В понедельник в оранжерею пришло указание: «срочно восстановить газон на таком-то объекте» — оказалось, к школе подводили новые коммуникации и строители, как это обычно бывает, перепахали не только газон, но и подпортили кустарник и деревья: вдоль наспех засыпанной траншеи валялись раздавленные бульдозером кирпичи, обрезки труб, куски битума. До обеда девушки за рабочих убирали территорию, после обеда за группу озеленения подправляли кустарник, обвязывали и ставили в распорки изуродованные деревья и только к вечеру занялись газоном. Домой Ирина приехала поздно; только вошла, раздался звонок.
— Ира, куда же вы пропали? Были у родителей?! И даже ничего не сказали, не предупредили. А я скучал… Эту неделю я работаю с утра, так что все вечера свободен. Назначайте любой день, и мы наконец повидаемся. Мы уже столько времени перезваниваемся… Это, конечно, романтично, но…
— Нет, нет, — испуганно проговорила Ирина, и слезы навернулись на ее глаза. — Простите меня, Володя, но я не смогу. Давайте все оставим как есть. Так лучше, поверьте… Останемся просто друзьями… по телефону… Позвоните мне, пожалуйста, завтра, я вам все объясню.
Ирина решила все рассказать, во всем признаться; усталая, расстроенная, она легла на тахту и долго беззвучно плакала. Ей приснился страшный сон — ее цветы в оранжерее завяли и лежат, словно скошенные, на земле, а домашние, комнатные, поникли и с них один за другим опадают лепестки; впервые во сне она не улыбалась.
И все-таки признаться у нее не хватило духа. Когда на следующий день он позвонил, она долго молчала.
— В чем дело, Ира? — растерянно спрашивал он. — Почему вы молчите?
— Я плачу… разве вы не слышите?.. Не нужно было всего этого начинать. Я гадкая. Я должна была вам сразу сказать, что мы никогда не встретимся.
— Но почему, Ира? По-моему, вы очень хорошая… Знаете, я все время о вас думаю, мне все время вас не хватает.
— Прошу вас… не нужно… пожалуйста, — сбивчиво взмолилась сквозь плач Ирина и положила трубку.
Но он позвонил снова.
— Ира, я все решил. Я сейчас к вам приеду!
— Нет! — чуть не крикнула Ирина и в смятении бросила трубку.
Но тут же опять раздался звонок.
— Ира! Я все равно сейчас приеду, так и знайте! Я человек отчаянный!
— Подождите! — Ирина уже хотела все сказать, но в трубке послышались короткие гудки.
«Как он узнает адрес? А если уже узнал в оранжерее или через милицию?» — с паническим ужасом Ирина беспомощно металась по комнате.
…Ему открыла Дора и расплывшись в улыбке, заговорщически проговорила: «Дома, дома», — и кивнула на дверь, из-за которой доносилась музыка.
Он постучал, но никто не отозвался; приоткрыв дверь, заглянул во внутрь — к нему подбежала Фейри, отчаянно завиляла хвостом, заскулила и бросилась к тахте, на которой лежала ее хозяйка — лежала на спине, вытянувшись, в легком платье, с обнаженными ногами, ее глаза были закрыты, она улыбалась; на столе стоял включенный проигрыватель, звучала мелодия в стиле ретро.
— Здравствуйте, Ира! — сказал он, но она не ответила.
Он подошел ближе и увидел на полу рассыпанные таблетки и записку: «Дорогой Володя! Спасибо Вам за все. За то немногое счастье, которое Вы мне дали».
Он бросился к Ирине, стал ее тормошить.
«Скорая помощь» приехала через пятнадцать минут. Врачи поставили диагноз «острое отравление».
…Ирину выписали через неделю. Он приехал за ней на такси с букетом ее любимых белых роз. Ирина увидела его еще издали сквозь стекло вестибюля — он был именно таким, каким ей и представлялся — светловолосым, крепким, чуть сутуловатым молодым мужчиной в кожаной куртке. Разволновавшись, Ирина решила пойти без палки и, собрав все силы, стараясь скрыть хромоту, направилась к выходу. Она вышла и тревожно заглянула ему в глаза, а он улыбнулся, протянул цветы и просто сказал:
— Здравствуй, Иришка!
Они сели на заднее сиденье такси, он обнял ее и шепнул:
— Давай вначале заедем к тебе, погуляем с Фейри, а потом съездим ко мне, посмотришь как я живу.
Ирина ничего не ответила, только прильнула к нему и уткнулась лицом в его плечо. «Даже если больше никогда ничего не будет, я уже сейчас самая счастливая женщина в мире», — подумала она, и слезы радости брызнули из ее глаз.
Рассказы
Летние сумерки
Летом вечера в Подмосковье долгие, солнце растает во мгле, и окраины окутает сизая муть, а над головой еще долго светится пустота. Летние сумерки не кончаются — прямо переходят в рассвет.
После работы сойдешь с электрички — теплынь и чуткая тишина, от раскаленных за день шпал бьет мазутным жаром, тягучий воздух колеблет семафорные огни, у водонапорной башни бормочет ручей, с волейбольной площадки доносятся тугие удары мяча, кто-то кому-то кричит из одного конца поселка в другой, в высях носятся стрижи. Все буднично и просто, и так спокойно становится после городской колготни и нервотрепки.
Пройдешь до переезда, где асфальт под напором травы вспучился и потрескался, кивнешь гуляющим (в провинции частенько и незнакомые люди при встрече здороваются), пересечешь железнодорожное полотно — на противоположной платформе дачники с букетами цветов дожидаются электрички на Москву; минуешь буфет, где битком местных и дачников, обогнешь магазин повседневного быта, газетный киоск, клуб и «пятак» перед ним, где вот-вот выставят громкоговоритель «горшок», запустят модную пластинку и танцоры покажут класс повыше, чем в иных московских кафе (провинция ужасно боится отстать от города, но все равно многое в нее доходит с опозданием и, конечно, сразу приобретает гипертрофированный вид: расклешенные брюки подметают дорогу, короткая юбка чуть прикрывает зад; и танцевать так танцевать, с подпрыгиваниями и визгами; если девчонка танцует вяло — успеха ей не иметь); отойдешь от «пятака», свернешь в проулки; в тополях еще не смолкли птицы, и в садах еще гудят пчелы; у заборов на лавках сидят старики, за деревьями хихикают парочки, кто-то гремит ведрами у колонки, где-то позвякивает цепью пес, из огородов тянет запахом политых овощей.
Чуть позднее в палисадники опустится зеленоватый полумрак, смолкнут птицы, сольются силуэты людей, в окнах зажжется свет, с «пятака» послышится музыка, из-за деревьев выйдут парочки, потянутся в сторону «пятака» — по проулку замелькают огоньки сигарет.
Жизнь в пригороде свободнее и здоровее, чем в городе. Один воздух чего стоит! По утрам под ногами выпуклые яркие кочки, мышиный горох, конский щавель, повыше — вербы; еще выше — золотая корявость сосен, за ней — глубокая синева.
Я общительный человек, но в деревне мне было бы скучновато, а в большом городе еще сильнее чувствуешь одиночество — там каждый сам по себе, а вот в пригороде — то, что надо: вокруг полно соседей, и они живут не впритык, потому и отношения с ними лучше.
Наш подмосковный поселок небольшой, все знают друг друга. Если кто купил велосипед или выиграл в лотерее, назавтра об этом говорят на всех углах. Новости передаются из дома в дом и напоминают «испорченный телефон» — каждый к услышанному добавляет что-нибудь свое, и в конечном варианте получается сказка.
Обычно сельских жителей тянет в город, а горожан — поближе к природе, но от нас никто не хочет уезжать. В нашем поселке одноэтажные дома с палисадниками и садами, ни асфальтированных улиц, ни театров, ни кафе, но все-таки те, кто в поселке родился, в нем хотят и умереть.
Через пару остановок от нашей станции находится трикотажная фабрика, и девчонок у нас — хоть отбавляй! На танцы придешь — они танцуют друг с дружкой, выбирай любую. И все девчонки фигуристые; недаром говорят, самые красивые девчонки у нас, да на станции Зеленоградская. В нашем поселке есть свои певуньи, свои спортсменки, ну и, ясное дело, своя первая красотка — украшение нашего поселка — Зинка, хохотушка с большой грудью. Главная ее сила — роскошные волосы и глаза, самые голубые во всей Московской области, прямо два маленьких неба, ну и само собой — ее потрясающая грудь.
У Зинки есть соперница — Зойка, круглолицая, с красивым ртом и синей прядью в волосах (девчонки из провинции хотят удивить горожан, а поскольку особых богатств не имеют, прибегают к разным ухищрениям).
Когда мы только приехали в поселок, я сразу приметил эту Зойку. Я еще не знал всех сложных отношений между ней и хохотушкой Зинкой и потерпел поражение. Зойка одевается по-московски, ходит медленно и смотрит на все спокойно и безучастно. Ее всегда провожают московские парни. И тогда в электричке ее обнимал и целовал столичный парень; она в это время пялила свои круглые, как пуговицы, глаза на меня. Никакой заинтересованности во взгляде не было — она смотрела на меня, как на дерево. А иногда посматривала и на других парней. По-моему, ей все были одинаковы, и она не понимала, почему одни ее целуют, а другие нет. Я все хотел с ней познакомиться, но никак не заставал одну. На платформе мы шли в разные стороны. Иногда Зойка оборачивалась и посылала мне последний взгляд, такой же пустой, как и предыдущие.
Однажды провожатый поцеловал ее и побежал на электричку. Зойка посмотрела на меня и медленно пошла по тропе к своему дому. Я догнал ее.
— Я давно хотел с вами познакомиться.
— Да?
— Но у вас столько поклонников.
— Да.
— Вы мне очень нравитесь.
— Да?
— Вы не очень спешите домой?
Пожала плечами.
— Давайте посидим? — я показал на скамейку среди сосен.
И вот, когда мы сели, я начал молоть, что ее и Зинку отметил сразу и что они обе такие красивые и прочее. И главное, нет чтобы сделать акцент на красоте своей слушательницы, я их как бы уравнивал, а, известное дело, женщины таких вещей не прощают. Да и вообще, только осел будет при женщине хвалить другую. Короче, Зойка слушала меня безучастно, на мои вопросы отвечала «да» или пожимала плечами; ее глаза смотрели на сосны, а пухлый рот, намазанный светлой помадой, ничего не выражал — Зойка сидела неподвижно, как изваяние. Мне очень хотелось ее поцеловать, но вокруг нее прямо гулял ледяной ветер, я даже поеживался.
— Я хочу спать, — наконец произнесла Зойка. — Пойду домой.
На следующий день в электричке ее обнимал новый парень, и снова она смотрела на меня безучастно. Рядом со мной сидел Андрей, тоже наш, поселковый, беззлобный дуралей с правильными чертами лица. Его рот вечно растянут в улыбке, каждому попутчику он без умолку трещит о своих победах над девчонками, сладострастно смакуя детали и любуясь своим отражением в оконном стекле. С девчонками он знакомится запросто, представляется актером с «Мосфильма», расписывает свои ковбойские роли, пересказывает киношные сплетни и, понятно, для провинциалов он — звезда, окруженная сотней поклонников и поклонниц, готовых разорвать его на сувениры.
Во мне Андрей нашел отличного слушателя — не раз он заговаривал меня так, что по пути к дому трещала голова. Вначале я думал, он все врет, но позднее узнал, что он действительно участвовал в двух фильмах в массовках, а вообще работает токарем на заводе.
Заметив Зойку, он небрежно бросил:
— И чего к ней липнут? Ничего не чувствует. С ней весь поселок крутил. А ты? Нет? Она у меня дежурная. Свистну, сразу идет.
Он подмигнул ей и сделал жест рукой: мол, хочу тебя забрать. Зойка пожала плечами, но на платформе протянула провожатому руку и подошла к Андрею, еле слышно сказала «здрасьте» и пошла с ним в сторону его дома.
Велосипед — основной вид транспорта загородников. У нас две тысячи катаются на велосипедах, то есть все жители, поскольку в поселке и живет две тысячи. У одних велосипед как велосипед — рама да два колеса с передачей. У других — еще масса устройств: крылья, багажник, фара, звонок, спидометр.
Самый необычный велосипед у почтальона деда Лукьяна — издали его машина похожа на этажерку; кроме обычных атрибутов на ней уйма всякой всячины: ветровое стекло, щитки перед педалями, полный набор инструментов, аптечка. Но главное, у этой машины есть коляска-прицеп, в котором дед возит газеты. И есть моторчик! Настоящий самодельный моторчик. Он страшно дымит, тарахтит, расплевывает копоть, но тянет как надо! Когда дед Лукьян раскочегарится, его не обогнать и нашим лучшим гонщикам. Дачники только шарахаются в стороны и ахают:
— Вот это драндулет, я понимаю!
— Вот тебе и керосинка!
Подкатит дед Лукьян к забору, «квакнет» в грушу, кинет газету или письмо в палисадник и, не притормаживая, гонит дальше.
Чудаков у нас полно! Взять хотя бы посудомойку в пристанционном буфете — черноволосую женщину средних лет; она ходит по залу, собирает посуду со столов, смахивает тряпкой крошки, рыбную труху и постоянно ворчит. Ее зовут Мария Георгиевна. Она считается интеллектуалкой, поскольку может поддержать беседу с любым «интеллигентным» посетителем. Как-то, в благодарность за то, что Мария Георгиевна дает мне сигареты в кредит, я принес ей пропуск в наш театр (я работаю бутафором).
На спектакль Мария Георгиевна явилась вся в мехах и бриллиантах и не столько смотрела на сцену, сколько косилась по сторонам — все ли оценили ее драгоценности? В антракте я встретился с ней в буфете и взял по фужеру лимонада. О спектакле она сказала только одно слово — «ничего», зато с большим вниманием рассматривала посетителей, потом вдруг загрохотала на все фойе:
— Анька! Ты, что ли?!
Она толкнула меня в бок и заспешила к буфетчице. И там простояла до второго звонка; потом, раскрасневшаяся, подошла ко мне.
— Ты иди. Меня не жди. Я здесь подружку встретила. Вместе в Пушкино работали. Сейчас с ней поболтаем. Столько не виделись!..
В этот момент мимо бежал какой-то паренек и нечаянно задел наш стол, один из фужеров с лимонадом опрокинулся.
— Извините, пожалуйста, — проговорил парень.
— Смотреть надо! — грозно отчеканила Мария Георгиевна. — Но ничего, иди. Уберем.
Как бы предугадывая ее мысли, из-за стойки раздался звонкий голос:
— Маша, лови! — и наша буфетчица Анька через весь зал, через головы доедающих и допивающих кинула тряпку.
Мария Георгиевна поправила бриллиантовые серьги и профессиональным жестом поймала тряпку.
— Держи-ка, — она протянула мне фужеры, ловко промокнула лужицу на столе и заспешила с тряпкой к подруге.
Каждый день в пристанционном буфете появляется бывший оперный певец, тучный толстяк в засаленном жилете, с бабочкой. Его всегда ждут, к его приходу готовятся. Он шумно распахивает дверь и прекрасным баритоном поет: «Добрый вечер вам, сеньоры! Добрый вечер! Добрый вечер!». Затем смолкает, здоровается со всеми за руку, как самый почетный гость усаживается в середине буфета и вновь затягивает какую-нибудь арию.
Больше двух куплетов не поет — его донимает бронхит, он багровеет, трясется, достает платок, откашливается. А вокруг бежит шепоток: «талант!», «гений!». К нему пододвигают стакан вина, но он вялым жестом ставит барьер между собой и напитком. И тут же откуда-то из-под мышек певца протягивается трясущаяся тонкая рука, и стакан исчезает. Так повторяется несколько раз, пока кашель окончательно не скручивает маститого «маэстро». Тогда из-за его спины встает маленький морщинистый человечек в рваном пиджаке и, с трудом удерживая равновесие, поднимает тонкую руку:
— Мы больше не можем… петь! — важно произносит он. — Артист — это… надо понимать!..
Он склоняется к певцу и пытается приподнять опустошенное, размягшее тело. К нему бросаются помощники и, рассыпая благодарности, провожают артиста до платформы. По дороге морщинистый человечек создает артисту рекламу — бессвязно бормочет, что их ждут в оперном театре…
Этот певец и его антрепренер каждый вечер объезжают все станции по нашей линии, в буфете то и дело слышится: «Он скоро прибудет». Или: «Его час назад видели на соседней станции».
Загородники, конечно, чудаки, но их не сравнить с дачниками. Те, по-моему, вообще чокнутые. Кстати, наши, местные их недолюбливают. И дело не только в социальной неприязни к богатеям, скорее — в заносчивости этих отдыхающих. И их глупости. Взять, например, наших соседей дачников — двух братьев и их сестру. Дачу им в наследство оставил умерший отец: старшему сыну — комнату и кухню, среднему — террасу, застекленную цветной мозаикой, дочери — пристройки и сарай. Старший сразу начал деловито пропиливать в бревенчатой стене отдельный вход и отделывать кухню кафелем, средний — расширять террасу, муж сестры, кавказец, который все время ходил с уровнем, — выкладывать пол в сарае паркетом! Потом эта троица принялась делить кусты в саду. В конце концов, переругавшись, братья продали свои хозяйства сестре и теперь приезжают к ней просто погостить и подработать (оба кандидаты сельскохозяйственных наук и поселковым подрезают ветви плодовых деревьев; берут по пять рублей за дерево, но подрезают отлично).