— Помогать надо тем, кто идет к цели, а не бездельникам разным. Поддерживать надо бесстрашных, нетерпеливых, первооткрывателей, идущих впереди. Им уготовлены удары судьбы, и зависть, и непонимание…
Почему-то теперь, после смерти мужа, Ольга видела его совсем не таким, каким он был последние годы — не беспомощным, апатичным, подавленным, а энергичным, веселым, совершенно непьющим… Он являлся на фоне ненастной погоды: то в дождь — спешил домой и издали махал ей рукой, как когда-то в давние годы, то одиноко стоял под снегопадом, и улыбался, и звал ее, и внимательно выслушивал, когда она подходила, и жалел, и приободрял — не она его, как было всегда, а он ее!
В середине зимы Ольга перевелась со скорых поездов в проводники пригородных электричек, добилась перевода дочери в больницу на соседней станции Абрамцево и решила обменять жилплощадь на меньшую, но ближе к городу; два месяца давала объявления, но Ашукино не считалось дачным местом, и забираться в полупоселок-полудеревню никто не хотел. Однажды Ольга даже нашла пожилую пару, которая была не прочь обменяться, но, когда уже приготовили документы, в нотариальной конторе сказали:
— Вам не разрешат, не утвердят обмен. Из пригорода выезжают два человека, а въезжают из области четыре.
— Так ведь меняются семьи! — возмутилась Ольга. — И обе семьи устраивает обмен. Что вы выдумываете разные трудности людям, делаете все, чтобы они помучились, треплете им нервы?! Что это за закон такой?! Безобразие!
Летом Ольга просто продала комнаты за полцены от той суммы, за которую купила, но предварительно сняла комнату в Ховрино — пригороде Москвы, четвертой станции от Ленинградского вокзала.
От платформы к Ховрино дорога шла по низине среди тополей, по деревянному мосту через заросшую речушку и дальше в гору вдоль построек и заборов. В Ховрино можно было приехать и с другой стороны, от конечной станции метро «Сокол» на троллейбусе до конца и дальше пешком через поле, где пролегала узкоколейка, по которой «кукушка» возила вагонетки с глиной от карьера к кирпичному заводу. Опять железные дороги, кирпичные заводы, деревянный дом, печь, дрова, колодец, но близость города чувствовалась — вдоль заборов тянулись асфальтированные тропы. Чтобы совсем ощущать себя москвичкой, теперь в город Ольга ездила не на электричке, а на троллейбусе.
Снова Ольга занялась пропиской, ездила в областную милицию, доказывала начальнику управления, что они «коренные москвичи», но в ответ слышала:
— Вы давно потеряли право на проживание в столице.
— Что значит потеряла право на проживание?! — негодовала Ольга. — Что за довод?! Это я-то, коренная москвичка?! Да, я уверена, сейчас в Москве больше половины приезжих. Разных изворотливых, которые первыми успели приехать. Но как быть эвакуированным?! Им так и остаться на чужбине до конца своих дней?! Что за чушь!
— В Москву въезд ограничен, — твердил начальник. — И скажите спасибо, что вас еще прописали в Подмосковье.
— Как вы смеете так со мной говорить?! Я коренная москвичка! Мои предки лежат на московских кладбищах, и меня вы обязаны прописать! А в таком тоне разговаривайте со своей женой, если она у вас есть!
— Разговор окончен, — начальник махнул рукой. — Попросите следующего!
— Я буду на вас жаловаться! Такое впечатление, что вы здесь сидите только для того, чтобы отравлять людям жизнь! — Ольга хлопнула дверью.
«Говорят-то со мной — прямо отмахиваются как от назойливой мухи! Говорят пренебрежительно, казенно, ни одного живого человеческого слова, любезной улыбки. И прямо упиваются властью. У них ни жалости, ни сострадания. Да и откуда? Сострадание есть у тех, кто знает, что такое страдание. А эти живут припеваючи… И почему вообще: как начальник, так невежественный, полуграмотный?! И надо же, от росчерка такой тупой рожи зависит моя судьба! — впервые, несвойственная ей злость, охватила Ольгу. — У власти должны стоять самые талантливые, самые честные и добрые люди. А то, что всякие бездушные типы занимают ответственные посты — это против природы… Даже у животных вожаки самые умные и сильные… Прав был мой муж, какой-то нелепый у нас строй. Но я не отступлюсь!»
Ольга пришла в приемную к министру внутренних дел и добилась своего — ее с сыном прописали.
Хозяин, у которого Ольга сняла комнату, был старый холостяк, крохобор и скряга: весь день торчал на крыльце и осматривал сад, как бы кто не влез, не сорвал цветы. Ему всюду мерещились грабители, он постоянно озирался, на знакомых и незнакомых посматривал с подозрительным прищуром; он напоминал камбалу, которая сверху темная от одних врагов, а снизу белая — от других. Круглый год хозяин продавал цветы — зимой в горшках, ранней весной — выращенные в теплице, летом и осенью — садовые. Он неплохо зарабатывал на цветах и квартирантах, но ему не давала покоя мечта о доме на Кавказе.
— Весной один тюльпанчик стоит рубль, — доверительно сообщил он Ольге. — Представляешь, сколько можно заработать, если продать миллион тюльпанов?
Этот зануда каждый вечер заходил к Ольге и изводил ее болтовней о своих прикидках и выкладках, вкрадчиво говорил о том, что «сидит» на диете, пьет соки, дышит по системе индийских врачей… «Удивительно, — думала Ольга, — о своем здоровье особенно печется тот, кто живет только для себя, разные посредственности, которые никому не приносят пользы, чья жизнь не представляет никакой ценности для общества. Ведь у него ни жены, ни детей нет. И даже никакого живого существа. Хотя бы кошку завел… И зачем ему много денег?! Взять с собой в гроб? И вот такие, как правило, долго живут. А тот, кто живет для других, быстро сгорает. Как все-таки это несправедливо».
Несмотря на возраст, Ольга была еще довольно красивой женщиной, но ни в то время, ни позднее ее не посещали мысли о новом замужестве.
— Все равно я никогда не встречу такого человека, как мой муж, — говорила она сестре Ксении. — Сейчас меня окружают интересные люди, начальники поездов, управлений, они ухаживают за мной, но я никого из них не могу даже рядом поставить со своим мужем. Он был необыкновенным человеком. Немного слабым… Ведь в нашей жизни нужно быть сильным, упорным, а он не умел пробиваться, расталкивая других локтями, как это делают многие. Он был застенчивым, интеллигентным… И таким умным, порядочным… Он не сумел одолеть несправедливость, тяготы жизни и отчаялся. Ему не хватило последнего усилия, ведь мы уже почти выкарабкались из тяжелого положения, остался последний шаг… Ужасно обидно!.. Ну да бог с ним!.. И я, конечно, кое в чем виновата. Хотела, чтобы он изменился, стал настойчивым, пробивным, но ведь это невозможно, нельзя идти против природы… Мне бы бросить к черту эту железную дорогу, помочь ему, быть с ним рядом… Но с другой стороны — я хотела получить квартиру в Москве, и у меня на руках были больная дочь и младший сын, не могла же я разорваться?
— Анатолий не хотел уезжать из Казани, — говорила Ксения. — Переезд для него стал стрессом… Там, на заводе, у него были старые знакомые, общество. И у вас был собственный дом, налаженный быт — чего еще надо? А здесь вы скитаетесь по чужим домам и неизвестно, когда ты получишь комнату. Может, и вообще не получишь, здесь за жилье люди дерутся.
— Получу, вот посмотришь!.. Хм, остаться в Казани! Что ты говоришь?! Там мы все постепенно зачахли бы от тоски и безысходности. Этого я не простила бы себе никогда. Тебе здесь хорошо рассуждать, ты не представляешь, каково жить в захолустье, быть оторванными от родины, от культуры. А теперь хотя бы мои дети будут жить достойной жизнью. Именно там, в Казани, Толя и сломался, и сюда приехал уже больным. Я абсолютно уверена, если бы мы жили здесь, этого не произошло бы.
Ольга работала на электропоездах то проводницей, то кондуктором, часто ночевала в Пушкино, Мытищах — первые составы выходили на линию в четыре утра… Больше всего она любила работу кондуктора — на перегонах было время помечтать. Дав сигнал отправления, она закуривала и представляла семью в уютной квартире где-нибудь у Чистых прудов; представляла Анатолия трезвого, улыбающегося; он приходил усталый с работы, ужинал, перелистывал «Вечерку» и журнал «Техника — молодежи», потом работал за чертежной доской, а перед сном читал книги из заводской библиотеки… «Бог с ним, с Толей, пусть выпивал бы, лишь бы был жив», — бормотала Ольга… Она видела здоровую дочь; девчушка прибегала из школы, кидала на диван портфель, объявляла об очередной пятерке, снимала школьную форму, обедала, рассказывала о занятиях в вокальном кружке… Видела старшего сына с дипломом художника, а младшего — с аттестатом зрелости… Каждому из родных Ольга уготавливала счастливую судьбу и каждую из них проживала отдельно, неторопливо, придумывая множество подробностей, и только когда уже ничего не могла добавить к тому или иному эпизоду, бережно откладывала его в тайник памяти. С каждым днем эти мечты все больше распаляли воображение Ольги, она уже мечтала по пути на работу, в магазин и во время поездок к дочери; с ней случилась великолепная несуразность — такая жизнелюбивая, она вдруг стала жить вне реальности, в мире иллюзий и была от этого счастлива, только ее улыбка, когда-то широкая и лучезарная, уступила место горькой полуусмешке, и она все больше становилась рассеянной. Житейские заботы то и дело возвращали Ольгу в реальность, но в дальнейшем она так и не смогла отказаться от этих представлений и до конца своих дней жила на грани фантазий и реальностей, как бы двойной жизнью, и та, вторая — ее настоящая жизнь — была чем-то вроде хорошо отснятой цветной пленки, которую отдали проявить неумелому мастеру и потому на ней все вышло мрачным, черно-белым, а местами и вовсе не вышло ничего.
Случалось, Леонид ехал в Ховрино и внезапно во встречной электричке замечал мать — она стояла с зеленым флажком в руке у двери последнего вагона, стояла и задумчиво смотрела на рельсы. Не раз в электричке он неожиданно слышал ее голос — она объявляла остановки, — и сразу направлялся в хвостовой вагон, и они встречались: мать и сын. Ольга выспрашивала у Леонида, как он живет с женой, думает ли иметь детей, собирается ли поступать в институт? О своей семейной жизни Леонид говорил с неприязнью, и Ольга догадывалась, что в том браке что-то не ладится. К тому же, она только однажды видела невестку — красивую самоуверенную блондинку, работавшую манекенщицей; всего с полчаса поговорила с ней и поняла — для такой женщины главное не семья, а интересное времяпрепровождение. Да и встретились они в сквере, поскольку невестка не захотела ехать «куда-то в деревню». И все же, при знакомстве, Ольга сказала ей:
— Конечно, вы обрекли себя на сложную жизнь. У моего сына неважный характер. Он способный, но вспыльчивый, невыдержанный. Постарайтесь быть снисходительной. Ведь вы такая красивая! Что вам стоит?! Красивая женщина должна быть великодушной, ведь все у ее ног… А с годами Леонид станет помягче, вот увидите.
Несмотря на раздоры в семье, Леонид продолжал готовиться к экзаменам в институт, и Ольга поддерживала его устремления.
— Я в тебя верю, — говорила она. — Ты своего добьешься, ты в меня. Меня жизнь постоянно сгибала, но я не согнулась… А ваш отец был слишком слабым для нашего жестокого времени. Ну да бог с ним!
Толе исполнилось шестнадцать лет, он подружился с ребятами, работающими учениками на заводах; они увлекались техникой и мотогонками, и в этом отличались от многих сверстников, одни из которых сколачивали картежные компании, играли в тотализатор на ипподроме, другие становились «стилягами». Новые друзья уговорили Толю бросить школу и устроиться на завод учеником токаря, чтобы «иметь собственные деньги и купить мотоцикл». Ольга была не против работы сына, но с условием, что он закончит десятилетку в вечерней школе.
— Не забывай, твой отец хотел, чтобы вы имели высшее образование, — сказала она сыну. — Не для того мы столько мучились, чтобы и вы жили кое-как. Без высшего образования далеко не пойдешь… Мы не смогли его получить, помешала война. А вы должны… Дети должны идти дальше родителей.
В первую получку Толя прибежал домой радостный, отдал матери деньги и сообщил, что в конце месяца еще получит премиальные.
— Вы, мои сыновья, молодцы, — улыбнулась Ольга. — Но мне очень хотелось бы, чтобы вы получили высшее образование, закончили институты. Это ваша главная цель. Вы должны, просто обязаны, наперекор всему ее достичь. Хотя бы ради нас, родителей, за все рассчитаться с судьбой.
Через год Толя резко изменился — вытянулся, повзрослел, и в нем вновь вспыхнуло увлечение сценой; деньги, отложенные на мотоцикл, он поделил на две части — одну часть отдал матери, вторую потратил на театральные билеты. А потом, уволившись с завода, устроился в театр «Современник» писать афиши. Вскоре он поступил в драматическую студию при театре; благодаря способностям быстро выделился среди сокурсников, и его ввели в спектакли. Ольга присутствовала на всех его премьерах — сидела в первых рядах и гордилась сыном.
…В отпуск Ольга взяла дочь из больницы (ее отдали под расписку, снабдив большим пакетом таблеток), хотела поехать с ней на юг, к морю, но на второй день Нина убежала из дома. Ольга пошла в магазин за продуктами, а когда вернулась, увидела на столе записку: «Мамочка, не ищи меня!». Обежав ближайшие улицы, Ольга с троллейбусной остановки позвонила Леониду — он примчался на такси. Вернулся из студии Толя, и втроем они всю ночь ходили по Ховрино, выспрашивали о Нине у прохожих… Под утро Ольга заявила в милицию.
Несколько дней Нину разыскивала областная милиция, затем в поиск включилась и городская. Ее обнаружили через несколько дней на станции Правда, где она бродила «среди красивых деревьев». Милиционер отвел Нину в дежурную часть — ее приняли за пьяную девицу легкого поведения и грубо втолкнули в комнату, где находились задержанные карманники.
— Что же вы делаете?! — сказал один из парней. — Она же больная, не видите, что ли?
Нину хотели отправить в Белые Столбы, но она назвала своих врачей, и ее водворили в прежнюю больницу.
Ольга была в отчаянии, болезнь дочери все явственнее переходила в хроническую форму. От лекарств и постоянной неподвижности из тонкой восприимчивой девушки Нина превратилась в расплывшуюся, безучастную ко всему женщину с одутловатым лицом и отсутствующим тусклым взглядом.
— Но я все равно поставлю Нинусю на ноги, — твердила Ольга. — Как только получу квартиру, возьму ее домой навсегда. И непременно куплю пианино — девочка так давно мечтает заниматься музыкой. Я окружу ее вниманием, заботой, и она поправится, я уверена.
— Вряд ли Нина поправится, — сказал однажды Леонид. — И брать ее из больницы не стоит. Она опять убежит и еще может попасть под машину. А там, в больнице, у нее свой мир, свои подруги. В больнице ей лучше, чем дома.
— Замолчи! — резко бросила Ольга. — Тебя бы туда упечь на полгодика, я посмотрела бы, как ты запел!..
…Через два года давали жилплощадь работникам Ярославской железной дороги; квартиры и комнаты получили члены профкома и те, кто имел стаж работы в пятнадцать лет. Ольга стояла в списке «остронуждающихся», как не имеющая жилплощади вообще, но ей заявили, что она проработала всего четыре года, а этого слишком мало.
— Знаете что! — заявила Ольга членам жилкомиссии. — Вы-то наверняка все неплохо устроены, и вам не понять, что такое снимать комнату с двумя детьми, один из которых тяжело болен. Люди, которые решают судьбу других, должны знать, что это такое. Вы этого не знаете и знать не хотите. Я больше не буду у вас работать ни минуты, — она вышла в соседнюю комнату и написала заявление об уходе.
…Был теплый мартовский день, Ольга шла по лужам в старых ботах, в железнодорожной шинели, с потертой сумкой, шла по Каланчевке и читала объявления об устройстве на работу. На одной доске заметила: «Требуются инспектора в отдел социального обеспечения. Образование не ниже среднего. Оклад шестьдесят четыре рубля». Выбирать не приходилось, и Ольга направилась в собес Ленинградского района… Ее оформили сразу — корпеть над бумагами за небольшой оклад желающих не находилось.
Она приходила на работу раньше всех, распахивала окно и, облокотившись на подоконник, рассматривала окна соседних домов. «Сколько окон, — думала Ольга, — и за каждым своя жизнь, свой мир, любимые вещи, привязанности… Только у меня нет своего угла… Если бы у меня была своя комната! Пусть самая маленькая, какая-никакая, хоть полуподвальная или под чердаком в большой коммуналке. Я сделала бы ее уютной, обклеила бы красивыми обоями, сшила бы красивые занавески…».
Ольге исполнилось сорок семь лет, но ни несчастья в семье, ни годы лишений не сломили ее дух. Ее мужество не имело предела, казалось, она наделена неиссякаемым запасом прочности, особыми защитными свойствами от любых ударов судьбы. На людях у нее всегда было прекрасное настроение, и никто не видел ее в унынии, не услышал от нее ни одной жалобы, только пристальный взгляд замечал угрюмо сжатые губы. А про себя Ольга твердила: «Ничего, я еще многое могу сделать и ни перед чем не отступлюсь».
Что удивительно — никакие несправедливости, никакое зло, с которыми Ольга столкнулась в Москве, не убили в ней доброту; потому, как и всюду прежде, на новой работе у нее появилось много друзей и среди них — Женя и Цилия, тоже инспектора по назначению пенсий, которые работали в собесе исключительно ради жилья.
Женя была женщиной с броской внешностью — с огромными глазами, большим ртом и светлой копной волос. Ей было тридцать четыре года. Муж ее бросил, как только у них родился ребенок. Женя приехала из деревни, жила за городом и вначале работала официанткой в ресторане.
— Это был кошмар, а не жизнь, — делилась она с Ольгой. — Утром бежала на электричку, на работе все орут, мужики пристают… Все хотела выйти замуж за москвича и вышла, дура, за негодяя.