— Я заплачу за вазу, — сказал Ясон. — Сколько вы за нее хотите?
Поколебавшись, Мари-Анн сказала:
— Вообще-то есть оптовая цена, которую я назначаю, когда продаю товар в магазины. Но вам я должна назначить розничную цену, потому что вы не покупаете оптом, так что…
Ясон достал деньги.
— Итак, розничная цена? — спросил он.
— Двадцать долларов.
— Я могу и по-другому вас задействовать, — сказал Ясон. — Здесь важен подход. Как насчет вот такого. Мы покажем публике бесценную старинную вазу, скажем китайскую пятнадцатого века. Дальше выйдет музейный эксперт, как положено, в униформе, и подтвердит ее подлинность. А потом вы закрутите свой гончарный круг — сделаете вазу прямо там, на глазах у публики, и мы покажем всем, что ваша ваза лучше.
— Ничего не выйдет. Древнекитайское гончарное искусство…
— Мы им продемонстрируем — заставим их поверить. Я знаю свою публику. Эти тридцать миллионов людей строят свои суждения по моей реакции. Я просто сделаю определенное выражение лица.
— Я не могу пойти на вашу сцену, — низким голосом выговорила Мари-Анн. — С этими устремленными на меня телекамерами. Я такая… такая грузная. Люди будут смеяться.
— А известность, которую вы получите? Новые клиенты? Музеи и магазины будут знать ваше имя, ваш товар. Покупатели прямо из шкафов будут выпрыгивать.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — тихо вымолвила Мари-Анн. — Я очень счастлива. Я знаю, что я хорошая горшечница. Я знаю, что магазинам, хорошим магазинам, нравится то, что я делаю. Неужели все и всегда должно идти в полный рост с большими нулями? Неужели мне нельзя жить своей маленькой жизнью так, как я этого хочу? — Глаза ее сверкнули, хотя голос был едва слышен. — Не вижу, что хорошего принесли вам слава и известность… Помните, в кафетерии вы у меня спросили: «Правда ли, что в музыкальном автомате есть моя запись?» Вы боялись, что ее там нет; ваше положение гораздо ненадежнее моего.
— Кстати о записях, — сказал Ясон. — Мне бы хотелось прослушать те две пластинки на вашем фонографе. Прежде чем я уйду.
— Давайте я сама их поставлю, — сказала Мари-Анн. — Мой аппарат довольно капризный. — Она взяла два альбома и двадцать долларов; Ясон остался стоять там же, где и стоял, рядом с кусками разбитой вазы.
После недолгого ожидания он услышал знакомую музыку. Его самый ходовой альбом. Итак, дорожки этой пластинки уже не были пусты.
— Можете оставить пластинки себе, — сказал Ясон. — Я пойду. — Теперь, подумал он, эти пластинки мне уже не нужны. Наверное, я смогу купить их в любом музыкальном магазине.
— Вообще-то мне нравится другая музыка… не думаю, что буду очень часто их слушать.
— Все равно — пусть останутся, — сказал Ясон.
— За ваши двадцать долларов я дам вам другую вазу, — сказала Мари-Анн. — Минутку. — Она торопливо вышла в соседнюю комнату; Ясон услышал шелест бумаги. Вскоре девушка снова появилась, держа в руках еще одну вазу голубой глазури. Эта была еще интересней; интуиция подсказала Ясону, что Мари-Анн считает ее одним из лучших своих достижений.
— Спасибо, — поблагодарил он.
— Я заверну ее и уложу в коробку, чтобы она не разбилась, как та, другая. — Она так и сделала, действуя в лихорадочной спешке, однако и с предельной аккуратностью. — По-моему, очень занятно, — сказала Мари-Анн, вручая Ясону коробку, — что я позавтракала с таким знаменитым человеком. Я ужасно рада была с вами познакомиться и надолго это запомню. Надеюсь, ваши беды улягутся; то есть я надеюсь, с тем, что вас тревожит, все будет в порядке.
Сунув руку во внутренний карман плаща, Ясон вытащил оттуда небольшой кожаный бумажник для визиток. Оттуда он извлек красочную визитку с тиснением и вручил ее Мари-Анн.
— Звоните мне в студию в любое время. Если все-таки передумаете и захотите появиться в моей программе. Уверен, мы сумеем достойно вас представить. Между прочим, на визитке есть и мой личный номер.
— До свидания, — сказала Мари-Анн, открывая переднюю дверь.
— До свидания. — Ясон помедлил, желая еще что-то добавить. Но ничего вроде бы не оставалось. — Все ни к черту, — сказал он тогда. — Мы провалились. С треском. Мы оба.
Мари-Анн заморгала.
— Вы о чем?
— Берегите себя, — пробормотал Ясон и вышел из дома на полуденный тротуар, под яркое солнце. День был в самом разгаре.
Глава 24
Опустившись на колени над телом Алайс Бакман, полицейский коронер сказал:
— Пока могу засвидетельствовать лишь то, что она умерла от передозировки некоего токсического или полутоксического наркотика. Только через двадцать четыре часа мы сможем выяснить, какой именно это был наркотик.
— Это должно было случиться, — сказал Феликс Бакман. — Рано или поздно. — Он на удивление мало переживал. По сути, где-то глубоко внутри себя он даже испытал облегчение, когда узнал от Тима Чансера, их охранника, что Алайс найдена мертвой в ванной комнате на втором этаже.
— Я подумал, этот самый Тавернер что-то с ней сделал, — снова и снова бубнил Чансер, пытаясь привлечь внимание Бакмана. — Он как-то странно себя вел; я быстро смекнул, что что-то тут не так. Я пару раз в него выстрелил, но ему удалось смыться. Пожалуй, даже хорошо, что я в него не попал, раз он тут ни при чем. А может, он чувствовал вину за то, что заставил ее принять наркотик? Могло быть такое?
— Никому не требовалось заставлять Алайс принимать наркотики, — огрызнулся Бакман, выходя из ванной в коридор. Два затянутых в серое пола стояли там по стойке смирно, ожидая указаний. — Чтобы принимать всякую дурь, ей не нужен был ни Тавернер, ни кто-либо еще. — Теперь ему стало дурно. Боже, подумал он, как же теперь с Барни? Это было самое скверное. По непонятным для Бакмана причинам их ребенок обожал свою мать. Что ж, подумал он, чужие пристрастия — всегда загадка.
Ведь он и сам ее любил. Алайс, размышлял он, обладала сильнейшей притягательностью. Я буду страшно по ней тосковать. Она занимала колоссальную часть моей жизни.
Причем лучшую часть. Неважно, к добру или нет.
Бледный Герб Майм поднимался по лестнице через ступеньку, приглядываясь к Бакману.
— Я торопился, как мог, — сказал он, протягивая Бакману руку. Тот ее пожал. — Что там? — спросил затем Герб, понизив голос. — Передозировка? Или что-то другое?
— Очевидно, передозировка, — ответил Бакман.
— Сегодня звонил Тавернер, — сообщил Герб. — Он хотел поговорить с вами. Сказал, это имеет отношение к Алайс.
— Он хотел сообщить о ее смерти, — сказал Бакман. — Он был здесь в то время.
— Как? Откуда он ее знал?
— Понятия не имею, — отозвался Бакман. В тот момент это не имело для него большого значения. Он не видел причины обвинять Тавернера… Зная характер и привычки Алайс, можно было предположить, что она спровоцировала его приезд. Скорее всего, когда Тавернер вышел из здания академии, она его подманила и увезла в своем навороченном шустреце. Домой. В конце концов, Тавернер был секстом. А Алайс всегда нравились сексты. Как мужского, так и женского пола.
Особенно женского.
— Наверное, они устроили оргию, — сказал Бакман.
— Вдвоем? Или вы хотите сказать, здесь побывали и другие?
— Больше здесь никого не было. Чансер бы знал. Они могли устроить видеофонную оргию — вот что я имел в виду. Алайс столько раз была близка к тому, чтобы выжечь себе мозги этими проклятыми видеофонными оргиями… Хорошо бы, кстати говоря, выследить новых спонсоров, тех, что взяли дело в свои руки, когда мы расстреляли Билла, Кэрол, Фреда и Джилл. Этих дегенератов. — Руки Бакмана тряслись, пока он закуривал сигарету и в пулеметном темпе затягивался. — Я тут вспомнил, что мне как-то раз сказала Алайс. Забавно — вот ведь некстати. Она говорила о том, чтобы устроить оргию, и раздумывала, не послать ли формальные приглашения. «Лучше послать, — сказала она тогда, — иначе все в одно и то же время не явятся». — Он рассмеялся.
— Вы мне уже рассказывали, — заметил Герб.
— Она и правда мертва. Холодная, окоченелая. Мертвая. — Бакман смял сигарету в ближайшей пепельнице. — Моя жена, — сказал он Гербу Майму. — Она была моей женой.
Герб мотнул головой в сторону двух затянутых в серое полов, стоявших по стойке смирно.
— Ну и что? — сказал Бакман. — Разве они не читали либретто «Die Walkure»? — Дрожащими руками он закурил еще одну сигарету. — Зигмунд и Зиглинда. «Schwester und Braut». Сестра и невеста. И к черту Hunding. — Он бросил сигарету на ковер. И некоторое время смотрел, как она там дымится, поджигая шерсть. А затем каблуком затоптал окурок.
— Вам лучше сесть, — сказал Герб. — Или прилечь.
ужасно выглядите.
Это ужасно, — сказал Бакман. — Это на самом Деле ужасно. Я многое в ней не любил, но, боже мой, сколько в ней было жизни! Она всегда пробовала что-то новое. Именно это, скорее всего, ее и убило. Какой, то новый наркотик, который она и ее подруги-ведьмы сварганили в своих жалких подпольных лабораториях. Какая-нибудь дрянь из проявителя для пленки, стирального порошка и тому подобного.
— Думаю, нам следует поговорить с Тавернером, — предложил Герб.
— Ладно. Привлеките его. На нем ведь есть микропередатчик, разве не так?
— Очевидно, нет. Все жучки, которых мы на нем разместили, когда он покидал здание Полицейской академии, отказали. Если не считать, быть может, зерна-боеголовки. Пока у нас нет причин приводить ее в действие.
— Этот Тавернер хитрая бестия, — сказал Бакман. — Или ему кто-то помог. Кто-то, кто с ним работает. Даже не трудитесь приводить в действие зернобоеголовку; ее наверняка вырезал из-под его шкуры один из его любезных коллег. — Или Алайс, подумал он. Моя услужливая сестричка. Помогающая полиции на каждом шагу. Как мило.
— Вам лучше на некоторое время покинуть этот дом, — сказал Герб. — Пока коронер и его помощники проводят свои следственные действия.
— Отвезите меня обратно в академию, — попросил Бакман. — Вряд ли я смогу вести; меня слишком трясет. — Тут он почувствовал что-то неладное со своим лицом; коснувшись его рукой, он обнаружил, что весь подбородок мокрый. — Что это? — изумленно спросил он.
— Вы плачете, — ответил Герб.
— Отвезите меня обратно в академию, и я закончу там свои дела, прежде чем можно будет передать их вам, — сказал Бакман. — А потом я хочу вернуться сюда. — Быть может, Тавернер и впрямь ей что-то такое дал, подумал он. Хотя Тавернер ничтожество. Она сама это сделала. И все-таки…
— Пойдемте, — сказал Герб, беря его под руку и направляя к лестнице.
Пока они спускались, Бакман спросил:
— Думали вы когда-нибудь увидеть меня плачущим?
— Нет, — ответил Герб. — Но это вполне объяснимо. Вы были с ней очень близки.
— Вам легко говорить, — сказал Бакман. Внезапно его охватила дикая злоба. — Будь она проклята, — прорычал он. — Я же говорил ей, что тем дело и кончится. Кое-какие ее дружки варили всякую дрянь, а ее делали подопытной морской свинкой.
— Не старайтесь слишком много работать в канцелярии, — сказал Герб, когда они миновали гостиную и выйти наружу, где были припаркованы два шустреца. — Просто сверните дела так, чтобы я смог их принять.
— Именно это я и сказал! — рявкнул Бакман. — Черт побери! Никто меня даже не слушает!
Герб молча похлопал его по спине. Двое мужчин пошли по газону к шустрецам.
Когда шустрец уже летел назад к зданию академии, сидевший за его рулем Герб сказал:
— У меня там в плаще сигареты. — Это была его первая фраза с тех пор, как они сели в шустрец.
— Спасибо, — поблагодарил Бакман. Он уже выкурил свой недельный рацион.
— Мне нужно обсудить с вами одно дело, — сказал Герб. — Хотелось бы отложить, но, к сожалению, нельзя.
— Даже до того времени, когда мы окажемся в канцелярии?
— Когда мы туда доберемся, — сказал Герб, — там могут оказаться другие высокие чины. Или просто другие люди — к примеру, из моего персонала.
— Мне нечего сказать такого, что бы…
— Послушайте, — перебил Герб. — Речь идет об Алайс. О вашем браке с ней. С вашей сестрой.
— О моем инцесте, — грубо уточнил Бакман.
— Кое-кто из маршалов может об этом знать. Алайс слишком многим рассказывала. Вы же знаете, как она к этому относилась.
— Она этим гордилась, — сказал Бакман, с трудом закуривая сигарету. Он никак не мог отделаться от того факта, что вдруг расплакался. Должно быть, я и правда ее любил, сказал он себе. А ведь порой казалось — ничего кроме страха и неприязни я к ней не испытывал. И сексуального влечения. Сколько раз, подумал Бакман мы это обсуждали, прежде чем лечь в постель. Все эти годы. — Лично я никому, кроме вас, об этом не рассказывал, — сказал он Гербу.
— Но Алайс…
— Ладно. Тогда кто-то из маршалов наверняка знает. И, если ему есть дело, министр.
— Маршалы, настроенные против вас, — сказал Герб, — которым известно про… — он замялся, — про инцест, заявят, что Алайс совершила самоубийство.
Из чувства стыда. Вы вполне можете этого ожидать. И они передадут неофициальные сведения прессе.
— Вы думаете? — спросил Бакман. Да, подумал он, вышла бы интересная история. Брак генерала полиции с его родной сестрой, осчастливленный тайным ребенком, скрытым от любопытных глаз во Флориде. Пока генерал и его сестра во Флориде, они выдают себя за мужа и жену. И мальчик, очевидно, субъект ненормального генетического наследия.
— Я хочу, чтобы вы кое-что для себя уяснили, — продолжил Герб. — Причем сделать это придется прямо сейчас, в не самое лучшее время, так как только что умерла Алайс, и…
— Коронер — наш человек, — перебил Бакман. — Мы полностью им располагаем — там, в академии. — Он по-прежнему не понимал, куда клонит Герб. — Он подтвердит, что это была передозировка полутоксического наркотика, как уже нам и сказал.
— Но принятая умышленно, — уточнил Герб. — Смертельная доза.
— Чего вы от меня хотите?
— Прикажите коронеру вынести следственный вердикт об убийстве, — сказал Герб.
Тут Бакман понял. Чуть позже, когда бы он превозмог хоть часть обрушившегося на него горя, он бы и сам об этом подумал. Но Герб Майм был прав, об этом следовало подумать немедленно. Даже раньше, чем они доберутся до здания академии и окажутся среди своих сотрудников.
— С тем, чтобы мы могли заявить, что… — начал Герб.
— Что отдельные элементы внутри полицейской иерархии, враждебные моей политике в отношении кампусов и исправительно-трудовых лагерей, движимые местью, убили мою сестру, — резко продолжил Бакман. Кровь застыла у него в жилах, когда он понял, что уже теперь — так скоро! — подумывает о таких делишках. И тем не менее…
— Что-то вроде того, — сказал Герб, — Но никого конкретно не называть. То есть никого из маршалов. Просто предположить, что они наняли кого-то это сделать. Или приказали кому-то из младших сотрудников, жаждущих повысить свой ранг. Вижу, вы со мной согласны. И действовать следует стремительно; следует немедленно об этом объявить. Как только мы вернемся в академию, вам следует послать докладную записку всем маршалам и министру, где бы об этом заявлялось.
Итак, я должен использовать личную трагедию в служебных интересах, понял Бакман. Нажить капитал на случайной смерти собственной сестры. Если она и впрямь была случайной.
— А ведь возможно, это правда, — сказал он. Разве не могло так случиться, что, к примеру, маршал Гольбейн, который люто его ненавидел, все это организовал?
— Нет, — покачал головой Герб. — Это неправда. Тем не менее начните расследование. И вы обязательно должны найти обвиняемого; должен состояться судебный процесс.
— Да, — тупо согласился Бакман. Со всем отсюда вытекающим. Кончая казнью. Со многими мрачными намеками в пресс-релизах о причастности к делу «высших должностных лиц», которых, впрочем, нельзя привлек к ответственности в силу их положения. А министр, надо полагать, официально выразит соболезнования в связи с моей личной трагедией, а также надежду, что все виновные будут найдены и понесут должное наказание.