Теперь у Ольги появилось свободное время, и она уже могла мечтать не урывками, как раньше, а целыми часами. Случалось, по вечерам сыновья задерживались, и распаленное воображение уводило Ольгу так далеко за пределы реальности, что время в ее видениях смещалось, и перед ней вставали совершенно невозможные, взаимоисключающие картины, где прошлое встречалось с настоящим. Вначале что-то из воспоминаний детства наслаивалось на проезд, где они теперь жили, и она, уже пожилая Ольга, играла с маленькой Ольгой, светловолосой, голубоглазой девчонкой из далеких двадцатых годов. Потом она переносилась в дом на Крымской набережной и заставала живыми своих родителей и все вещи в квартире на тех же местах, где они когда-то стояли. Ольга выбегала во двор, встречалась со своими погибшими на войне друзьями юности, и эти запоздалые встречи были не чем иным, как продолжением того прекрасного довоенного общения, только каждый испытывал некоторую неловкость за столь долгое отсутствие, за превратности судьбы, которые их разлучили… Здесь время растекалось, и Ольга видела дочь веселой, красивой девушкой, видела ее жениха — скромного, трудолюбивого парня, чем-то напоминавшего Анатолия; взявшись за руки молодые люди шли по улице и беззаботно смеялись, раскачиваясь в такт шагам — совсем как когда-то шли они с Анатолием по бульвару, и так же, как те далекие влюбленные, эти ничего не видели вокруг, даже не замечали ее, Ольгу… Потом являлся Анатолий, и они уже жили вдвоем в отдельной уютной квартире. Ольга представляла их новую, пахучую мебель вишневого цвета, кобальтовую посуду, которую они продали в эвакуации во время голода; она с такой любовью обставляла деталями этот маленький огороженный мирок, что несуществующая квартира принимала совершенно зримые очертания, вполне осязаемые вещи. Дом на небе становился конкретней, чем коммунальная квартира на земле. Но главное, внутри тот дом был озарен светом счастья, и Анатолий по-прежнему сильно любил ее, Ольгу, несмотря на то что между ними пролегли уже многие годы, несмотря на то, что она уже стала старой, а он, умерший в сорок четыре года, навсегда остался молодым… Ольга представляла себе, как по воскресеньям к ним приезжают сыновья с женами, молодыми, приветливыми женщинами, своих внуков…
— Я самая счастливая женщина на свете, — бормотала она, и слезы бежали по ее щекам…
Всего три месяца Ольга пробыла на пенсии, затем устроилась контролером в сберкассу — она уже привыкла работать, привыкла иметь упорядоченный рабочий день, быть в коллективе. На работе Ольге подсказали, что с учета на жилплощадь ее сняли незаконно (инвалиды первой группы имеют право на отдельное жилье), и она добилась восстановления в списках, но квартиры ждала еще несколько лет… Только к шестидесяти годам она получила маленькую квартиру около Речного вокзала.
Дом стоял в низине, после дождя от парадного до дороги приходилось идти по кирпичам, зато прямо в окна лезли ветви рябин. Квартира была на третьем этаже: комната семнадцать метров, крохотная кухня, совмещенный санузел, но квартира своя, без соседей! И главное — горячая вода и даже маленький балкон, а вскоре поставили и телефон, который полагался Нине как инвалиду. Ольга ходила по квартире, гладила обои, переставляла, протирала мебель… Теперь она просыпалась не от грохота поездов, а от гомона птиц и голосов мальчишек, которые трясли рябины. Иногда ей не верилось, что она живет в отдельной квартире; казалось, она получила ее случайно, в результате чьей-то ошибки, что ее вот-вот отнимут. Она даже вносила квартплату заранее, все боялась — не будет денег и ее выселят за неуплату… Ольга посадила перед домом сирень и ромашки, сыновья купили ей холодильник… Наконец-то Ольга получила все и сыновьям оставила по комнате в Светлом проезде.
— Я добилась своего, я победила, — похвасталась она сыновьям. — Правда, заплатила дорогую цену за победу. Конечно, у меня здоровье не то, и сил осталось немного, но лет пять-семь наверняка проживу. Может и больше. Я еще поставлю на ноги Нинусю, вот увидите! И напишу книгу для молодежи, чтобы они, молодые люди, никогда не падали духом, не сдавались, не поднимали руки кверху, а упорно шли к цели… Теперь у вас есть жилплощадь, и у меня есть все, и этого я добилась сама без всяких знакомств и связей.
— Стоило ли ради этого жить? — горько вставил Толя.
— А по-твоему, не стоило? Ты хочешь сказать, что я прожила жизнь зря? — с дрожью в голосе спросила Ольга.
— Зря ничего не бывает, — поправил дело Леонид. — Конечно, все надо получать вовремя, а не так поздно…
— Хм, зря! — усмехнулась Ольга. — Сказанул тоже! Я вырастила вас, сделала все от меня зависящее, чтобы вы стали настоящими людьми… И пусть я сама никаких высот не добилась, пусть ничего такого не создала, но я всю жизнь делала людям добро и была счастлива от этого… Когда я умру, кое-кому будет грустновато, вот увидите. А вы так просто будете плакать.
Как большинство творческих натур, сыновья Ольги были неуравновешенными молодыми людьми; их настроение часто зависело от успехов или неудач в работе. Толя, когда у него случались неприятности, начинал сильно нервничать, много курить и, к большому огорчению жены и Ольги, выпивать. Приезжая к матери он жаловался, что в театре все делается «по блату», что его «зажимают».
Ольга, как могла, ободряла сына:
— Не отчаивайся! Все это не стоит, чтобы так переживать. Ты расклеился, как кисейная барышня. Что за слабохарактерность?! Мне стыдно за тебя. Пройдет немного времени и тебе самому будет смешно, что все так близко принял к сердцу, поверь мне. И потом, у тебя было столько прекрасных постановок и ролей. И еще будут, я уверена…
Леонид в полосу неприятностей становился раздражительным и грубым, но Ольга быстро гасила его настрой:
— Что за невыдержанность?! Возьми себя в руки!.. Не забывай, ты мужчина! На тебя равняется твой брат, какой пример ты ему подаешь?! В злости, прежде чем сказать что-то, сосчитай про себя до десяти, и тогда, может, и не захочешь говорить грубость. И потом не будешь терзаться, что наговорил всякого не подумав, в пылу. Я всегда так поступаю… А неприятности… Они у всех есть. У кого это дорога усыпана розами? Только у каких-нибудь сынков членов правительства да знаменитостей. Но из них, как правило, и получаются неизвестно кто… Не настоящие люди, не мужественные герои Джека Лондона… Сам знаешь, неприятности приходят и уходят, и их надо встречать достойно… Не забывай, у тебя еще все впереди, тебе всего-то каких-то сорок лет. Ты только жить начинаешь, ты еще можешь горы свернуть!..
Ольгиными соседями по дому были в основном иногородние, обосновавшиеся в Москве по лимиту. Они забивали квартиры коврами и хрусталем, говорили о сбережениях и парниках на дачах, измывались над молодежью за современные одежды и «так называемую музыку», вызывали собаколовов, чтобы те отлавливали бездомных собак… Новая жиличка сразу вызвала у них неприязнь. Услышав стук машинки и звуки фортепьяно, они свербили:
— В квартире ничего нет, не мебель, а срам один, а она веселится, на инструменте играет, книжки почитывает…
Ольга, казалось, не замечала косых взглядов, со всеми приветливо здоровалась, но дружбу заводить ни с кем не собиралась — по опыту знала, как встретят ее больную дочь. «Низкие, желчные людишки, — думала Ольга о соседях. — И лица у них тупые… В наше время вообще редкость встретить одухотворенное лицо, интеллигентного человека. И дело не в образовании. Можно иметь высшее образование и быть неинтеллигентным. Интеллигентность — это внутренняя культура… Это не только духовные интересы, но и гуманное отношение к другим, совестливость… и умение выслушивать чужое мнение и понять других, и умение не доставлять другим неудобств, и не быть завистниками, не травить тех, кто выше тебя… И уж, конечно, не измываться над животными, над теми, чей разум слабее нашего…».
Как только установилась теплая погода, Ольга взяла дочь из больницы с твердой решимостью больше ее туда не возвращать.
Нина выглядела плохо: стала тучной и рыхлой, ее глаза помутнели, она на все смотрела отстраненно, как на что-то далекое и нереальное; обойдя вдоль стен комнату, она заглянула в ванную, потрогала полотенце, вышла на балкон, безразлично осмотрела деревья и кусты, вернулась в комнату и замерла, уставившись на обои. Обедала она нехотя, все время вздыхала и разговаривала с какими-то невидимыми собеседниками.
Первое время, как обычно, Ольга с Ниной ходили в магазин, готовили еду, гуляли. Иногда Нина садилась за пианино, пыталась вспомнить пьесы, которые когда-то разучивала с Чигариной, или рисовала принцесс и клеила бумажные замки…
Леонид и Толя звонили каждый день. Случалось, к телефону подходила Нина, и тогда в трубке слышалось невнятное бормотание и вздохи, потом раздавался голос Ольги:
— У нас все хорошо. Нинуся немного нервничает, но это у нее пройдет, я в этом абсолютно уверена. Просто она еще не освоилась в новой обстановке. Еще бы! Столько времени прожить вне дома. Все будет хорошо.
Но однажды поздно вечером Ольга позвонила Леониду сама:
— Приезжай! Нинуся хочет убежать.
Машина Леонида была не на ходу, но он поймал такси. Когда подъезжал к дому, Нина босиком, в ночной рубашке перебегала Ленинградское шоссе. Машины резко тормозили, шарахались в стороны. За Ниной семенила Ольга, стонала и кричала:
— Нинуся, вернись!
Перебежав шоссе, Нина повернула к водохранилищу. Леонид догнал ее у самой воды. Она была невменяемой — глаза вытаращены, рот открыт, дышит тяжело, хрипловато. Он схватил ее за руки, она начала вырываться, вцепилась зубами в его локоть. Леонид знал, что в такие минуты больные шизофреники становятся очень сильными, и, схватив сестру за плечи, тряхнул ее, но это не помогло, она продолжала кусать его руку. И тогда он ударил ее по щеке. Нина сморщилась от боли и сразу обмякла.
— Поедем в больницу! — громко сказал Леонид. — Слышишь, что я говорю?! Поедем в больницу!
— Поедем… в больницу, — сдалась Нина, в уголке ее рта показалась тонкая струйка крови.
Запыхавшись, подбежала Ольга, стала ловить такси. Двое таксистов наотрез отказались везти «сумасшедшую». Третий за двойную плату согласился.
В машине, успокоившись, Нина стиснула руку Ольги и зашептала:
— Ты знаешь, в моем созвездии упала звезда… Наверное, я скоро умру.
— Что ты говоришь?! — Ольга обняла дочь. — Что ты говоришь, Нинуся?! Что за чепуха!.. Нельзя быть такой безвольной. Надо перебороть свое состояние… Ведь если человек сам не хочет поправиться, ему никто не поможет.
…Около года Ольга не брала дочь; чтобы отвлечься, постоянно не думать о ней, некоторое время работала на почте в Речном порту, а на лето устроилась киоскером — продавала газеты, журналы. Ей было тяжело работать, она уставала, и зрение ухудшалось с каждым месяцем, и с переменой погоды ломило суставы и мучил радикулит; с одной работы она уходила на другую, все хотела найти что-нибудь полегче.
Теперь, когда к ней приезжали сыновья, она спешила выговориться, пыталась поделиться своей тревогой за здоровье Нины, а если сыновья слушали невнимательно, обидчиво поджимала губы:
— Конечно, вы мать не слушаете. Вы умней, все знаете лучше. Только скажите, в кого же вы такие умники, как не в отца и мать?! К тому же на моей стороне опыт, я знаю жизнь… Мы, старики, обидчивые. Конечно, есть что-то жалкое в старости, но что бы вы делали без нас? Вот до сих пор приезжаете, то подшить вам нужно, то перепечатать, до сих пор нуждаетесь в моей помощи…
У Ольги все сильнее болело сердце, дыхание стало прерывистым, сбивчивым; потом началась бессонница: просыпаясь среди ночи, Ольга закуривала, яростно, раздирающе кашляла, собирала в пучок седые волосы, подходила к окну и смотрела в ночную темноту. Она перебирала в памяти всю свою жизнь, раскручивала назад прожитые годы, делила их на отдельные вехи.
— Как же так получилось? — вслух размышляла она. — Ведь я всю жизнь делала людям добро… Я способная, не какая-нибудь безголовая чурка, и в моей порядочности никто не сомневался, но почему же столько бед на меня свалилось? Почему жизнь ко мне так немилосердна? Что за ужасная участь?.. Похоже, нашу семью все время преследовал какой-то рок, какое-то ненасытное пламя, в котором сгорали все наши стремления. Похоже, кто-то сурово и безжалостно мстил нам… Какой-то жестокий, незримый враг, но за что?
Раньше она об этом не задумывалась, все ее мысли были направлены на то, как бы устроить быт, наладить достаток в семье. А теперь ей некуда было спешить, и наконец она могла посмотреть на свою жизнь со стороны. Перед ней проходили все люди, с которыми свела жизнь. Одни из них, проходя мимо, приветливо махали рукой, другие только смутно улыбались. Но были в этом молчаливом шествии и те, кто смотрел на нее завистливо и злобно. «И как я раньше их не замечала?» — с горечью думала Ольга и внезапно, с расстояния многих лет, через огромное временное пространство, видела всю трагичность своей судьбы. Она вспоминала, что многие, очень многие ей всю жизнь завидовали. В юности — за красоту и легкий характер, в довоенное время — за счастливую семью, в войну — за то, что не ныла, не опускала руки, позднее — за то, что вернулась на родину и добилась комнаты, под старость — за то, что занималась спортом, играла на фортепьяно, ходила в библиотеку…
— И сейчас соседи меня ненавидят, — бормотала Ольга. — Слепо ненавидят за то, что у меня другие интересы. У них какая-то врожденная ненависть к интеллигенции. Их злость от неполноценности, ущербности. Они несчастные люди — у них нет доброты, а доброта особый дар. Ведь чтобы самому быть счастливым, надо любить других. А они не могут, потому и мучаются, злопыхают. Если бы к другим относились лучше, им и самим жилось бы легче.
Это было прозрение. Перед Ольгой отчетливо вырисовывалось все то, что раньше выглядело расплывчатым. Раньше она точно блуждала на ощупь в потемках, только чувствовала — вокруг что-то не то, а теперь поняла, что именно. Получалось, что опыт — это не только шрамы на теле, но и умение проникать в суть происходящего или вот такое внезапное прозрение. На лице Ольги появлялась гримаса душевного страдания, из груди вырывался отчаянный стон. Тяжелая, гнетущая тоска, словно река, разлившаяся в половодье, заполняла все ее существо. Ольга вытирала слезящиеся глаза и некоторое время сидела в глубокой задумчивости, но даже тогда ее лицо, со следами страданий, выражало несгибаемость и выдержку, силу духа, стойкость особого рода. И былое величие. Это было лицо человека с внутренней свободой и чувством собственного достоинства, который все выдержал, все преодолел и сохранил свою совесть чистой.
— Они думают, я белоручка, — снова вслух рассуждала Ольга. — Еще чего! Я труженица. Всю жизнь работала не покладая рук, потому и добилась многого… Они же ждали, когда все свалится с неба. Посредственные люди всегда ленивы. И у нас очень много этих самых посредственностей. Потому и позорно быть интеллигенткой. У нас интеллигенты — белые вороны…
Внезапно лицо Ольги озарялось теплым светом, казалось, в тягучей стоячей воде появились донные живительные ключи и разлившаяся река вновь вошла в свое русло, обнажив светлую равнину.
— Но я все равно не сдамся… Еще поборюсь, — неумолимо взбадривала себя Ольга. — Мне еще рано умирать… Мне еще нужно кое-что сделать и прежде всего поставить дочь на ноги, мою Нинусю… В прошлый раз я слишком быстро сдалась, проявила минутную слабость. Но ничего… еще немного поработаю, подкоплю денег, дождусь теплых весенних дней и возьму ее. И больше никогда не верну ее в больницу, как бы она себя ни чувствовала. Теперь-то она будет со мной всегда.
…Ей не удалось осуществить свою мечту. Весной Нина прожила у нее всего два дня, а на третий решила «полетать», а может быть, потянулась за цветами с балкона… Она разбилась насмерть. После этого у Ольги случился инсульт, она потеряла зрение и чувствительность левой стороны тела… Временами ей казалось, что жизнь потеряла всякий смысл, что теперь она на земле не имеет опоры и вот-вот шагнет за край пропасти и с неимоверной высоты сорвется в бездонную тьму, но она тут же отгоняла мрачные мысли, через силу заставляла себя подняться, пыталась что-то делать по дому — в ней, беспомощной, но не сломленной, проявлялась всегдашняя жажда деятельности, и когда что-либо не получалось, она злилась на себя:
— Черт возьми! Надо же, в кого я превратилась!.. Но я поборюсь… еще сделаю что-то полезное.