Когда разлили вино, Ольга сказала:
— Челкашка был лучше нас всех. Никогда на нас не злился, всегда приветливо вилял хвостом, был таким ласковым! Он единственный, кто никогда меня не огорчал. Как говорится, пусть земля ему будет пухом!
Выпив вино, Ольга продолжила:
— Одно хоть немного успокаивает — что Челкашка прожил долгую жизнь. Если перевести его возраст на человеческий, он был старше нас всех… И мы его горячо любили, заботились о нем… И, конечно, мы всегда будем помнить о нем… Но что я хочу сказать. Теперь мы должны особенно сплотиться. В несчастьях надо держаться друг за друга, вместе легче все пережить… И ни в коем случае нельзя раскисать, опускать руки. Жизнь продолжается и надо идти вперед.
В середине лета Анатолий поехал в Москву разыскивать мать своего друга Ивана; вернувшись, сказал жене:
— Знаешь, кого я застал в квартире? Кого бы ты думала?.. Ванюшкиного отца! Представляешь?! Его реабилитировали… Мать Ванюшки умерла, а отец, отсидев десять лет, вернулся. Он порассказал такое! На многое открыл мне глаза. С ним сидели ученые, генералы. Многие сидели по делу, но немало пострадало и невинных. Что говорить, если даже наш авиаконструктор Туполев сидел. Сталин был тираном, теперь это яснее ясного. Ванюшкин отец уверен, что Ленин, и особенно Троцкий, были еще хуже. Они ненавидели русский народ, были просто палачами… В самом деле, они устроили гражданскую войну, натравили русских друг на друга, уничтожили миллионы людей. А кто такие были кулаки? Самые трудолюбивые крестьяне… Сталин хотя бы укреплял страну, а эти только все разрушали. Не случайно столько лучших русских уехали после революции. Кто не успел уехать, тех посадили.
— Когда-нибудь их всех вспомнят, — твердо сказала Ольга, — и напишут о них, как о декабристах. Как ни замалчивай, а правда через все пробьется.
Отец Ивана предложил Анатолию перейти в ОКБ автоматики в пригороде Москвы; посоветовавшись с женой, Анатолий сменил работу… Его оформили старшим инженером и обещали в ближайшем будущем предоставить жилье в черте города.
Некоторое время Анатолий добросовестно относился к работе, но потом сорвался. Он уже был серьезно болен — по утрам, если не опохмелялся, его руки дрожали, глаза слезились, а губы нервно подергивались. Случалось, он опаздывал на работу, устраивал затяжные перекуры, но войдя в форму, за несколько дней выдавал чертежей больше, чем многие инженеры отдела, причем сослуживцев поражало его умение чертить некоторые детали без рейсшины, от руки. Его чертежи не раз брали на проверку, но все оказывалось предельно точным. «Мастерство от небольшого количества выпивки не теряется», — усмехался про себя Анатолий.
Но небольшое количество все чаще переходило в большое и тогда уже «мастеру чертежей от руки» было не до работы. Раза два начальник отдела тактично, незаметно для всех, приглашал Анатолия в свой кабинет и крайне вежливо просил поберечь свое здоровье, подумать «если не о себе, то хотя бы о коллективе», которому он «нужен решительно и безоговорочно». Но болезнь Анатолия уже зашла слишком далеко. В ОКБ он шел, словно по принуждению, в отделе был замкнутым, ни с кем не общался, а во время собраний становился то и дело отпускал насмешливые, едкие словечки.
— Все отвратительно, — говорил дома жене. — И на новой работе тоже. На собраниях сплошное единогласие. Люди забыли про честь, совесть. Слушают ложь и молчат. Ясно, молчат, потому что запуганы, ведь такая коса прошлась по стране. Мы обманутое поколение, вот что я скажу тебе, Олечка.
— Неправда! — возмущалась Ольга. — Мы не обманутые. От нас многое скрывали, но мы догадывались. И потом, было много хорошего, ты забыл. Вспомни довоенное время и энтузиазм молодежи. Как комсомольцы уезжали на стройки… А то, что сейчас все голосуют единогласно, так сами виноваты. Я, например, никогда не молчу перед лицом несправедливости… Ты никогда мне не докажешь, что все плохо. И я убеждена, что справедливость рано или поздно восторжествует.
— Это все, Олечка, слова. Ты всегда смотрела на мир сквозь розовые очки. Конечно, это неплохо — во всем находить прекрасное, но реальная жизнь далеко не прекрасна. Скорее наоборот, жестока и несправедлива. О каком братстве может идти речь, когда в электричках хамство, ругань. А здесь, в Ашукино, убожество. Смешно, двадцатый век, а мы живем, как в каменном. Топим печку, носим воду…
— Топить печку одно удовольствие, — вставила Ольга. — Русская печка — самое надежное отопление.
— И участки с курятник, — продолжал Анатолий. — В Аметьево хотя бы был простор, полно знакомых. Зря мы оттуда уехали.
— Нет, не зря, — упорствовала Ольга. — Об этом и говорить нечего. Там мы все зачахли бы. И не забывай, Ашукино это всего лишь временное пристанище, в скором времени мы обязательно переедим в Москву.
— Вот и получается, что мы тратим лучшие годы на всякие переезды, поиски жилья, прописки… И работаем только ради денег… Да и вообще, жизнь далеко не прекрасна, сплошная борьба за выживание.
— Нет, прекрасна! И ты это знаешь не хуже меня. Посмотри, сколько в электричках замечательных людей. И почти все читают… Студенты готовятся к лекциям, изучают языки… Разве не так?! Некоторые, конечно, ругаются. Но их можно понять — люди устают, и дорога утомительная… Знаешь, сколько людей живет в пригороде? Тысячи! А электричек мало. Но ведь это не вина людей… Это вина Министерства железных дорог… И потом, хорошо, скажи мне, пожалуйста, а наше прошлое, а наши дети — разве это не прекрасно?! О чем ты говоришь?! И у нас еще впереди будет много хорошего, я в этом абсолютно уверена. Просто сейчас мы еще не устроились, поэтому у тебя такое настроение, но все наладится, вот увидишь!
Ольгу назначили кондуктором поездов дальнего следования, затем перевели в проводники пассажирских поездов Москва — Владивосток. Неделю она ездила в один конец, неделю — в другой, неделю отдыхала.
Пассажиры любили Ольгу, не раз писали ей благодарности, дарили подарки. За неделю дороги попутчики в купе становились друзьями, при расставании обменивались адресами, договаривались приехать друг к другу в гости, но, как правило, большинство таких знакомств продолжения не имели. Среди пассажиров случались и ссоры и драки, но даже в самых безнадежных ситуациях Ольга всегда оставалась спокойной, со всеми находила общий язык, слова, которые гасили вспышки гнева. Часто возникали раздоры на национальной почве, но Ольга быстро всех примиряла всего лишь одним доводом:
— …Есть огромная разница в любви к своему народу и нелюбви к другим народам. Вот говорят татары злые, а я долго жила в Татарии и знаю, какие это прекрасные люди… Или возьмите немцев. Я до войны была знакома с немцами, это были чудесные люди, я знала их только с лучшей стороны. А негодяи есть в каждом народе, но по ним нельзя судить обо всех…
Зимой работать стало намного тяжелее. В любую погоду — в мороз и метель, на глухих полустанках приходилось таскать уголь в мешках для отопления вагона и титана. Бывали и аварии, а однажды в вагоне ехали сильно выпившие амнистированные уголовники и, после того как Ольга попросила их не сорить, они подкараулили ее в тамбуре и пригрозили ножом.
Кто-то из пассажиров рассказал Ольге про китайскую медицину и иглоукалывание, которое вылечивает от всех болезней. Ольга решила перейти на поезд «Москва — Пекин», чтобы свозить дочь в Китай, но в управлении сказали:
— На международные рейсы оформляют только проводников с большим стажем.
Ольга ездила по всей Сибири до Дальнего Востока и позднее с улыбкой рассказывала, что во время стоянок купалась во всех сибирских реках, и в Байкале, и в Японском море. Несколько раз, останавливаясь в Омске, Ольга пыталась разыскать сестру Анну, но это ей не удалось. «Поразительно, — думала Ольга. — Похоже, Анна забыла, что у нее есть родня. Все от того что ей, как младшей в семье, досталось больше всех внимания, и вот результат — она стала законченной эгоисткой…»
По две недели дом оставался без хозяйки, на пятнадцатый день Анатолий с сыном подходили к железнодорожному полотну, по расписанию проносился поезд, и Ольга кидала тюк со своими вещами и продуктами. С конечной станции состав отгоняли на запасные пути, и еще сутки проводники наводили порядок в купе, сдавали вагоны техническому персоналу и только потом разъезжались по домам.
По возвращении, Ольга первым делом бегала по магазинам, покупала фрукты для дочери и спешила в больницу. Затем несколько дней стирала, убиралась, встречала Анатолия с работы и отводила домой… Неделя пролетала быстро; так и не отдохнув толком, Ольга уезжала снова, а на следующий день после ее отъезда Анатолий впадал в запой; и по утрам еле вставал на работу; опухший, с красными веками, разыскивал в палисаднике запрятанную накануне четвертинку водки или бутылку вина и опохмелившись, немного придя в себя, нехотя брел к электричке.
Как-то утром приехал Леонид и, застав отца за поисками заначки спиртного, грубо осадил его:
— Перестань! Лучше иди на работу!
— Неужели ты не понимаешь… Я не могу, — пробормотал Анатолий. — Знаю, что мешаю вам, тяну семью назад, но ничего не могу с собой поделать, пойми это. Да и все надоело, я устал ото всего.
Однажды во время запоя Анатолий отдал соседям за бутылку водки настенные часы, в другой раз — свой костюм… Толя съездил в Пушкино и позвонил старшему брату…
Когда Леонид приехал, Анатолий лежал на диване, прикрытый одеялом; заметив сына, что-то спрятал под подушку. Леонид откинул край одеяла и увидел у отца в руке… бритву, рядом лежал пустой флакон одеколона.
— Ты что, совсем сошел с ума?! — содрогнувшись, крикнул Леонид, отнял у отца бритву, спрятал его очки, убрал из дома все острое. Потом подумал, что оставлять отца одного в таком состоянии нельзя и сказал:
— Давай отвезем тебя в Абрамцевскую больницу.
— Давай… поедем, — покорно согласился Анатолий, и как предпрощанье добавил: — Прости меня за все.
Дорога от станции к больнице шла через сосновый лес. Стоял жаркий августовский день, в листве не смолкая кричали птицы, пахло земляникой, клевером, смолой. По дороге Леонид говорил с отцом запальчиво и резко. Анатолий угрюмо молчал, только изредка, безнадежно усмехаясь, оправдывался:
— Понимаешь, у меня нет воли, я не могу бросить пить.
На мгновение Леониду стало жаль отца.
— Завязал бы ты с выпивками, снова ездили бы рыбачить, попутешествовали бы. Сколько мест, где хочется побывать.
— Может, правда, попробовать? Последний раз, — тусклый взгляд Анатолия потеплел, на губах появилась робкая улыбка. — В самом деле, мы давно не рыбачили… Так не хочется в больницу.
— Ну уж раз решили, надо. С недельку полежи, мать приедет, заберем тебя. Пока подлечишься.
— Ладно, — обреченно кивнул Анатолий.
— Сам ты не можешь бросить. Ты слабак.
Леонид хотел подхлестнуть самолюбие отца, напомнить ему про великий удел главы семьи. Выпивки отца ему казались какими-то затянувшимися помрачениями, идиотской привычкой, которую отец вполне может, но не хочет бросать; парень не мог поверить, что отец серьезно болен, утратил веру в себя и вообще во все хорошее и стал уязвимым, обидчивым, слабонервным.
Вернувшись из поездки, Ольга забрала мужа из больницы и обошла соседей, которым Анатолий продал часы и костюм. Заплатив за бутылки водки, Ольга потребовала вернуть вещи.
— Как вам не стыдно так гнусно поступать?! — бросала она презрительный укор. — Где ваше сострадание к больному человеку?! У вас есть совесть или вы не знаете, что это такое?!
А дома на мужа разразилась уничижительными упреками:
— Ты опускаешься на глазах! Это последняя степень падения — отдавать за водку вещи! Где твоя гордость, интеллигентность?! Как можно так себя не уважать. И ставить меня, свою жену, в унизительное положение. Чтобы это было в первый и последний раз! Только этого еще не хватало! Вот еще!.. И возьми себя в руки. Сколько можно?! Мы наконец перебрались совсем близко к родине и все уже налаживается… Да, пока еще у нас трудный период, но надо его пережить достойно, не раскисать и уж тем более не опускаться. Были у нас периоды и похуже — ничего, пережили. И этот переживем, я уверена.
Недели две Анатолий ходил на работу мрачный, сосредоточенный, дома после ужина с христианским смирением лежал на диване и читал. Временами в него вселялась беспричинная тревога, страх, и он, шмыгая носом, жаловался жене:
— Скучно мне здесь, Олечка.
— Возьми себя в руки, что за беспомощность?! — внятно и ровно повторяла Ольга. — Ну не нанимать же тебе няньку. Очень надо с тобой нянчиться! Сейчас, в переломный момент, когда у нас появилась возможность получить квартиру в Москве, ты должен, просто обязан ради семьи, набраться терпения, мужества.
Ольга пришла в станционную столовую, где Анатолий выпивал, и пригрозила буфетчику:
— Знаете что! Не смейте продавать вино моему мужу! Вы подталкиваете человека в пропасть!
На неделю в семье восстановился порядок и спокойствие.
…Однажды Анатолий неожиданно пришел домой раньше времени, взял ключ от пристройки сарая, сказал, что устал и поспит на воздухе. Утром Ольга пошла будить его на работу, но дверь оказалась запертой изнутри и на стук Анатолий не отозвался. У Ольги тревожно забилось сердце — в ней росло предчувствие беды. Еле сдерживая волнение, она позвала сына, и Толя, выставив раму, влез в сруб через окно.
Анатолий лежал на кровати в одежде, запрокинув голову назад, на полу темнела лужа крови и валялась бритва.
— Мама! — услышала Ольга ужасающий крик. — У папы из горла кровь идет!
Ольга побежала в медпункт, Толя остался с отцом, сидел рядом на табурете и ревел.
— У меня больше нет сил… бороться, — бормотал Анатолий. — Хорошо, что умираю… Все равно только мешаю, тяну вниз…
В медпункте Ольга застала одну медсестру, оба врача были выходными и уехали в Москву.
— Дикость! — вскричала Ольга. — На огромный поселок нет врача! И это называется государственное учреждение!
Прихватив бинты и вату, медсестра пошла с Ольгой и, осмотрев Анатолия, заключила:
— Большая потеря крови. Нужно доставить в Пушкино.
— Ничего не нужно, доктор, — безжизненно прохрипел Анатолий. — Я не хочу жить… Прости меня, Олечка. Я только мешаю вам… А ты сильная… Ты всего добьешься…
— У нас в медпункте только одна лошадь, и на той уехали за дровами, — сказала медсестра, обращаясь к Ольге. — Попробуйте дозвониться до Пушкино с почты, может, пришлют «скорую» или везите на электричке.
По расписанию на Пушкино ближайший электропоезд шел только через час, и Ольга побежала на почту: минут двадцать телефонистка пробивалась до райцентра, а когда наконец дозвонилась, прибежал Толя и, задыхаясь, проговорил:
— Папа умер…
…Анатолия похоронили на окраине сельского кладбища при деревне Рахманово. После похорон Ольга никогда не навещала могилу мужа, так же как никогда не ходила на Даниловское кладбище, где под двумя дубами лежали ее отец и мать.
— Ценить и любить людей надо при жизни, — непоколебимо говорила она. — Теперь им наши слезы не нужны. Я не хочу думать о близких, будто они мертвые. Они для меня живы и всегда со мной. Жизнь продолжается, и надо находить в себе силы жить дальше…
И на поминках мужа Ольга держалась стойко, никто не увидел ее слез, и только потом, проводив родственников, она почувствовала — сразу исчез воздух, ей стало трудно дышать — казалось, она очутилась в разряженном пространстве. Вбежав в сарай, она впервые за всю свою жизнь беззвучно разрыдалась.
Смерть мужа потрясла Ольгу, обожгла долгой, не проходящей болью… От Анатолия остались чертежная доска, готовальня, очки с перевязанной дужкой и старый прибор для бритья. Ему было сорок четыре года.
Оставшись наедине с собой, Ольга бормотала:
— Зачем, Толя, ты это сделал?! Как мог оставить меня одну в таком тяжелом положении? С тремя детьми?! Мы вместе столько пережили! И хорошего, и плохого, но я никогда даже не представляла свою жизнь без тебя… Ужасно горько… Считал меня сильной! Какая я сильная? Да и чем сильнее человек, тем в большей поддержке нуждается. Как раз жалеть надо не слабых, а сильных. Слабые не способны на большие дела, а сильные способны. И не только на большие дела, но и на подвиги. У сильных и чувства сильные, а у слабых — так себе…
Позднее Ольга сказала сыновьям: