IV. Проблема типа установки
1
Несовместимость двух теорий, рассмотренных в предшествующих главах, требует поиска более высокой позиции по отношению к обеим, позиции, в которой эти теории могли бы прийти к единству. Мы не можем отбросить одну теорию, сделав выбор в пользу другой, каким бы удобным ни казался этот выход. Ведь, если непредвзято подвергнуть проверке обе эти теории, то окажется, что в обеих содержатся важные истины, и, как бы они ни были противоположны, они не должны исключать друг друга. Теория Фрейда настолько проста, что многие реагируют почти болезненно, когда кто-нибудь пытается ее оспорить или опровергнуть. Но то же самое справедливо и в отношении теории Адлера. Она тоже обладает очевидной простотой и не меньшей объясняющей силой, чем теория Фрейда. Поэтому не приходится удивляться тому, что последователи обеих школ упрямо цепляются за свои односторонние взгляды. По причинам, вполне по-человечески понятным, они не хотят отказаться от элегантной, «отделанной» теории в обмен на некий парадокс или, хуже того, заблудиться в путанице противоречивых точек зрения.
Итак, поскольку обе теории в значительной мере правильны, т. е. объясняют, по-видимому, свой материал, то из этого следует, что невроз должен иметь два противоположных аспекта, один из которых объяснен Фрейдом, а другой – Адлером. Но как это получается, что каждый исследователь видит только одну сторону и почему каждый настаивает на том, что именно он владеет правильным пониманием? Должно быть, это происходит потому, что в силу своих психологических особенностей каждый исследователь видит в неврозе прежде всего то, что этим особенностям соответствует. Нельзя допустить, что Адлер имел дело со случаями неврозов, совершенно отличными от тех, которые были рассмотрены Фрейдом. Оба явно исходят из одного и того же эмпирического материала; но так как они в силу своего психологического своеобразия видят вещи по-разному, то и развивают в корне различные взгляды и теории. Адлер наблюдает, как субъект, чувствующий себя подчиненным и неполноценным, пытается с помощью «протестов», «обустроенности» и прочих служащих достижению его цели ухищрений обеспечить себе иллюзорное превосходство, направленное в равной степени против родителей, воспитателей, начальства, авторитетов, ситуаций, институций и пр. Даже сексуальность может фигурировать среди его «инструментов». Этот взгляд строится на акцентировании субъекта, по отношению к которому идиосинкразия и значение объектов полностью исчезают. Объекты в лучшем случае рассматриваются как средства тенденций подавления. Думаю, не ошибусь, если скажу, что отношения любви и желания, направленные на объекты, тоже фигурируют у Адлера как существенные факторы; однако в его теории неврозов они не играют принципиальной роли, приписываемой им Фрейдом.
Фрейд наблюдает своего пациента в постоянной зависимости от значимых объектов и в отношении к ним. Отец и мать играют здесь большую роль; какие бы другие значимые влияния и обусловливающие факторы ни входили в жизнь пациента, они оказываются в прямой каузальной зависимости от этих первичных факторов. Оплот сопротивления («Piece de resistance») его теории – это понятие переноса, т. е. отношение пациента к врачу. Объект, всегда оцениваемый специфическим образом либо желанный, встречает сопротивление, и это следует образцу, усвоенному в раннем детстве пациента через его отношения к отцу и матери. То, что исходит от субъекта, есть, в сущности, слепое влечение к удовольствию; но это влечение всегда приобретает свои качества от специфических объектов. У Фрейда объекты имеют величайшее значение и обладают почти исключительно детерминирующей силой, тогда как субъект остается в высшей степени незначительным, являясь, по сути, не чем иным, как источником стремления к удовольствию и источником беспокойства. Как уже указывалось, Фрейд признает влечения Я, но уже сам этот термин указывает на то, что его представление о субъекте toto coelo отличается от адлеровского, в котором субъект фигурирует как определяющий фактор.
Разумеется, оба исследователя рассматривают субъекта в его отношении к объекту; но насколько разным видится это отношение! Адлер делает акцент на субъекте, который вне зависимости от объекта пытается достичь собственной безопасности и стремится к верховенству; Фрейд же, напротив, делает упор лишь на объекты, которые в соответствии с их специфическим характером либо способствуют, либо препятствуют стремлению субъекта к удовольствию.
Это различие есть, вероятно, не что иное, как следствие разницы темпераментов, противоположности двух типов человеческой ментальности, один из которых предстает преимущественно субъектом, а второй – объектом. Промежуточная позиция, скажем, позиция «здравого смысла», полагала бы, что человеческое поведение обсуловлено как субъектом, так и объектом. Оба исследователя, каждый со своей стороны, возможно, утверждали бы, что их теория не ставит своей задачей дать психологическое объяснение нормального человека, а является теорией неврозов. Но тогда, вероятно, Фрейду пришлось бы анализировать и лечить некоторых пациентов на манер Адлера, а Адлер должен был бы пойти на то, чтобы в определенных случаях всерьез принимать во внимание точку зрения своего бывшего учителя, чего не происходило ни в одном случае.
Эта дилемма поставила меня перед вопросом: а не существуют ли по меньшей мере два разных человеческих типа, из которых один больше заинтересован объектом, а другой – самим собой? И не объясняет ли это, что один видит лишь одно, а другой – только другое, и таким образом они приходят к совершенно различным выводам? Ведь нельзя же, как уже было сказано, полагать, что судьба столь изощренно сортирует пациентов, что определенная их группа неизменно попадает к определенному врачу. Я уже давно заметил как у себя самого, так и у своих коллег, что есть случаи, которые вызывают явную заинтересованность, тогда как другие отказываются укладываться в голове. Решающим для лечения всегда является установление добрых отношений между врачом и пациентом. Если в течение короткого времени не возникает естественной доверительности, то пациенту следует поискать другого доктора. Я никогда не останавливался перед тем, чтобы порекомендовать своему коллеге пациента, чье своеобразие противоречило моему видению, или пациента, который казался мне несимпатичным, и уж точно я делал это в его же интересах. Я полагаю, что в таких случаях я не смогу добиться хороших результатов.
Личность каждого по-своему ограничена, и поэтому психотерапевт всегда должен учитывать эту ограниченность. Слишком большие личностные расхождения или даже несовместимость вызывают несоразмерное и излишнее сопротивление, хотя оно вовсе не беспочвенно. Контроверза «Фрейд – Адлер» есть, попросту говоря, парадигма и всего лишь единичный случай среди многих возможных типологических установок.
Я много занимался этим вопросом и в конечном счете на основе множества наблюдений и опытов пришел к выводу о существовании двух основных установок, а именно интроверсии и экстраверсии. Первая установка обычно характеризует человека нерешительного, рефлексивного, замкнутого, который с трудом отвлекается от самого себя, избегает объектов, всегда находится немного в обороне и предпочитает недоверчивое критическое разглядывание. Вторая установка обычно характеризует человека любезного, судя по всему, открытого и предупредительного, который легко приспосабливается к любой данной ситуации, быстро вступает в контакты и часто беззаботно и доверчиво, пренебрегая осторожностью, ввязывается в рискованные ситуации. В первом случае определяющую роль явно играет субъект, а во втором – объект.
Разумеется, я обрисовал эти типы лишь в самых общих чертах. В эмпирической действительности эти установки, к которым я скоро еще вернусь, редко наблюдаются в чистом виде. Они бесконечно варьируются и компенсируются, так что часто четко установить тип бывает совсем нелегко. В основу вариации – наряду с индивидуальными отклонениями – заложено преобладание одной из сознательных функций, например мышления или чувства, что всякий раз накладывает на основную установку особый отпечаток. Наиболее частые компенсации основного типа вообще обязаны жизненному опыту, который учит человека – возможно, и в весьма болезненной форме – не слишком уж давать волю своей натуре. В других случаях, например у невротиков, часто и не знаешь, с какой установкой – сознательной или бессознательной – имеешь дело, поскольку из-за диссоциации личности проявляется то одна, то другая, что не дает возможности сделать определенный вывод. По этой же причине столь затруднительна совместная жизнь с невротическими личностями.
Фактическое существование значительных типических различий, из которых я в только что упомянутой книге выделил и описал восемь групп, дало мне возможность рассматривать обе эти противоречащие друг другу теории неврозов как проявление типологического антагонизма.
Эти выводы привели к необходимости возвыситься над противоположностями и создать теорию, которая отдавала бы должное не какой-то одной концепции, а в равной мере – обеим. Существенным моментом для этого была критика обеих приведенных теорий. Обе теории способны весьма болезненным образом свести высокие идеалы, героические установки, благородство чувств, глубокие убеждения к банальной реальности, если их, разумеется, применять к таким явлениям. Подобного ни в коем случае делать не следовало бы, ибо обе теории являются терапевтическими инструментами из арсенала врача, который острым и безжалостным скальпелем удаляет больные и приносящие вред участки. Это было также целью ницшевской разрушительной критики идеалов, которые он считал болезненными наростами на душе человечества (таковыми они иногда и бывают). В руках хорошего доктора, действительного знатока человеческой души, который, по словам Ницше, имеет тонкий нюх, и в применении к тому, что действительно является больным в душе, обе теории представляют собой целительные выжигающие средства, эффективные, если их применять в дозировке, соответствующей каждому индивидуальному случаю, но вредные и опасные в руках того, кто не умеет измерять и взвешивать. Это – критические методы, обладающие, как и любая критика, способностью благотворного воздействия там, где можно и должно разрушить, разложить и ограничить, но они причиняют только вред везде, где следует созидать.
Обе теории можно было бы принять без болезненных опасений лишь постольку, поскольку они, подобно медицинским ядам, находятся в надежной руке врача. Дело в том, что для успешного применения этих выжигающих средств требуется чрезвычайно глубокое знание психического. Тот, кто их применяет, должен уметь отличить больное и бесполезное от весьма ценного и подлежащего сохранению, а это – весьма трудное дело. Тот, кто хочет наглядно убедиться в том, как безответственно психологизирующий доктор может впасть в ошибку, будучи связан обывательскими, псевдонаучными предрассудками, тому достаточно взять в руки работу Мебиуса о Ницше или еще лучше – многочисленные «психиатрические» труды о «случае» Христа. Тогда он без колебаний взывает к «тройственной ламентации» при мысли о пациенте, которому выпадет на долю такое «понимание».
Обе теории неврозов не являются общими, это средства, так сказать, местного значения. Они редуктивны и деструктивны. По любому поводу в них есть ответ: «Это не что иное, как…» Больному разъясняют, что его симптомы имеют такое-то и такое-то происхождение и являются не чем иным, как тем или этим. Было бы очень несправедливо всегда утверждать, что такая редукция в данном конкретном случае ошибочна; однако, будучи возведенной в ранг общего понимания сущности как больной, так и здоровой психики, редуктивная теория сама по себе невозможна. Ибо человеческая психика, будь она больной или здоровой, не может быть объяснена единственно путем редукции. Разумеется, Эрос присутствует всегда и везде, инстинкт власти определенно пронизывает все высоты и глубины психического; однако психическое есть не просто одно или другое или, если угодно, и то и другое вместе. Оно есть также то, что оно сделало или будет делать из них. Человек понят лишь наполовину, когда мы знаем, чем определяется его бытие. Если бы все объяснялось только этим, то человек мог бы с таким же успехом быть мертвым. Но как живущее создание он не понят, так как жизнь имеет не только Вчера, равно как и не объясняется сведением Сегодня к Вчера. Жизнь имеет также Завтра, и Сегодня становится понятным лишь тогда, когда мы оказываемся способными прибавить к нашему знанию то, что было вчера, и то, что будет Завтра. Это относится ко всем психологическим проявлениям жизни и даже к симптомам болезни. Дело в том, что симптомы невроза – это не только следствия имевших место однажды в прошлом причин, будь то «инфантильная сексуальность» или же «инфантильное побуждение к власти», но они суть также попытки некоторого нового синтеза жизни, следует добавить: безуспешные попытки, хотя при этом они остаются попытками, не лишенными внутренней ценности и смысла. Это – семена, не проросшие в силу неблагоприятных условий внутренней и внешней природы.
Читатель, несомненно, спросит: в чем же заключается ценность и смысл невроза, этого бесполезнейшего и ужаснейшего проклятия, посланного человечеству? Быть невротиком – что может быть хорошего в этом? Столько же, сколько в мухах и прочих паразитах, которых добрый Господь сотворил с тем, чтобы человек мог упражняться в полезной добродетели терпения. Насколько нелепа эта мысль с точки зрения естественной науки, настолько же она оправданна с точки зрения психологии, если мы вместо «нервные симптомы» скажем «паразиты». Даже Ницше, как никто другой, презиравший глупые и банальные мысли, не раз признавал, сколь многим он был обязан своей болезни. Я сам знал многих людей, которые свою полезность и оправданность своего существования связывали с неврозом, не дававшим им совершать те глупости, которые имели бы решающее значение в их жизни, и принуждавшим их к такому способу существования, когда развивались бы весьма ценные задатки. Последние оказались бы задушенными, если бы невроз железной рукой не ставил этих людей на соответствующее им место. Есть люди, которые лишь в бессознательном обладают пониманием смысла своей жизни и своего подлинного значения, а сознание их заполнено всем тем, что представляет для них ошибки и соблазн, уводящий их с правильного пути. С другими же все обстоит как раз наоборот, и здесь невроз имеет другое значение. В таких случаях показана полная редукция, недопустимая в вышеупомянутых случаях.
Здесь читатель может склониться к тому, чтобы в определенных случаях допустить возможность невроза в таком значении, однако все же будет готов отрицать наличие далеко идущей и полной смысла целесообразности этого заболевания в обычных, повседневных случаях. Что, например, ценного может иметь невроз в вышеупомянутом случае с астмой и истерическими приступами страха? Я допускаю, что ценность здесь не вполне очевидна, особенно если этот случай рассматривать с позиции редуктивной теории, т. е. с теневой стороны индивидуального развития.
Обе теории, обсуждавшиеся здесь, имеют, как мы видели, много общего: они безжалостно вскрывают все то, что принадлежит к теневой стороне человека. Это теории или, лучше сказать, гипотезы, которые объясняют нам, в чем состоит патогенный фактор. В соответствии с этим их интересуют не положительные ценности человека, а его отрицательные качества, которые проявляют себя в качестве расстройств.
«Ценность» есть некоторая возможность для выхода энергии. Но поскольку отрицательная ценность точно так же есть некоторая возможность для демонстрации энергии (что мы, например, четко можем наблюдать в случаях значительных проявлений невротической энергии), то она, по сути дела, тоже есть некоторая «ценность», но такая, которая делает возможными бесполезные и вредные демонстрации энергии. Дело в том, что энергия сама по себе не есть ни добро, ни зло, она ни полезна ни вредна, но индифферентна, так как все зависит от формы, в которую облачается энергия. Форма придает энергии ее качество. С другой стороны, однако, одна лишь форма без энергии точно так же нейтральна. Для получения действительной ценности необходимы и энергия, и ценностная форма. В неврозе психическая энергия представлена, без сомнения, в неполноценной и непригодной форме. Обе редуктивные теории действуют, как растворители этой неполноценной формы. Здесь они оправдывают себя в качестве упомянутых выжигающих средств, с помощью которых мы получаем свободную, но нейтральную энергию. До сих пор господствовало допущение, что эта вновь приобретенная энергия оказывается в сознательном распоряжении пациента, так что он может применять ее по своему разумению. Поскольку при этом мыслилось, что эта энергия есть не что иное, как сила полового влечения, то речь шла о ее «сублимированном» применении с допущением того, что пациент с помощью анализа получает возможность «сублимировать» сексуальную энергию в некоторую другую форму, т. е. находить для нее некоторый несексуальный способ применения, например, занятие искусством или какой-либо еще благой или полезной деятельностью. Согласно этому взгляду, пациент имеет возможность произвольно или в соответствии со своей склонностью осуществить сублимацию своих инстинктивных сил.