Одесса-папа, пробравшись на корму, раз за разом бросает в кильватерную струю самодельную блесну с грузилом – рыбу ловит.
Боцман, потирая замерзшие уши, ворчит на него:
– Весь экипаж при деле, один одессит сачкует.
– А если мне рыбки хочется? – удивляется Одесса. – Скучаю я без рыбных блюд. У нас, на Черном море, чтоб ты знал, самая красивая рыба водится. И самые красивые девушки. А как поют, ты не слышал?
– Кто? – ухмыляется Боцман, – рыбки?
– Русалки! – Одесса снова швыряет «закидушку». – Мы их сетями вылавливаем. И замуж берем. От нас у них моряки-подводники рождаются…
– А как же вы?..
– Отставить пошлости! – командует Штурман.
В люке появляется голова Радиста.
– Радио, товарищ Командир. – Протягивает радиограмму.
– «Срочно сообщите ваше место», – читает Командир. – Штурман!
– Есть! – Штурман ныряет в центральный пост.
Вообще-то наше место в штабе известно, но, видать, им бо́льшая точность зачем-то срочно нужна.
Получив «место», штаб отзывается мгновенно: «Данным воздушной разведки пятьдесят миль ЮЮВ ведет бой гидрограф «Шмель». Окажите помощь».
Срочно меняем курс. Самым полным идем на помощь. Узкий корпус лодки ножом режет волну. Ныряет носом, раскатывая по палубе пенящуюся воду.
– Не поспеть, – вздыхает Боцман. – Что там у этого «Шмеля»? Один пулемет – и все его вооружение. Эх, ребята…
Флот – это большое соединение. В нем корабли, самолеты, береговая артиллерия и всякие вспомогательные службы. В том числе и гидрографическая. Очень нужная нам служба. И несут ее ребята, в основном штатские. Старательно несут. Промеры глубин, определение грунтов, сезонные течения – без этого нам никак. Наш Штурман с ними очень дружит. Да, кажется, на «Шмеле» командиром его однокашник по училищу. В общем, судно мирное, хотя во время войны мирных кораблей не бывает, каждая шлюпка свою службу несет.
В последнее время «Шмелю» обязанностей прибавилось – дозорная служба по охране водного района. Прикомандировали к нему четырех военморов, пулемет крупнокалиберный добавили, новую радиостанцию поставили.
И сейчас они с кем-то бьются. А мы на помощь идем. Поспеть бы…
В заданном квадрате командир «Шмеля» отправил донесение о прибытии на место; настроили эхолот, начали работу.
– По пеленгу 350 подводная лодка! – доложил сигнальщик. – В надводном положении.
Оповещения о ней не было – значит, вражеская. Командир доложил в штаб, там подтвердили, что наших лодок в этом районе нет.
Командир скомандовал «боевую тревогу», пошел на сближение, решив ее атаковать. Лодка чуть изменила курс и погрузилась. Шумы ее не прослушивались – то ли затаилась, то ли ушла, решив не тратить торпеды на такую незавидную мелочь. Хотя обычно немецкие подводники и такой мелочью не гнушались. Торпедируют сейнер, а в боевом журнале запишут: «противолодочный корабль».
– Отбой тревоги! Наблюдать внимательно!
Начали работу, вроде все спокойно. А через час в штабе получили радио: «Подлодка. Вступил в бой». Последнее радио от «Шмеля». Через полчаса сообщение об этом бое продублировал самолет-разведчик.
Подлодка всплыла и открыла огонь почему-то из пулеметов. Видимо, торпеды уже израсходовала, а снарядов пожалела. Огонь велся жестокий. «Шмель» беспощадно отвечал, посылая трассирующие очереди, впечатывая их в корпус рубки. Запросить помощь по радио он уже не мог. Рация разбита вдребезги. На палубе вспыхнул пожар.
Командир понимал, что немецкая лодка здесь не случайно, у нее какая-то задача и, может быть, потому она жалеет торпеды. Значит, чем дольше будет длиться этот неравный бой, тем меньше у нее шансов выполнить эту задачу.
Командир «Шмеля» не ошибся. Некоторое время спустя курс конвоя союзников был скорректирован, немец об этом узнал, лодка «сидела в засаде». А какой-то шмель надоедный вертелся у нее перед глазами. Расстрелять его, чтоб не мешался.
Однако не так-то это было просто. «Шмель» успешно огрызался, пылая уже сверху донизу. Ему помогала держаться его маневренность, лодка – неповоротливая – не поспевала уследить за его «виражами», он крутился, как маленькая собачка вокруг большого зверя.
Замолк пулемет. «Шмель» вдруг резко пошел влево. Командир обернулся – рулевой безжизненно висел на штурвале. К штурвалу стал командир, пулеметчику тоже нашлась замена. Остальные люди, кстати уже не по разу раненные, тушили пожар.
На палубу лодки выскочил орудийный расчет. Пулеметная очередь отпугнула его от орудия, но это была последняя очередь.
Первый же снаряд перебил штуртрос рулевого управления. «Шмель» беспомощно закружил почти на месте. Он теперь не только безоружен, но и неуправляем – мишень для злорадного обстрела.
Но судно боролось. Машинист вручную качал топливо: насос был поврежден; один из матросов налаживал рулевое. Даже тяжело раненные черпают забортную воду и заливают беспощадно бушующий огонь.
Четверо военных, трое гражданских моряков. Боевой экипаж. «Погибаю, но не сдаюсь!»
Немцы обнаглели, не встречая ответного огня, подошли вплотную лагом к борту «Шмеля». Сначала что-то прокричали по-немецки, а потом предложили по-русски сдаться.
Ну и ответили им тоже по-русски. Но куда красочнее. Однако немцы поняли.
Лодка пошла вперед, стала разворачиваться на циркуляции. Матрос доложил, что рулевое исправно. И командир, видя беззаботно подставленный лодкой борт, скомандовал:
– Самый полный! Иду на таран!
Отчаянье, ненависть, отвага – лучшие помощники в бою. Ударили в борт возле рубки. Затрещал форштевень, рухнула мачта, сорвался за борт бесполезный пулемет.
Лодку качнуло, даже завалило немного. Но что дерево против стали?
– Полный назад! Полный вперед!
Снова удар, уже в корму – командир надеялся повредить «немке» вертикальный руль. Лодка дала ход, отошла подальше как от озверевшего пса. Мелкого, но зубастого.
Уже три часа бились наши ребята. «Шмель» пылал от разбитого форштевня до кормы. Рухнули надстройки, провалилась носовая палуба.
– Мы сделали все, что могли, – устало сказал командир. И подумал, что теперь он должен сделать все, чтобы спасти людей.
Тем временем окончательно стемнело. За пределами пылающего моря была непроглядная чернота.
Шлюпка, как ни странно, уцелела. Ее не тронули пули, пощадил огонь.
Командир приказал покинуть судно. Спустили шлюпку, погрузили раненых, отвалили от пылающего борта, прикрывающего их от подлодки.
– Сейчас отойдем, – тускло произнес машинист, – и они нас расстреляют.
– Вот еще! – по-мальчишески возразил командир. Да он и был еще мальчишкой. Но мальчишкой военным. – Ты сможешь «Шмелю» ход дать?
Вот тут и у машиниста глаза сверкнули. Точно: судно снова пошло, значит, экипаж на борту. А он тем временем – в темноту морскую.
Машинист вскарабкался на борт, схватил шлюпочный чехол, намочил его, накинул на голову и нырнул в машинное отделение. Включил муфту, затем заклинил гаечным ключом сектор руля. Чтобы «Шмель» шел уверенно, на ходу не рыскал. Прыгнул за борт, перевалился в шлюпку.
Экипаж провожал взглядами уходящее от них судно. Уводящее от них немцев. Разбитое, пылающее, оно деловито постукивало дизелем и оставляло их в спасительной темноте, уводя от них яростный свет огня.
Разобрали весла. Командир навесил на борт шлюпочный компас, определил курс…
Тахометр дрожащей стрелкой показывал сумасшедшие обороты. Счетчик лага – четырнадцать узлов. Наша «Щучка», наверное, даже в своей молодости не бегала так резво.
Навстречу катила плавная тугая волна. Будто мы шли по горной реке против течения. И казалось, что вода бежит мимо, а мы стоим на месте.
– Два часа уже бьются… – Мрачно сказал Командир.
– Если еще бьются, – еще мрачнее добавил Штурман.
Быстро темнело.
Командир приказал связаться с базой. И когда Радист вышел на мостик и покачал головой, он сердито кашлянул, отвернувшись от ветра, раскурил трубку.
– Могли бы хоть пару истребителей послать.
– Да не могли бы, – возразил Штурман. – Сейчас все силы на охрану конвоя задействованы.
Да, конечно, закон моря. Сотни танков, тысячи грузовиков, тонны металла, люди… Что против них деревянное суденышко и семь человек на его борту?
На исходе второго часа хода показалось вдали зарево.
– «Шмель» горит!
Первый раз я услышал, что наш Штурман грубо выразился. Капитан положил ему руку на плечо, но ничего не сказал.
Одесса-папа маячил на носу, мокрый как рыба. Вглядывался в розовое море и красное небо.
– Давай-ка, рыбак, к орудию, – сказал Боцман.
А Командир приказал приготовиться к торпедной атаке.
– Может быть, мы ее еще застанем на месте, – со злой надеждой сказал он.
Зарево росло. Близилось. Стали доноситься орудийные выстрелы.
– Никак живы? – обрадовался Боцман. – Никак еще бьются?
Заняли места по боевому расписанию. И тут сигнальщик доложил:
– Прямо по курсу шлюпка!
– Малый ход. – Командир аж весь вытянулся вперед, вглядываясь в светлеющую от близости пожара даль.
На шлюпке нас тоже заметили. Осушили весла, дали автоматную очередь.
– Это наши! – крикнул Боцман. – Ребята со «Шмеля»!
Посигналили, еще сбавили ход, приняли шлюпку. Бережно перенесли раненых, осторожно спустили в люк.
– Досталось вам, ребята. А «Шмель» все горит? А немец?
– Немец его добивает. Он не знает, что мы оставили судно. Идет параллельно и лупит. Никак не отвяжется.
– Это радует, – сквозь зубы произнес Командир. – Дизеля – стоп!
Пошли под электромоторами, бесшумно. Чтобы не спугнуть немцев.
Экипаж «Шмеля», ну те, кто был в состоянии, остались на палубе. Светло как днем. «Шмель» пылает, как деревенский дом в засуху. Но все еще упрямо идет вперед. И так же упрямо параллельным курсом, соизмеряя скорости хода, идет немецкая субмарина и долбит, и долбит его снарядами. Как жадная ворона полудохлого цыпленка.
– Носовые товсь! – команда.
В свете, в ярком кругу появляемся мы. Бесшумно. Как призрак мщения.
Немцы, хоть и были увлечены добиванием судна, но надо им отдать должное – сразу же заметили нас на свету. И сразу же сделали вывод. Все, кто находился на палубе и в рубке, как по команде, задрали руки.
– Ага! – сказал Командир. – Прямо щас! Носовые – залп!
Расстояние было небольшое. Две торпеды шли, как две подружки, по ниточке. Кое-кто из немцев сдуру маханул за борт. А зачем?
Рвануло дуплетом. Так рвануло, что бросило нашу «Щучку» назад. Закачало беспорядочной волной.
«Немка» разлетелась на куски – одни вверх, другие в стороны, а третьи, надо полагать, сразу вниз.
И тут же, будто поняв, что он до конца выполнил свой долг, зашипел, окутался паром героический «Шмель» и погрузился на вечную стоянку.
Сколько же за эту войну приняло в себя кораблей Баренцево море. И по своей, и не по своей вине…
Много я об этом думал. Особенно когда в наше время стали некоторые… очернять историю Великой Отечественной войны. И воевать-то мы не умели, и с готовностью сдавались в плен полками и армиями. И подвигов не совершали, оказывается.
Летчик Гастелло, по-ихнему, не направлял свой горящий самолет на танковую колонну немцев, а упал на нее случайно. Саша Матросов перебрал фронтовых сто граммчиков, споткнулся и рухнул на амбразуру. Немцы юную девушку Зою зверски не пытали – ее забили русские бабы за то, что она сожгла их избы.
Какая, простите, мерзость!
Я так думаю: все люди по-разному к подвигу, к герою относятся и по-разному это оценивают.
Одни – их, конечно, не так много, но они есть – восхищаются и мечтают стать такими же героями.
Другой, он тоже восхищается, но про себя честно думает: «Нет, я на такой подвиг не способен. Я не могу лечь под танк с гранатой, я не могу выдержать жестокие пытки. Ну и ладно, буду равняться на героев своим честным трудом, выполнять свой долг перед Отечеством».
А вот третьи – они самые страшные. Их зависть гложет. Они знают, что им до таких высот духа никогда не подняться. Значит, надо героя до своего шкурного уровня опустить: не было никаких подвигов, случайности все это, сказочки для доверчивых дураков. Им чужая слава и всенародная память не дает жить спокойно. «Сам я не герой, а значит, и никаких героев быть не может».
Что-то тут есть такое, что сразу и не поймешь. Многое внутри себя пережить надо, во многом разобраться. Я вот уже старый человек, долгие годы прожил, а чем дольше живу (доживаю, если честно), тем больше вопросов передо мной встает.
Вот в сорок третьем, когда мы отмечали 25 лет нашей Красной Армии, многие бывшие белогвардейские генералы (об этом в газетах писали) прислали свои поздравления. И все они говорили (может, и сквозь зубы), что нет и не будет никогда такой силы, которая смогла бы уничтожить Советскую власть, исторические завоевания Октября.
Но нашлась такая сила. И думается, что это именно те люди, которые подвергали сомнению все великое и доброе, что делалось у нас в стране. Что ими двигало? Не мне, наверное, судить, но полагаю, что зависть к тем, кто честно отдавал свою жизнь служению Родине. Кто навсегда остался в истории своими добрыми делами. А они таких дел не делали, не могли и не хотели делать…
Вот вспомнились мне эти ступени к подвигу. И снова ожили в памяти суровые годы войны на суровом северном море…
Первая такая ступенька едва не стала для нас последней.
Когда после гибели Курочкина на лодку был назначен новый Командир, то команда приняла его хорошо и сразу. Первым приказом он распорядился повесить в кают-компании рядом с портретом Сталина фотографию из газеты первого командира нашей «Щучки».
Матросский телеграф безошибочно сообщил: наш новый Командир успешно до этого назначения воевал на большой лодке серии «К» (мы их «катюшами» называли. Так что не только на суше «катюши» врага громили, но и на море); на ее счету два потопленных транспорта, один боевой корабль и два сторожевика.
Отчаянно воевал наш Командир. Но расчетливо. И лодку знал, как самого себя. Чувствовал ее. На что способна и чего от нее можно ждать. У него ведь еще до войны, на ученьях, на Черном море, приключение случилось.
Трудное приключение, опасное. Он ведь тогда чуть не застрелился. А как было? Эскадра в полном составе имитировала морской бой. Его лодка-«малютка» должна была выйти на цель, поразить ее учебной торпедой, уйти на глубину, миновать минное заграждение, поднырнуть под противолодочную сеть и выйти на новый рубеж атаки.
Все было сделано отлично. И цель поразили, и четко погрузились – как камень в воду упал, и минное поле прошли – ни один минреп не задели, а вот когда под сеть нырнули, вляпались в грунт. А грунт там – илистое дно, болото мрачное. Залипла лодка. Командир дает всплытие – никак! Присосалась всем днищем. И что делать? Погибать всем экипажем? Лодка – ладно, ее потом так или иначе поднимут. А люди? Которые верят в капитана, простите, как в Бога? И вот все собрались и на него смотрят. А он пистолет вынул и – к виску. Штурман его за руку – хвать!
– Не смеешь! – говорит. – Вот как нас всех спасешь – стреляйся сколько хочешь. А раньше – не дадим, не имеешь права.
Капитан пистолет убрал. «Слушай мою команду», – говорит. И приказал всему экипажу дружно, в лад, бегать вдоль лодки от кормы до носа – раскачивать ее. Чтобы вырвать из липкого грунта. Сперва не получилось. Тогда он стал гонять экипаж от борта к борту. Кренится лодка, переваливается. Потом опять кросс пошел, от носа к корме. От кормы к носу. И что? Раскачали! Да тут еще слышно – по корпусу скрежет. Тралить лодку начали. Всплыли.
Надо тут объяснить, что в подводном положении лодка очень чувствительна к равновесию. Даже правило такое есть – экипажу равномерно рассредоточиваться в корпусе. Умелый командир с таким свойством не только грамотно борется, но и грамотно его использует. Вот один «щукарь» (так у нас командиров «щук» кличут) своего кока в этих целях приспособил. Тот настоящий кок был – сто килограммов весил.