– Влад, не лечи меня, не надо! не хочу! ты не имеешь права! Знаешь, я искала тебя, да, искала, но лишь для того, чтобы отомстить, ведь ты разлучил меня с Филиппом, я бросила его из-за тебя… Что так смотришь?.. Да, знаю, ты никогда не мог запомнить имя моего жениха. Влад, глупый добрый Влад… всё это время я искала тебя только для того, чтобы убить, расквитаться… целитель… слуга тени… мне говорили – у меня паранойя, говорили, что нельзя зацикливаться на мести, советовали забыть и перевернуть страницу жизни… но я хотела… я должна была… отомстить…
Она закрывает глаза. Я стою рядом и не могу пошевельнуться, сердце болит как тогда, когда меня выгнали из родного города. Я хочу помочь сестре, но не могу – Марийка запретила. Такой у меня принцип: не помогать тем, кто этого не хочет.
Но как же так? Это невозможно понять и принять, ведь я знаю, что могу вылечить ее одним прикосновением!
Я не двигаюсь с места. Она умирает. Когда я пришел, жизнь вспыхнула в ней яркой искрой, а теперь эта искра быстро угасает. Марийка долго ждала меня, почти год. Она в одиночестве бродила по комнатам особняка, ухаживала за ним, стараясь не замечать, как тлен приходит сюда; она касалась перил лестницы и вела по ним ладонью, собирая пыль, она подолгу смотрела на гобелены и репродукции картин известных художников. Изредка ходила в ближний поселок за едой и питьем, лекарствами и одеждой, а жители смотрели на нее, как на сумасшедшую и перешептывались за спиной. С ней почти не разговаривали, да она и сама молчала. Ее волосы тронула седина, она разучилась связно говорить, думая только о том, как отомстит мне, но и эти мысли постепенно покидали ее, уступая место безразличию. Она больна, моя сестренка, прежде всего, больна душою, и тут даже я не смогу помочь.
– Прости, Марийка, – в бессилии опускаюсь на пол. Рядом, глухо стукнувшись о паркет, валится рюкзак, из него выпадает тетрадь с записями.
Вдалеке кричат, за темными стеклами мелькают яркие огни. Я прислушиваюсь.
– …целитель… где-то здесь… проходил…
Меня ищут. Может, Жоржи догадался и проговорился, хотя вряд ли – он бы промолчал. Впрочем, что я знаю о людях, если даже родная сестра отворачивается от меня?
– Влад…
Она зовет меня. Я подхожу к кровати, склоняюсь над Марийкой, смотрю на изможденное, окутанное сумраком лицо.
– …когда Филипп умер, он превратился в ястреба… мертвого… красивого… ястреба… помню, я просила, умоляла отдать его… за большие деньги мне прислали… чучело… такой красивый…
– Позволь вылечить тебя.
– Влад… пожалуйста, помоги мне… умереть… так… как умер он…
Снаружи кричат и ломают ворота, совсем скоро шаги зазвучат по лестнице. Меня свяжут, убьют, выпытывая тайны. Надо убираться, пока не поздно.
Марийка закрывает глаза. Я беру ее на руки: тело очень легкое, почти невесомое. Подхожу к окну и, отворив скрипучие створки, гляжу во двор. Преследователи уже здесь – с факелами и механическими фонариками. Двор полыхает от множества огней, ходули стучат по плитам. Я вижу Алекса, он восседает на двухколесной тележке, похожей на инвалидную коляску.
Нелепое зрелище.
Цирк.
Парад уродцев.
Алекс замечает меня, и травинка выпадает из его улыбчивого рта.
– Вот он! На втором этаже!
Алекс, рубаха-парень… Как быстро ты переменил свое отношение ко мне. А вот Жоржи с ними нет, это радует, значит, в Жоржи я не ошибся. Марийка приподнимает веки, шепчет, заглядывая в глаза:
– Я всё-таки догнала тебя…
Касаюсь ладонью ее щеки.
Нежно-нежно.
И отпускаю сестру.
Белая пижама трепещет на ветру, словно крылья.
А я кричу, кричу изо всех сил:
– Живи! Живи, черт возьми, всегда, вечно живи, Марийка!
В кармане, возле сердца, я нащупываю астру – память о солдате. Его звали Славко. Да, я вспомнил имя! Славко, Кларетта, Беличи – крутится в голове… если вырвусь, если меня не убьют, обязательно надо будет сходить туда, выяснить… Что?! В ярости сжимаю цветок в кулаке, на пол сыплются иссохшие лепестки. Я кричу так, что заглушаю даже толпу, даже Алекса, который верит, что нашел ответ на вопрос, как достать Бога, кружащего над планетой в космическом корабле. Бога, который смеется над глупыми людьми. Я заглушаю всех, а умолкнув, понимаю: вокруг тишина; люди молчат, наблюдая за горлицей, лежащей возле фонтана. Моя сестра Марийка теперь мертвая горлица.
– Живи… – прошу я.
И горлица оживает, поводит головой; толпа в страхе отшатывается. Горлица расправляет крылья, подпрыгивает над землей, становится на ноги. Алекс, выпучив глаза, шарит по земле, нащупывает новую травинку и засовывает в рот, чуть не прикусив язык.
– Живи… – шепчу.
Горлица взлетает. Вверх, выше, выше, еще выше и еще, чтоб поздороваться с ночным небом, чтоб искупаться в свете луны и звезд. Горлица… моя сестра… Марийка.
– Живи! – кричу я, захлебываясь смехом. – Я всё-таки догнал тебя, Марийка, я вовремя догнал тебя, сестренка!
Люди внизу начинают шевелиться, слышны возбужденные голоса.
Мне всё равно.
Живи, Марийка…
Первое любовное прояснение
Хронавты
(незадолго до игры)
Эй, а давайте я вам расскажу о счастливой любви. Столько рассказов о несчастной любви, о любви, которая превращается в беспощадную месть – вам самим не надоело? Мне – да. Бывает, в курилку войдешь, а там только и слышно: тра-ля-ля, а вот меня Еленка, сучка, бросила, а вот я с Ганной, дрянью, расстался, а Юлиан – тот еще козел, оставил меня одну с ребенком…
А вот, кстати, и Еленка из бухгалтерии пришла, тонкую сигарету из пачки нервными пальцами достала и курит, на Волика своего, бывшего мужа, зверем глядит и цедит сквозь зубы: «Ах ты, урод плешивый». С таким чувством говорит, с каким раньше Волику на шею вешалась. «Ах ты, – говорит и дым в лицо Волику пускает, – подонок… Что-о?! Я – сучка? А кто с этой шалавой, Земой, при мне в постели кувыркался?»
И так муторно, так гадостно на душе становится, что я немедленно выхожу в самый центр курилки и, подбоченясь, спрашиваю:
– Ребята, а хотите, я вам историю счастливой любви расскажу?
– На сколько сигарет история? – интересуется народ.
– Приблизительно на пять-шесть.
– Накуримся всласть… – мечтательно произносит Еленка. – Сердце успокою… – и говорит, поправляя золотистые кудряшки: – Давай, Войцех, рассказывай.
– А взрывы в истории будут? – спрашивает угрюмый Волик и теребит мочку уха. – Люблю, когда всё взрывается к чертовой матери. – На ухе темнеет застарелый шрам: тоже, наверное, взрывал что-нибудь в детстве.
Я качаю головой: взрывов не будет. Это тихая история.
– Не слушай ты этого придурка, Войцех! – брезгливо морщится Еленка. – Рассказывай.
Волик хмурится, открывает рот, намереваясь сказать что-то резкое.
И я говорю: у меня был друг…
Филипп одно время работал в каком-то научно-исследовательском институте, а занимались в этом НИИ хронавтикой. Как известно, наука доказала, что путешествовать во времени невозможно. Но в институте Филиппа не опустили руки и пошли по другой дорожке: стали магию изучать и применять, какие-то галлюциногенные препараты использовали, чтобы проткнуть пространственно-временной континуум. Всё это жутко секретно, друзья, и если об этом узнают иностранные разведки, нам всем не поздоровится, но я вам верю как себе, поэтому и рассказываю.
Вызвал Филиппа начальник и говорит:
– Филипп, хочешь в командировку в прошлое до пятницы?
В кабинете у начальника маски африканские по стенам развешаны, курительные палочки ароматный дым источают, вазы расписные, до краев забитые пахучими травами, на полках стоят, горшки глиняные по углам громоздятся, булькая зельями и настоями, которые силой волшебства позволяют человеку пронзить время, в прошлое заглянуть. Красиво, загадочно. Полумрак, опять же, таинственности добавляет.
– Куда? – деловито спрашивает Филипп. Он человек серьезный, ответственный, одевается всегда так, что ни пылинки, ни соринки на его выглаженном костюме не найти. Очки стильные, опять же, по моде, широкие, зеркальные; туфли лакированные, начищенные блестят-сияют. На улице Филиппа встретишь, подумаешь: кинозвезда, не иначе!
– Ненадолго, буквально лет на двадцать в прошлое.
– Цель?
Начальник объясняет: так, мол, и так, охота за какими-то немаловажными сведениями, сбор редких в наши дни магических семян аконита, позволяющих путешествовать в самое недалекое будущее, еще что-то – неважно, в общем. Филипп согласен, да и отчего ж не согласиться? Командировка плевая, особенно для такого специалиста, как Филипп, а деньги лишними не бывают.
– А напарницей у тебя будет Марийка Рост.
Филипп морщится: это уже неприятно. Марийка среди хронавтов слывет безалаберной работницей (что с нее взять? с ее-то свободным графиком!), которую держат в учреждении только потому, что она единственная женщина, не впадающая в кому во время хроновыстрела. Не позволишь ей работать – сразу всяческие лиги по защите прав женщин насядут, в клочья порвут, феминистки проклятые. Им-то невдомек, чем Марийке на самом деле приходится заниматься! Если б узнали, что ее как подопытного кролика для путешествий во времени используют, такой бы вой подняли, что по всей Европе в окнах домов стекла полопались бы.
Знакомство с Марийкой прошло не ахти как. Долго друг к другу приглядывались, обменивались какими-то общими фразами, гуляли вдоль периметра мерцающей желтыми огнями стартовой площадки. Хронопушка стояла тут же, в три человеческих роста, цилиндрическая, грозная, в налипшей копоти. Из дула торчал «снаряд» – хроношар, он же машина времени или хроноядро. Да мало ли названий в учреждении этому чуду магии придумали!
Вокруг машины времени символы непонятные, но жутко загадочные нарисованы; колдуны в черных рясах что-то нашептывают, производя пассы руками и окуривая снаряд всякой дрянью наподобие лаванды-мирта-что-там-еще, только раз в десять хуже. Свечи сальные потрескивают, факелы на влажных каменных стенах чадят, а дым уносится в вентиляционные отверстия под потолком – это уже мать-наука старается.
– Проверь, как техники поработали. А то завтра старт, мало ли что… – говорит Марийка наставительным тоном.
Да-да, вот еще проблема: начальником их маленькой экспедиции назначили ее, взбалмошную дурочку Марийку. Да сколько у нее вылетов? Два-три? Что это по сравнению с Филиппом, который стоял у истоков? У него, если хотите знать, одних учебных «нырков» под сотню и «боевых» еще около двадцати.
Филипп смотрит сверху на суетящихся, будто муравьи, техников, которые чистят пушку, проверяют показания приборов, заливают в бак раствор, процентов на сорок состоящий из опийного мака, – жидкую магическую благодать, топливо для машины времени, и мрачно бурчит:
– Конечно, госпожа Рост, я за всем прослежу.
Она, худая, тщедушная красавица с глазами цвета небесной лазури морщится и подкупающе-дружелюбно говорит:
– Оставь официальный тон, Филипп. Давай на «ты». Я-то знаю, что из меня командир как из быка тряпочка, просто вот понадобилось шишкам нашим, чтобы хоть раз женщина хронополетом руководила…
– Хорошо, Марийка, – отвечает Филипп с плохо скрываемой злостью. – Я проконтролирую работу техников.
Она горько вздыхает.
Сноп искр, пространство кривится, изгибается, коверкается перед глазами – это заряжается пушка. Филипп и Марийка, одетые в одинаковые серые костюмы, сидят в креслах внутри хроноядра, крепко вцепившись в подлокотники. Они готовы к старту. Воздух напоен запахами дурманящих трав.
Хронопушка стреляет, и шар, разрисованный магическими знаками, всё ускоряясь и ускоряясь, начинает движение сквозь пространство и время.
А потом – почти сразу – тишина.
И красные огни повсюду, тревожный писк приборов, мельтешение цифр на мониторах.
Марийка кричит:
– Ты проверил работу техников? Проследил, сколько они залили опия?!
Филипп не отвечает.
– Ты сделал то, что я приказала?!
Филипп обескураженно молчит, затем пробегается пальцами по клавиатуре – данные неутешительны. Компьютер выдает их строчка за строчкой: топливный отсек разгерметизирован и сейчас заполнен лишь на треть, давление постоянно снижается… Филипп смотрит в иллюминатор, за которым проносятся смутные тени. Он борется с искушением разбить стекло и выпрыгнуть наружу. Но это не поможет. Его тело просто разнесет атомами по временнОму отрезку размером в неделю, и никто никогда не сможет собрать его, Филиппа, снова.
Марийка плачет.
Филипп молчит.
Разозлившись на начальника, на Марийку, на весь белый свет, он назло не стал проверять, как поработали техники. Кто же знал, что в этот раз они схалтурят по-крупному.
Но автоматика справилась с разгерметизацией. Первая запланированная точка их экспедиции пройдена, однако оставшегося топлива никогда не хватит на возвращение. Машина времени замедляется, и радио, висящее у потолка, за какую-то долю секунды записав отрывок из местной радиопередачи, воспроизводит его:
– «… и в этот прекрасный светлый день, дамы и господа, мы обсудим величайших авторов-фантастов, которым первым пришла в голову идея путешествия во времени. Это Герберт Уэллс и Жюль Верн…» – Радио замолкает. Машина времени снова ускоряется, расходуя драгоценное топливо: хронавты не в силах изменить заданный курс. Дни и ночи за иллюминатором, сменяясь, мелькают всё быстрее.
– Разве Жюль Верн писал про машины времени? – спрашивает Марийка, вытирая слезы ладонью.
Филипп молчит.
Этот хроноснаряд уже стал для них могилой. Всё, что им остается, это всячески бороться со скукой в ожидании последнего часа.
– …Человек – это огромное скопище ноликов и единичек. Просто бесконечная вселенная этих ноликов и единичек. И, кстати, братья и сестры не всегда по-настоящему родственники. Вот, например, брат унаследовал нолики и единицы от матери, а сестра – от отца. Ну не совсем так, конечно, кое-где эти самые нолики и единички будут пересекаться, но процентов на десять, не больше. Какие же они родственники? Они друг другу чужие люди… – рассказывает Филипп свою безумную теорию.
– А если этот нолико-единичный генотип был похож у их родителей?
Филипп замолкает, растерянно моргая. Улыбается смущенно. У него длинные ресницы, которых он очень стесняется еще со школы. Филипп красив и вдохновенен.
– Ох, – говорит, – а ведь верно, мне даже и в голову не приходило…
Марийка смеется.
– Что смеешься-то? – бурчит он, засовывая в универсальный переработчик магических трав найденную в НЗ-отделении бардачка белладонну. Такие переработчики сохранились еще с поры моделей-прототипов, когда хронавты подобно кочегарам на пароходе швыряли в «топку» разнообразное «горючее». Сейчас заправка машины производится исключительно на старте, но переработчики не демонтируют – мало ли, на всякий случай. Устройство довольно рыкает, принимая топливо. Ненадолго его хватит: белладонна плохая, дикая, да и не идет она ни в какое сравнение с опийным маком.
– У тебя рожа такая забавная. Будто у ребенка, у которого конфету отняли, – шутит Марийка.
– Что еще за слово «рожа»? – морщится Филипп. – Как-то не по-интеллигентски.
– Да в жопу теперь эту интеллигентность. – Марийка запускает пятерню под челку. – Голова что-то болит…
Филипп вглядывается в приборный щиток, потом смотрит на монитор.
– Кажется, опий заканчивается быстрее, чем я думал.
– И нас перемешает в одно, когда мы погибнем?
– Может, остановить машину? – Филипп, напряженно размышляя, трет виски. Его одолевают сомнения.
– Ничего не выйдет.
– Никто не пробовал раньше.
– Ну что ты, Филипп. Тут ведь всем управляет программа, а ты не компьютер, чтобы рассчитать момент, когда можно безопасно вынырнуть в обычное пространство.
Машина замедляется. Поймав случайную волну этого временного промежутка, оживает радио:
– «…и сборная Италии в полном составе… неполадки… хррр… в двигателе… самолет упал вдалеке от жилых кварталов…»
– Господи, – шепчет Марийка, закрывая ладонями глаза. – Я помню, помню этот день…