Несмотря на подарки, оформление затянулось на три недели и постоянно прописали только Ольгу с младшим сыном. Анатолию предстояло получить прописку по лимиту — на стройке… Он устроился разнорабочим в городе Клин: старший инженер-конструктор копал канавы, прокладывал трубы и кабель; домой приезжал только на выходные дни, всегда нетрезвым, подолгу сидел у печки, склонив голову, ко всему безучастный.
— Вот идиотизм, — бормотал. — Я со своим опытом и знаниями работаю лопатой. Питаюсь бульонными кубиками. Вот только в выходные и ем домашний суп… Но семью-то навещаю нелегально. В любой момент придут и схватят меня. Я ж без прописки… Живу под страхом. Боюсь милиционеров, контролеров в электричках, домоуправа в Клину, всех начальников — прямо чувствую себя преступником. Отвратительно все это… И что происходит?! Раньше усадьбы громили, а теперь новые дворяне… Там, в Клину, у начальства такие особняки! На «Волгах» катаются, охотятся в заповедниках… Но те, прежние дворяне, были в высшей степени образованными людьми, были интеллигентами, а эти… Им главное — обогатиться… И как такие люди могут строить светлое будущее! Зло не делает добро…
Постоянная нервотрепка и боль за погибших друзей, память о которых с переездом в Подмосковье всколыхнулась с новой силой, и тревога за дочь, которая осталась в Казанской больнице, и раздражение от дурацких законов и несправедливости, с которыми они столкнулись в московской области — все это неотвратимо подкашивало здоровье Анатолия. Настоящее он не понимал и не принимал, прошедшие годы считал сплошной борьбой за выживание с редкими мирными передышками, и только недолгое довоенное время на Правде — по-настоящему светлым мигом, но давно похороненным под пеплом войны.
Ольга наскоро купила кое-какую мебель в Пушкино, привезла ее на грузовике, через неделю пришел контейнер с вещами из Казани, и комнаты приняли жилой вид.
Спустя месяц Ольга выхлопотала разрешение на перевод дочери из Казанской клиники в районную больницу Лотошино под Волоколамском и послала деньги в Казань, чтобы Нину привезла медсестра.
Ольга встретила их на вокзале. Нина выглядела плохо — лицо желтое, руки мелко дрожат, она постоянно что-то бормотала и, точно слепая, все трогала на ощупь.
— Такая спокойная девушка, — сказала о Нине медсестра. — Все время смотрела в окно, никому не мешала.
Но в Ашукино Нина несколько раз испуганно пряталась от «плохих людей», а дома безучастно поздоровалась с родными, вяло прикоснулась ко всем предметам, села на стул и обхватила голову руками, как бы огораживаясь от всего мира.
Дома она пробыла всего три дня: лежала на тахте, уставившись в потолок, и вздыхала, или замкнуто сидела на стуле и бормотала, что на нее «двигается мебель». На все попытки Ольги вывести ее из угнетенного состояния, Нина недовольно морщилась:
— О, боже мой, мамочка, оставьте меня в покое! Разве вы не понимаете, что я тороплюсь на бал… меня давно там ждут, там уже играет музыка…
Ее больное воображение уже далеко оторвалось от реальности.
В Лотошино Нину поместили в палату тяжелобольных. Врачебная комиссия предложила Ольге оформить инвалидность первой группы и пенсию — пятьдесят рублей, с условием, что больную время от времени будут брать домой. Но Ольга настояла, чтобы дали вторую группу, пусть и с меньшей пенсией — она была уверена, что рано или поздно дочь будет работать, и вообще рассматривала инвалидность дочери как временную.
Узнав, что работникам железной дороги через три-четыре года дают жилплощадь в черте города, Ольга устроилась на курсы проводников и через месяц получила железнодорожную форму и стала ездить на скорых поездах до Буя и обратно; трое суток в пути, двое — дома. Половину недели младший сын, уже семиклассник, жил один, и Ольга постоянно тревожилась за него; то и дело звонила старшему сыну, просила в ее отсутствие почаще приезжать в Ашукино. Леонид приезжал. Братья пилили и кололи дрова, топили печь, готовили еду. Леонид рассказывал о работе в театре, о новых постановках. Толя с завистью слушал брата, жаловался, что в школе нет драмкружка; его детское увлечение оказалось живучим — он мечтал стать актером.
— Не думай, что в театре все прекрасно, — говорил Леонид. — Здесь мало одного таланта, надо заявить о себе. Надо, чтобы тебя заметили, взяли в театр, дали роль. Многое зависит от знакомств, а то и от случая… Знаешь, сколько заканчивают театральные училища? Сотни! А в театры берут единицы…
— Все равно буду актером, — упрямо твердил Толя.
Несколько раз он приезжал в Москву и просил брата провести его на спектакль, а по возвращении из поездки матери, восторженно рассказывал ей обо всем увиденном.
— Я верю, из тебя выйдет хороший актер, — говорила Ольга. — В искусстве главное — искренность. А уж это в моих детях есть… Вы все способные, слава богу. Вот только чрезмерно скромные. А кто хочет добиться успеха, должен обладать честолюбием, стремиться к успеху и славе…
…Проводником-напарницей Ольги была Анна Станиславовна, бывшая учительница, которая пошла на железную дорогу, чтобы «иметь сносный заработок».
— Я проработала в школе семнадцать лет и получала сто рублей. Можно на них прожить? А у меня взрослая дочь, то одно надо, то другое. Не будет же девушка одеваться хуже всех…
Анна Станиславовна объяснила Ольге, каким образом в рейсах можно зарабатывать деньги: разглаживать под матрацем использованные простыни, экономить на сахаре, сдавать бутылки, оставшиеся от пассажиров.
— Ну и подарки, — говорила Анна Станиславовна. — Бывает, что-нибудь дарят. Но главное, «левые» пассажиры. Желающих сесть на поезд всегда много. Но у нас такая система: в кассах билетов нет, а в составе всегда есть свободные места — бронь не возьмут или еще что. Этих «левых» мы и сажаем. Ревизоры все знают, заходят и спрашивают: «сколько?». Я говорю: «Двое». А у меня четверо. Даю им десять рублей, и они не проверяют.
— Извините, Анна Станиславовна, но я этим заниматься не буду, — решительно заявила Ольга. — Вы пожалуйста, а я нет. У меня есть определенные принципы. Знаете, мой муж всегда говорит: «Главное, Олечка, чистая совесть». Я пошла на железную дорогу только ради жилплощади. Как только получу, сразу уйду… Подарки — дело другое.
Закончив рейс, проводницы пылесосили вагон, сдавали белье в прачечную и разъезжались «на отдых». Но у Ольги отдыха не было. С вокзала, позвонив Леониду и узнав, как у него дела, заезжала в Ашукино проведать младшего сына и тут же спешила в Лотошино к дочери. Добиралась долго: два часа на электричке, потом еще на попутных машинах; в дороге рассуждала: «Я все время в пути, на ногах, на колесах. Все несусь в какой-то колеснице, вся издергалась, и нет у меня ни дня покоя… И семью всю разбросало. Толя в Клину, Нинуся в Лотошино, один сын в Москве, другой в Ашукино. Господи, что ж это такое?! За что нам такие мытарства? И когда мы снова соберемся вместе?.. А люди живут спокойно. Днем работают, вечера проводят в семье, у телевизора… Обещают квартиру через три года. Это ж целая вечность!.. Впрочем, главное мы сделали — выбрались из Казани. Главное — начать. И у нас есть собственное жилье… Толю все равно пропишут. Никуда не денутся. Я добьюсь! Обязательно пропишут! Это чудовищная нелепость — лишать его возможности жить в семье! Какая-то дикость! Посмотреть бы в глаза тем бездушным людям, которые придумывают подобные дикие законы!».
Освоившись на новом месте, Ольга навестила родных. Москва сильно изменилась: появились новые станции метро и высотные здания, машин на улицах стало намного больше; Чудовку переименовали в Комсомольский проспект, в Лужниках построили стадион, а на месте храма Христа Спасителя — бассейн, но как сообщила Ольге Ксения: «в нем люди тонут». Родные разочаровали Ольгу: как Леонид и сообщал, они действительно стали «ограниченными людьми», серыми личностями: только и жили от зарплаты до зарплаты и ссорились из-за пустяков между собой и с новыми жильцами. Ольга выслушивала их мелкие претензии друг к другу и думала: «Они остановились в своем развитии, и все их таланты заглохли. У них нет никаких интересов, и что особенно возмутительно — живут в столице, но ни в театры, ни в кино не ходят».
— Ты такая счастливая, — сказала сестра Ксения. — Бывает же, так человеку везет!
— Ты, сестричка, мягкая, улыбчивая, только внешне, для блезира, — усмехнулись братья, — а внутри-то, оказалось, твердая, у тебя железная воля. Надо же, не успела приехать, купила дом, прописалась, устроилась работать. Тебе явно кто-то помог.
Не обращая внимания на сарказм братьев, Ольга вздохнула с легким подобием улыбки.
— Слава богу, пока все обошлось. Скоро Толю пропишут, и совсем будет хорошо, вот только бы Нинусю поставить на ноги… И никто мне не помогает. Глупости! Я всегда рассчитываю только на свои силы.
А по ночам Ольге снились сны — они все еще живут в Аметьево и никак не могут уехать в Москву. Ей снился поселок занесенный снегом, глубокие сугробы, морозы, ветры… Она просыпалась, закуривала, смотрела на спящего сына, думала о дочери и муже, ее сердце щемило, покалывало… Наутро Ольга выбрасывала разные мелкие вещи, привезенные из Казани — обрывала нити, связывающие с прошлым.
Весной Ольга посадила на участке две вишни и ромашки. Весной же поехала в Пушкино и добилась разрешения на временную прописку мужа, но паспортистка ашукинской милиции поставила штамп «постоянно».
— Что они там дурака валяют?! — недовольно сказала, заполняя бланки. — Ведь не ссыльные, да и за пятьдесят километров от Москвы. (О том, что отцу и мужу надо жить в семье, она не сказала).
Анатолий удивился неожиданной прописке и несколько дней праздновал «маленькую победу».
— Надо же, от одного росчерка паспортистки зависит наша судьба! Но, Олечка, ты действительно везучая… Твоей энергии хватит не только на простую электростанцию, но и на атомную.
Это было точное определение, но опять-таки энергия «атомной станции» как бы шла всего лишь на движение маленького парома, а Ольге, с ее природным обаянием и даром убеждения, деловыми качествами и организаторскими способностями, вполне по силам были масштабные дела.
— Сейчас и надо быть пробивной, — продолжал Анатолий.
— Именно, а не слабовольным слюнтяем, как ты.
Ольга все еще считала пьянство мужа распущенностью, не верила, что это болезнь.
С пропиской Анатолия сразу взяли инженером на радиозавод на станции Зеленоградская. В первый же выходной он отправился в Москву, решил навестить родственников жены. По просьбе Ольги его сопровождал Леонид, который по воскресеньям приезжал в Ашукино.
— Проследи, чтобы отец не выпил лишнего, — сказала Ольга сыну. — И привези его обратно, а то еще зайдет в пивную на станции.
По пути к родственникам Леонид сказал отцу:
— Только не разговаривай с дядькой Алексеем. Он негодяй. Я уже говорил, он сделал все, чтобы меня не прописали у тетки. Боялся, буду претендовать на жилплощадь. Идиот! Из-за него мне приходилось ночевать черт-те где — на вокзалах, в подъездах… Теперь он мой враг, я с ним даже не здороваюсь. Если начнешь с ним разговаривать, оскорбишь меня. Поздоровайся холодно и все, договорились?
— Ладно, — пообещал Анатолий, но не сдержал слово.
С Алексеем они встретились на лестничной клетке, когда подходили к квартире, а он из нее выходил.
— О, кого вижу! Толька, дорогой! — вскричал Алексей, бросаясь к Анатолию.
Они обнялись.
— Пойдем, отметим встречу! — Алексей потянул Анатолия к выходу на улицу.
— Пап пошли, — Леонид кивнул на дверь.
Анатолий шмыгнул носом, поправил очки.
— Иди Ленька, иди. Я подойду попозже…
Он вернулся через час, выпивши.
— Понимаешь, Ленька, — начал оправдываться, — ведь мы были друзья в молодости… И столько лет не виделись… И он жалеет, что так поступал с тобой…
Леонид так и не понял, правда это или выдумка для оправдания своего поступка.
Вскоре Ольга привезла из больницы дочь, и в воскресенье, когда Леонид приехал в очередной раз, вся семья, наконец, была в сборе. Сходили в лес за грибами, искупались в озере близ полустанка Калистово.
— Знаете что! Все наладится, вот увидите! — воодушевилась Ольга по пути домой. — Наш глава семьи перестанет увлекаться спиртным, Нинуся поправится, — она обняла дочь. — Мальчики поступят в институты. Это мое самое горячее желание… Все устроится, вот увидите. Знаете, что такое счастье? Это любовь в семье, это прочность среди родных. Хорошая, дружная семья — лучшее что может быть у человека.
Вечером за ужином Ольга вспомнила книгу, которую читала в поездке, и пересказала истории, где показывались только привлекательные, светлые стороны жизни.
— Конечно, можно изображать красоты, но главное — судьбы героев, — сказал Анатолий. — Только тревога за судьбу героя способна зацепить наше сердце, — вооруженный классикой, он привел примеры из Бунина, Куприна.
Его поддержал Леонид:
— Наших писателей, которых сейчас возносят, противно читать. Молодежь читает тех, кто показывает подлинную жизнь, а не лакированные картинки. То же самое в театре: то, что хвалят, спокойно можно не смотреть — это фальшивое искусство.
— И все же, я думаю, искусство должно вселять в нас уверенность, заражать оптимизмом, — не сдавалась Ольга. — Жизнь такая жестокая, и надо поддерживать людей… Возьмите довоенные комедии. Конечно, там много было надуманного, но они помогали нам жить. А песни! Какие замечательные были песни! — Ольга вполголоса запела.
Вздохнув, Анатолий поправил очки и, смущенно улыбнувшись, стал подпевать. Потом и дочь, и сыновья присоединились. Снова пели всей семьей, как когда-то в общежитии у «буржуйки». Их соседи жили в добротных домах с мансардами, забивали комнаты современной мебелью, разводили в парниках овощи на продажу, а в полутемных, пропитанных дымом комнатах «казанцев» (так прозвали семейство Ольги поселковые) стояла дешевая мебель, на столе — скудный ужин, но их жилье было островком духовности в поселке.
— Все устроится, вот увидите, — в очередной раз повторяла Ольга. — Неужели мы, пятеро способных людей, не пробьемся, не докажем ей, жизни, что мы чего-то стоим?! Правда, Челкаш?!
Пес завертелся, выражая полное согласие с хозяйкой.
Но через две недели у Нины начались головные боли; подавленная, потерянная, она ходила по комнате из угла в угол, время от времени издавала нервный смешок и плакала. А по ночам испуганно вздрагивала и вскрикивала. Ее уже ничто не интересовало; на вопросы отвечала односложно, раздраженно, казалось, она даже от родных оберегает свой перевернутый внутренний мир. Нину пришлось вернуть в больницу…
А потом погиб Челкаш. В то воскресенье Ольга была в поездке, Анатолий с утра направился в пристанционную пивную, а Толя пошел с собакой в лес за грибами. На опушке леса Челкаш учуял суслика и помчался за ним, и вдруг из-за кустов выкатил грузовик. Там никогда не ездили машины, и дороги-то не было, но внезапно среди листвы возникла грохочущая трехтонка и медленно покатила по цветам. Пес ударился о бампер и отлетел в сторону… Толя пришел в себя, только когда Челкаш затих. На его крик подошли какие-то грибники, отнесли собаку в тень, прикрыли ветвями.
Когда зареванный подросток вернулся домой, Анатолий лежал на диване, от него разило вином.
— Погиб Челкашка?! — переспросил он и привстал с дивана. — Что ты говоришь?! Где погиб?! Не может быть, ты не шутишь?! Как же так?! Что ж это?! Столько с нами пережил, и вот на тебе! Так нелепо погибнуть!.. Вот чертова жизнь!..
Толя съездил в Москву за братом и они похоронили собаку на опушке леса среди берез. Из рейса вернулась Ольга и, узнав о гибели «члена семьи», со стоном выдохнула:
— О, господи! Бедный наш Челкашка! Мне ужасно жалко его. И надо же! Я в поездке почувствовала, что с ним что-то случилось, он приснился мне во сне больным… Ужасно жалко Челкашку! Он был такой верный, исполнительный! Преданный долгу и семье. Эти качества я ценю больше всего. Наверно, в прошлой жизни я была собакой, и не зря Евгения Петровна в Казани звала меня «собакой»… Не хотелось бы, чтобы Анатолий Владимирович выпивал, но ладно уж… Сходите, ребята, в магазин, купите вино, надо помянуть Челкашку.