Одинокой больной женщине было нетрудно внушить несуществующую любовь; она стала рассказывать своим ученикам о любви Петра Ивановича, о его благородной душе…
Галина Петровна нашла у Нины «исключительные способности» и взяла ее в ученицы.
Несколько дней спустя, направляясь к пианистке на урок, Ольга с дочерью внезапно услышали истошный крик и увидели женщину на противоположной стороне улицы, она кричала и смотрела в сторону дома Чигариной. Вскинув глаза, Ольга оторопела: от подоконника пятого этажа, как-то легко и невесомо, точно в замедленной съемке, отделялась Галина Петровна. Босая, в розовой блузе и длинной темной юбке, она летела вниз, и ее длинные волосы вились, как нераскрывшийся парашют. Она падала и придерживала рукой вздувшуюся юбку.
После этой трагедии Нина потеряла всякий интерес к занятиям в школе, дома перестала делать домашние задания и только и ждала, когда по радиоприемнику начнут передавать классическую музыку, чтобы перенестись в прошлый век. Нина все больше замыкалась в себе, все чаще переносилась в прошлый век; ей казалось, что ее никто не понимает и она никому не нужна, что все в мире несправедливо и жестоко.
В семье постоянно не хватало самого необходимого: еды и одежды, керосина и дров; часто перед зарплатой приходилось занимать деньги у соседей и сослуживцев. Анатолий всегда вовремя отдавал долги, и потому имел несколько постоянных кредиторов. Чтобы как-то поправить бедственное положение, на лето Ольга сдала одну из комнат летчику с женой. Другого летчика приютили Дуровы.
Летчики — красавцы в фуражках и кожаных куртках, всегда гладко выбритые, благоухающие одеколоном — три дня жили в казарме при аэродроме, на четвертый приходили ночевать; иногда заглядывали только на пару часов — рассыпая шуточки, чмокали жен в щеки и снова уходили на работу. Их молодые жены, пышнотелые украинки, были беременны; мучились от безделья и переживали небрежное отношение мужей. Вечерами они собирались у Ольги, и «сердечная, умная и добрая женщина» читала им прекрасные житейские лекции. Ей, почти сорокалетней, много пережившей, но сумевшей сохранить веру в себя и людей, все любовные обиды казались малозначащими. К Ольге по-прежнему тянулись — так тянется все живое к доброму и чуткому. Как истинно хороший человек, она создавала вокруг себя атмосферу теплоты, доброжелательности, и каждый, общаясь с ней, стремился не только стать лучше, но и сделать что-то полезное для других.
Ольга все еще выглядела отлично; жизненный опыт прибавил дополнительную привлекательность ее красоте, всему ее облику. На людях Ольга никогда не падала духом, и никто не знал, каково ей было, когда она оставалась одна, какая тоска порой находила на нее. Оторванность от родины и выпивки мужа не давали ей покоя; она все чаще нервничала, все хуже спала. А тут еще заболела Нина, учителя в школе уже настоятельно советовали Ольге обратить внимание на странное поведение дочери: — на уроках рассеянна, рисует принцесс, отвечает невпопад, ни с кем не общается, сама с собой разговаривает, ни с того ни с сего смеется и плачет, и «все делает не как все, постоянно оригинальничает»… Врачи порекомендовали временно оставить занятия.
Тоска Ольги сменилась ощущением безысходности. Временами ей казалось, что тревоги и опасности поджидают ее повсюду, и обязательное десятилетнее проживание в Аметьево уже представлялось чуть ли не принудительной ссылкой, а невыплаченная ссуда за дом — кабалой. Выдержка покидала Ольгу. Осенью у нее произошел нервный срыв и ее положили в больницу. А спустя несколько дней резко ухудшилось самочувствие Нины.
Однажды Анатолий пришел с работы раньше обычного, выпивши, и войдя в комнату, заметил, что дочь, прислонив ухо к радиоприемнику, улыбается, хихикает и… разговаривает сама с собой. Когда из школы вернулись сыновья, Анатолий сидел на кухне и курил одну папиросу за другой; его рот был перекошен, взгляд выражал неимоверный страх.
— Идите посмотрите, что с Ниной творится, — дрожащим голосом проговорил он. — Она совсем помешалась. Какие-то выдумки, бред… Давайте отведем ее в больницу.
Нина с нервной поспешностью согласилась пойти в больницу, по дороге рассеянно и неопределенно улыбалась, чмокала губами, запутывалась в разнонаправленности своих мыслей.
— …Я гуляла, встретила Татьяну Ларину. На ней было черное платье! Одежда ведь часть души женщины… У каждой вещи есть душа: у расчески, у чашки. О боже! Их нельзя обижать…
Врачи «Красных домов» — больницы для душевнобольных — обнаружили у Нины «запущенную депрессию» и предписали немедленное лечение в стационаре.
В выходной день Анатолий с сыновьями навестили Нину, принесли ей вишни, крыжовник… Нина просилась домой, но Анатолий уговорил ее «немного подлечиться».
После «Красных домов» зашли в больницу к Ольге. На вопрос: «Где Нинуся?» — Анатолий сказал, что она «читает дома», но сыновья отвели глаза, и Ольга заподозрила неладное. На следующий день она выписалась, и, узнав, где дочь, в смятении начала глотать воздух, потом прошлась по комнате.
— Нину нужно немедленно забрать. Там она действительно может сойти с ума, я представляю, какое там окружение… Таких, как она, полно. Любого можно брать с улицы и лечить. В определенные моменты у каждого бывают заскоки.
В тот же вечер она взяла дочь под расписку.
…День шел за днем, в жизни Анатолия и Ольги на смену неприятностям приходили удачи, огорчения чередовались радостями. Анатолий по-прежнему после работы заходил в пивную, но сильно выпивал только с получки. Нина урывками, но все же посещала школу. Леонид, закончив десятилетку, решил уехать в Москву поступать в художественное училище. Ольга не раздумывая поддержала его.
— Как только устроишься, подыскивай для нас дом на окраине. Мы здесь не задержимся, вот увидишь. Все должны жить там, где родились. Даже птицы возвращаются к местам родных гнездовий…
Но пришлось задержаться еще на четыре года.
Все эти годы Ольга переписывалась с сыном. Леонид не поступил в училище, но устроился бутафором в театр; жил в общежитии и «усиленно занимался живописью». О родственниках сообщил, что был у них только один раз. «Все они — ужасно ограниченные люди и постоянно скандалят». Сообщил, что в квартире новые жильцы, а родственникам на три семьи оставили две комнаты… Потом Леонид служил в армии, а демобилизовавшись, приехал в Казань всего на два дня; повидал родных и вновь отправился «завоевывать Москву». Через месяц Ольга получила от него письмо: «Снял комнату, временно прописался, снова устроился в театр, но уже декоратором»… Вскоре он женился, прислал фотографию жены и сообщил, что, как только заработает на кооперативную квартиру, поступит в художественный институт.
Чтобы не расстраивать старшего сына, Ольга писала, что в семье все хорошо, скоро они продадут дом и приедут… На самом деле все обстояло иначе. У Анатолия из-за постоянных выпивок вновь разболелся желудок, и Нина еще дважды побывала в больнице; оба раза учителя и врачи чуть ли не насильно отрывали ее у Ольги. Эта непонятная болезнь дочери стоила Ольге мучительных переживаний, ее нервы расшатались настолько, что она потеряла сон; временами ей казалось, что она идет по шаткому подвесному мосту, с которого вот-вот упадет в пропасть, но все-таки она находила в себе силы, чтобы не впасть в отчаяние.
…Позднее Ольга вспоминала:
— В те годы бывали очень трудные минуты, но я не опускала руки, не теряла контроля над собой и верила, что смогу победить обстоятельства. Как герои Джека Лондона. Мои любимые герои. Сильные, решительные которые никогда не сдаются…
В какой-то момент Ольга решила устроить дочь на работу.
— Новые люди, новая обстановка немного встряхнут ее, — сказала она мужу и устроила дочь на ближайшую автобазу выписывать наряды.
Но вскоре Нина заявила, что «на работе все люди грубые и ругаются», что там «жуткие запахи, от которых болит голова».
Теперь Ольга много курила, а ее волосы седели прямо на глазах. Закурив, она представляла свою семью в квартире где-нибудь у Чистых прудов или на станции Правда. «Пусть маленькую, однокомнатную квартирку, — думала она. — Для счастья много не надо»…
В Анатолии Ольга уже не видела поддержки и все заботы о доме приняла на свои плечи. Анатолий теперь еле вставал по утрам; случалось, опаздывал на работу, но ему все прощали за былые заслуги, за двадцать лет безупречной работы. Ольга отвела мужа к врачу психиатру.
— Немедленно бросьте пить, — сказал врач Анатолию. — Вы же умный, интеллигентный человек. Страдает ваша жена, семья. Подумайте о них.
— Я не могу, доктор, — безнадежно, с усталым упорством твердил Анатолий.
— Знаешь что! Ты мужчина или тряпка?! — отчитывала Ольга мужа по дороге домой. — Мало мне больной дочери, еще нянчиться с тобой! Вот еще! Очень надо!.. Господи, прямо земля уходит из-под ног! И все война проклятая! Исковеркала нашу жизнь… Нужно немедленно перебраться в Москву, иначе все это плохо кончится…
— Бесполезно, Олечка, — тяжело вздыхал Анатолий. — Безнадежные потуги. Да и кому мы в Москве нужны? И вообще глупо нам с тобой начинать новую жизнь в сорок с лишним лет.
— Чепуха! — возмутилась Ольга. — Начинать все заново никогда не поздно. И в сорок, и в шестьдесят лет.
Анатолий только качал головой.
— И с завода меня не отпустят, и прожили мы здесь мало, продать дом сможем только через пять лет. Удастся пораньше — тем лучше. Но всегда надо настраиваться на худшее, тогда будет легче переносить неудачи.
— Какой дом, какая работа! — почти вскричала Ольга. — Здоровье ребенка дороже всего… Господи! Неужели каждому отпущен лимит счастья, и мы свой исчерпали?! Но нет, я просто так не сдамся!
Решительная, уверенная в своей правоте, она снова пришла в дирекцию завода и целый час страстно и жестко рассказывала о своей семье, и ей наконец подписали разрешение на продажу дома раньше срока и об увольнении мужа «по собственному желанию».
Начались хлопоты: расклейка объявлений о продаже дома, подписывание бумаг у нотариуса, при этом требовали справки на тес, купленный много лет назад, на каждое дерево, каждый лист шифера. Если справок не было, просили привести свидетелей, но и справкам и свидетелям не очень-то верили — из райжилотдела приезжал инспектор и собственноручно обмерял участок, подсчитывал деревья, все прикидывал, взвешивал — два месяца длилась волокита с куплей-продажей — бюрократическая машина делала все, чтобы потрепать человеку нервы.
Дом купили молодожены, приехавшие с Севера. Часть мебели Ольга раздарила посельчанам, часть оставила новым жильцам; несколько дней с младшим сыном связывала тюки, заказывала грузовик, отправляла контейнер с вещами в Москву; и еще носила передачи дочери, которая снова была в больнице, разыскивала по пивным мужа и из последних отчаянных усилий тащила его домой… Анатолий так и отправился на вокзал нетрезвым, придерживая за поводок собаку; Ольга несла чемодан, Толя — сумку с продуктами. Молодожены просили оставить собаку «охранять дом», но Ольга порывисто заявила:
— Как можно?! Об этом и слышать не хочу! Что вы говорите?! Об этом не может быть и речи. Челкаш член семьи. Он поедет с нами, я взяла на него билет.
— Эх, Анатолий! Зря уезжаете, — говорили посельчане, когда Анатолий обходил их с прощальными визитами.
— Что я могу сделать? Ольга хочет, — натянуто улыбаясь, отзывался Анатолий; ему уже было все равно, где жить.
Поезд отходил вечером. За последние дни Ольге особенно досталось, и как только сели в вагон, она прямо за столом уснула, а когда поезд тронулся, начала во сне разговаривать вслух:
— О, господи, за что на нас свалились такие суровые испытания?! За что?!
4.
На Казанском вокзале их встретил Леонид. Они стояли на перроне, загорелые «провинциалы», усталые, ошеломленные гулом большого города; Ольга нервно курила, Анатолий, опухший, с тусклым взглядом, держал волновавшуюся собаку, Толя растерянно смотрел по сторонам. Был август, но солнце пекло, как в середине лета.
Ольга позвонила сестре, попросила приютить на два-три дня, пока они не купят дом в Подмосковье.
— Что ты, Ольга! — заявила Ксения. — Где вас разместить, сами еле поворачиваемся. Виктор с женой и я с Тюфяком живем в комнате, перегороженной шкафом, а у Алексея слепая Люська и двое детей…
— Я и знал, что мы не нужны твоей родне, — досадливо хмыкнул Анатолий.
— Тетка Ксения еще ничего, — сказал Леонид, — на первое время приютила меня, а вот дядька Алексей делал все, чтобы меня не прописали, даже временно. Он негодяй!
Ольга решила поехать на станцию Фирсановка, разыскать тетку Лукерью, сестру матери, и временно остановиться у нее. Вчетвером с собакой они перешли на Ленинградский вокзал, сели в электричку и через полчаса приехали в красивый лесистый поселок…
Раньше у Лукерьи была большая семья — семь сыновей, но ее муж умер, а четверо старших сыновей погибли на фронте; правда, Лукерья не верила в их гибель и не теряла надежды на их возвращение. Еще один сын работал на Севере, двое подростков жили с матерью. У Лукерьи был большой, добротный дом.
— Подождите меня здесь! — Ольга показала родным на лужайку и постучала в дверь.
Лукерья топила печь; узнав племянницу, всплеснула руками, заохала, усадила Ольгу за стол.
— Вот, приехали из Казани, — проговорила Ольга. — Хотим купить дом где-нибудь в Подмосковье… Пустишь нас, тетя, на несколько дней к себе, пока я не найду жилье?
— Не могу, Ольга, — покачала головой Лукерья. — Сыновья у меня, да и милиция что скажет?! Щас ведь не прописывают… Так что не обессудь…
— Эх ты! — возмутилась Ольга. — Ты забыла, как до войны приезжала к моей матери и всегда останавливалась у нас?! А нам не хочешь помочь! У тебя такие хоромы!
Ольга порывисто встала и хлопнула дверью. «В конце концов за деньги любой пустит», — подумала она и пошла по поселку и уже отошла довольно далеко, как вдруг ее остановил крик. Обернувшись, она увидела, что к ней бежит Лукерья — платок спал, волосы растрепались.
— Оля! Что же я, дура!.. Совсем спятила на старости лет. Родную племянницу не пустила. Зови скоренько своих…
Подойдя к дому, они увидели, что из открытой двери вырывается пламя.
— О-о! — застонала Лукерья. — Господь-то меня покарал!
Анатолий с сыновьями бросились к колодцу и вскоре сбили пламя водой, только обгорелые бревна дымили. В дом вошли чумазые, мокрые.
— Дальше вам надо ехать, в конец области, — сказала за чаем Лукерья. — Здесь не пропишут… Тут все перенаселено.
Утром Лукерья попросила оставить ей собаку.
— Моя-то очумилась и убежала… А этот хороший пес, сразу видать… Сад сторожить будет.
Ольга покачала головой:
— Что ты, тетя! Как можно такое говорить?! Челкаш ведь член нашей семьи. Самый преданный из всех на свете. Мы его сильно любим.
Ольга купила четвертую часть большого деревянного дома на станции Акушинская за пятьдесят километров от города. Поселок располагался по обеим сторонам железнодорожного полотна; станция, рынок с крытыми прилавками, магазин повседневного быта, продовольственная палатка, почта, медпункт, отделение милиции, клуб с «пятаком» для танцев и одноэтажные дома с палисадниками и огородами. Жилье состояло из двух маленьких комнат; к ним примыкал крохотный участок в одну сотку и сруб-сарай; удобства были те же, что и под Казанью: отопление печное, вода в колодце на улице через два дома, туалет на участке… В доме жили еще три семьи. Все было намного хуже, чем в Аметьево, зато недалеко от Москвы, всего в часе езды на электричке.
С одной стороны к Ашукино примыкала станция Софрино с кирпичным заводом и старой веткой к карьерам, с другой — полустанок в лесу Калистово. Теперь, отправляясь в Пушкино оформлять покупку, проезжали мимо станции Правда, на которой когда-то жили. За время войны там ничего не изменилось: все так же стоял поселок, и к нему стеной подступал лес, все те же станционные постройки. Все было, как прежде, только раньше на Правде было множество цветов, а теперь они исчезли.
Жилье оформляли на Леонида, имевшего московскую прописку. Каждого начальника Ольга упрашивала, каждой секретарше делала подарки. Раньше Ольге всегда везло — ее обаяние обезоруживало, располагало к ней людей, но теперь она изменилась и редко улыбалась; нотариусам, паспортисткам, домоуправам просто протягивала подарки, и ее справки подписывали гораздо быстрее, чем когда она только упрашивала. «Надо же, до чего я дошла?! — рассуждала Ольга. — Раньше никогда не унижалась и вообще за себя не просила, только за других. А теперь… Но ничего, это временная уступка. Дело стоит того».