз я разглядел маленькую светящуюся точку.
— Вижу! Комета!
— То-то и оно. Совершенно очевидно — комета! Красивое событие!
В другой раз, заметив, что я слоняюсь по лестничной клетке без дела, отец сказал:
— Неужели тебе нечем заняться? Знаешь, что самое страшное в человеке? Лень!.. Перебори себя, отбрось хандру, заставь себя трудиться, вот это будет победа! Самая почетная победа — над самим собой… Полезли-ка на чердак, что-то покажу — закачаешься!
— Что? — еле выдохнул я.
— Сейчас увидишь, — отец загадочно улыбнулся.
На чердаке, среди всякого хлама, он кивнул на бочку.
— Угадай, что это?
— Бочка.
— Хм! Ничего ты не понимаешь! Ну, какая же это бочка. Это для всех бочка. А для нас? Для нас это…
— Стол! — быстро подсказал я.
— Не-ет! — поморщился отец и повысил голос: — Корабль! Самый лучший в мире корабль! Необычной конфигурации. Давай, залезай, поплывем в разные страны.
Залезли мы в бочку, отец замахал руками.
— Отдать концы! Полный вперед!
Но вдруг взглянул на меня с укоризной:
— Как ты стоишь? Ну кто так нелепо стоит?! Подует ветер, и в итоге свалишься, как статуэточка, — он засмеялся. — Стрелять умеешь?
— Стрелять?
— Из лука? У тебя, вроде, есть лук?
Я кивнул.
— Тащи! Чего же медлишь? В путешествии голова должна варить как надо.
Принес я лук со стрелами. Снова залез в бочку.
— Приближаются пираты! Стреляй! — скомандовал отец и показал на белье, которое мать развесила для просушки (хорошо, что не тетя Зина!).
Я пустил стрелу — на белоснежном белье появилась вмятина.
— Дай-ка я тоже попробую, — отец выхватил у меня лук. — Пострелял, дай другим пострелять. И подвинься — ты заслонил мне весь вид, даже море не видно, не то что пиратов.
Он стал целиться и все поучает меня:
— Важно, как ты держишь лук. Крайне важно. Такая тонкость. По тому, как человек держит лук, можно сказать, какой он стрелок.
Отец спустил тетиву и промазал. А я прицелился и снова попал.
— Плохо, — сказал отец. — Очень плохо. Так не стреляют. Стрелять надо на большом расстоянии. И стрелы у тебя плохие. Они должны быть с оперением.
— Смотри! — перебил я отца. — Точки на белье! Теперь нам влетит от мамы.
— Думаешь? Но точки-то микроскопические. Хотя, пожалуй, и правда влетит. Нескладный поступок с нашей стороны, но как выйти из этого положения?
— Полезли на крышу. Мы потерпели кораблекрушение и попали на необитаемый остров.
— Здорово придумал! — отец хлопнул меня по плечу. — Давай, фантазируй еще, развивай воображение! Все существа на земле через игру познают мир.
Вскарабкались мы на конек крыши.
— Теперь подавай сигналы бедствия, — отдуваясь проговорил отец.
— Я не умею.
— Как не умеешь? Совсем не умеешь? Но надо подавать. Хоть тресни, а надо. Иначе мы умрем с голоду.
— Идите ужинать! — вдруг слышим снизу голос матери; она стоит около лестницы, и вдруг спрашивает: — Что вы там делаете?
— Да вот, — отец повел в воздухе рукой, — на остров приплыли. Хочешь, полезай к нам.
— Что за бесшабашные поступки?! Выставляете себя на посмешище. Слезайте сейчас же! Я думала, у меня один ребенок, а у меня их, оказывается, два.
— Не грешите преувеличениями, сударыня, — отозвался отец, а мне тихо бросил: — Ничего не поделаешь, придется слезать. Кое-чего она не понимает, наша мамка.
— Совсем ничего, — согласился я.
— Твой отец большой оригинал, — частенько слышал я во дворе. — В его голове одни чудачества. Ему легко живется.
А между тем отцу жилось далеко не легко. Будучи инженером-самоучкой (он закончил только курсы чертежников), ему все время приходилось заниматься самообразованием.
— Я вечный ученик, — говорил он, — всю жизнь учусь и не стесняюсь своих недочетов, ошибок, неумения.
Но отец был отличный практик — не случайно ему заказывали работу многие заводы. Так что по вечерам он не только смотрел в телескоп, но и чертил за доской, иногда до полуночи.
3.
У отца было редкое качество — он радовался успеху других и, как никто, восхищался работой мастеров. Однажды дядя Матвей сделал нам полку; отец прибил ее на стену, сел напротив, подозвал меня.
— Полюбуйся! Не полка, а произведение искусства. Матвей Петрович не просто Мастер, он исключительный талант в области столярного ремесла. И яркий человек. Яркий и не шумный. Спокойно делает свое дело. Мы с тобой не смогли бы сделать такую полку никогда. Как бы ни пыжились. Вот так и нужно работать. Нужно делать или прекрасные вещи или не делать никаких. Не так важно, кто ты: столяр, инженер, живописец, куда важнее — отношение к работе. Ты должен быть прежде всего мастером своего дела. Такая немаловажная деталь.
Эту премудрость я не смог постичь.
— В сущности, — продолжал отец, — ценить мастерство очень просто: хорошая вещь та, на которую никак не насмотришься, и хороший кинофильм — когда выходишь из зала и становится грустно, что расстался с героями фильма…
Эта премудрость до меня дошла и, отягощенный новыми знаниями, я долго не мог подняться с дивана, а отец, после столь длинной речи, подошел к сундуку и достал свой музыкальный инструмент — трубу. Он всегда, когда волновался, играл на трубе; музыка на него действовала умиротворяюще. Отец играл всего две мелодии, и только при мне и матери, и никогда — при посторонних.
— Я всего лишь любитель, — говорил, — играю для души.
В тот момент его душа была переполнена возвышенными чувствами.
Всякий раз, когда отец играл на трубе, наша комната наполнялась приглушенными витиеватыми звуками: они напоминали журчание воды у колонки — та вода по деревянному желобу стекала в ручей, который заканчивался ярко зеленым болотцем с острыми травами; из болотца вытекал второй ручей — он впадал в Москва-реку… Слушая звуки трубы, я шел по ручью, плыл в реке, и как-то само собой, миновав огромное пространство, уже на пароходе бороздил океанские просторы, посещал далекие страны… Удивительный инструмент труба!
Отец играл легко, без напряжения; со стороны казалось, подуй, и у тебя получится не хуже, но когда я пытался что-нибудь сыграть, у меня ничего не получалось. Я дул изо всех сил, но вместо звуков из трубы вырывались хрип и стон.
До сих пор я отношусь к трубе с почтением. Ее звуки моментально поднимают настроение, если взгрустнулось, и наоборот — заставляют погрустить, если слишком развеселился.
4.
На одно лето мать сняла комнату за городом, чтобы «подышать свежим воздухом и приобщиться к природе».
— Как там, Ольга Федоровна, обстоят дела со светом? Вы это выяснили? — поинтересовался отец (в некоторые моменты он шутливо называл мать по имени-отчеству. Мать, в свою очередь, тоже кое в какие моменты называла отца на «вы»).
— Со светом так, как везде, — отозвалась мать. — Электрическое освещение хорошее.
— Хм, я имею в виду солнечный свет, — прояснил отец. — За городом свет должен быть ярким, но не слишком. А то бывает солнце нестерпимо палит и в комнату течет жара, стоит изнурительный, удушающий зной. Это никак не способствует творчеству. А у нас с сыном обширные планы, в смысле творчества, — он подмигнул мне. — Я беру заказы двух заводов, а сын — бумагу и краски. У нас тьма планов.
Поселок располагался в отличном месте: с одной стороны к домам вплотную подступал лес, с другой — простирались луга, через которые петляли тропы к озерам. По субботам мы с отцом отправлялись на рыбалку — на рыбалку с ночевкой под открытым небом! На озера приходили вечером; я собирал сушняк, отец вылавливал две-три плотвички для ухи; мы разжигали костер, ставили рогульки, вешали котелок…
— Что может быть лучше ночевки у костра! — говорил отец и, подчеркивая величие момента, обводил рукой окружающее нас пространство.
В самом деле, что могло быть лучше? Я лежал на отцовской куртке и смотрел на языки пламени; в котелке бурлила уха, и ее запах щекотал ноздри; с противоположного берега доносились скрип телег, голоса… Отец откупоривал «четвертушку», выпивал, а когда мы съедали уху, подкидывал веток в костер, закуривал папиросу и начинал рассказывать истории, которые с ним случались в командировках. Я мужественно боролся со сном, и все же, как-то незаметно, мои глаза слипались — обычно на самом интересном месте рассказа.
Рано утром, едва рассветало, отец будил меня и мы спускались к воде.
Мы удили на обычные поплавочные удочки. Как только у меня начинало клевать, я подсекал, и рыба часто срывалась. Отец не спешил, ждал, когда рыба съест концы червя, почувствует вкус лакомства, осмелеет и набросится на всю наживку. Тогда подсекал. И всегда без срывов. При этом подмигивал мне и, с некоторой долей хвастовства, как бы говорил: главное в ужении — техника исполнения. Отец по поклевке чувствовал, какая берет рыба, и снова подмигивал мне и шептал: подлещик или голавль, или ерш. И всегда угадывал. Это было какое-то чудо!
Когда становилось жарко и рыба уходила на глубину, мы выбирали песчаную отмель и плавали (отец учил меня плавать «брассом»), и ныряли навстречу друг другу, чтобы встретиться под водой. Потом плоской галькой «пекли блины» на воде, рвали для матери кувшинки. Я купался до «гусиной кожи», когда уже зуб на зуб не попадал, а отец только смеялся и не устраивал мне никаких выговоров, в отличие от матери, которая никогда не давала развернуться в воде по-настоящему.
С рыбалок возвращались проселочной дорогой; по пути к дому отец мечтал о яхте.
— Скоро сделаю одну важную работу, получу много денег и мы с тобой приступим к строительству яхты, — серьезно говорил он. — Вот тогда попутешествуем… Нам путешествия совершенно необходимы. Чтобы набираться впечатлений, расширять кругозор… Но немного терпения. Надо запастись терпением.
Отец объездил много разных мест, но все его поездки были сухопутными, поэтому он мечтал совершить путешествие по воде. Даже наметил маршруты этих путешествий. Не хватало только яхты. Яхта не давала отцу покоя: все разговоры в семье заканчивались разговором о паруснике. Чертежи отец давно начертил. Их было множество — листов пятьдесят, не меньше. На одних красовались беспалубные шлюпы, на других — парусно-моторные, с мачтами и каютами. Чертежи были всюду: под столом, за шкафом, в диване. Если бы однажды отец решил развесить все чертежи на стенах, не хватило бы всей нашей комнаты. К тому же, наша комната была завешена моими рисунками и, возможно, отец не хотел заменять их чертежами, поскольку считал меня «способным», а главное «плодовитым живописцем».
Каждый раз, когда отец заговаривал о яхте, мать вздыхала:
— Неисправимый романтик! — и, насупившись, уходила на кухню.
Но я-то слушал отца всегда. Я знал, что рано или поздно мы построим яхту, и был уверен — это будет отличное судно.
Когда отец уезжал в командировки (он их в шутку называл «трудовыми путешествиями»), на меня часто находила тоска, мне казалось — в прошлом веке жизнь была намного интереснее; я представлял во всем блеске необитаемые острова, клады, пиратов, и сильно завидовал мальчишкам, которые жили в те времена. Но возвращался отец, рассказывал о нехоженых лесах и диких зверях, о геологах, строителях, и я начинал завидовать отцу. Много раз я просил его взять меня с собой, но он говорил, что мне нужно подрасти. И я ждал, когда подрасту. А время, как назло, тянулось ужасно, нестерпимо медленно. Иногда мне казалось, что я не смогу стать хорошим путешественником, таким, как отец, и я делился с ним своими сомнениями. Но отец быстро меня успокаивал:
— Как это не сможешь? Тоже мне сказанул! Ты станешь отменным путешественником! Ты должен верить в это. Недооценивать себя так же вредно, как и переоценивать. Такая немаловажная деталь.
Собственно, отец напрасно меня успокаивал. Такие сомнения меня посещали редко. В общем-то я был уверен в себе. Даже чересчур. Особенно в рисовании. Но в этой области я, по общему признанию, достиг немалых успехов. Даже отец, который относится ко мне с повышенными требованиями, отмечал многие мои рисунки. Иногда брал карандаш и делал в рисунках поправки (он рисовал блестяще), при этом провозглашал:
— В любом деле главное что? Последний штрих! И у столяра, и у портного, и, тем более, у рисовальщика. Мастер сделает два-три штриха, и вещь заиграет. Такая тонкость.
Отец откладывал карандаш и, чувствуя себя «Мастером», доставал трубу, но проиграв обе разученные вещи, вздыхал:
— Да, приходится признать, здесь имею средние способности, мастерства не хватает. Ноль тонкости. Похоже, высокое музыкальное искусство для меня недосягаемо. Как, впрочем, и столярное ремесло, и многое другое.
И такое самоуничижение находило на отца. Все от того что он ко всему подходил с высокой меркой.
5.
Однажды, в знойный полдень, возвращаясь с рыбалки, мы подошли к опушке леса, и отец сказал:
— Хочешь посмотреть бой хищников?
— Где? — удивился я.
— Здесь, прямо сейчас. Это заслуживает пристального внимания… Ты много раз встречал этих хищников на лугу и у озера, и они первые пускались от тебя наутек. Они очень маленькие, эти хищники, но свирепы не меньше, чем их большие собратья. Они тоже прячутся в зарослях, и выслеживают добычу, и неожиданно нападают из засады.
Отец свернул с тропы и остановился около родника, на дне которого кипели песчинки.
— Вот здесь, — он лег за трухлявый пень.
Я распластался рядом. Над нами закачались крупные стаканчики колокольчиков — меж них блестела паутина.
Только мы замаскировались, как в паутинную сеть плюхнулась большая с металлическим блеском муха; запуталась и отчаянно зажужжала. И сразу откуда-то из-под листьев к ней устремился паук: забегал вокруг мухи, опутывая ее нитями. Но муха была сильная — все время рвала паутину и не давала пауку приблизиться. Тогда паук неожиданно стал обрывать паутину вокруг пленницы, и муха, освободившись, улетела.
— Не справился, — объяснил отец. — Теперь починит сеть и снова сядет в засаду. Скоро какая-нибудь бабочка-растяпа наткнется на его бредень. Паук парализует ее укусом и высосет… Но это еще что! Давай-ка посмотрим, кто обитает в пне. В нем всегда немало насекомых… По крайней мере парочку жуков наверняка обнаружим…
Отец отломал от пня кусок коры, и тут же в траву свалился черный жук с рогом на голове. Пробежав под травами, жук полез на стебель лопуха; внезапно скользнула тень какой-то птицы, и жук-носорог сразу упал, поджал лапки и замер. Отец хмыкнул:
— Притворился мертвым, хитрец!.. Иногда путается и окаменевает, когда вообще видит что-нибудь загадочное. На всякий случай. Такая тонкость… А некоторые жуки пугают своих врагов, принимая страшные позы… А жук-бомбардир выбрасывает из брюшка едкую жидкость, устраивает настоящий взрыв. Любой преследователь остановится ошарашенный, а жук в это время убежит.
В стороне застрепетала стрекоза; присела на цветок и замерла.
— Вот и стрекоза тоже, — сказал отец.
— Что стрекоза?
— Тоже хищник. Да еще какой!
— Не может быть!
— Точно! Присмотрись, комаров щелкает на лету, — отец встал, отряхнул брюки.
Я тоже вскочил.
— А оса! — сказал отец. — Думаешь, она сластена? Только сок в цветочках пьет?
— Да.
— Ничего подобного. Как бы не так. Тоже хищник. Жало-то у нее какое! Помнишь, тебя ужалила? Тебе и то больно было. А каково, к примеру, мотыльку? Сразу падает замертво, — отец поднял удочки, и мы снова вышли на тропу.
— А светляки? — все сгущал краски отец.
— И светляки хищники? — удивился я.
— То-то и оно! Улиток съедают!
Мы уже отошли от леса, и отец усмехнулся:
— Вот такие огорчительные наблюдения! Это данность, от нее никуда не деться. Но ты, наверное, понял, что все эти хищники полезные. Представляешь, сколько было бы комарья и мошкары, если б не они?