Глава 2
Пиковая дама
Поздним вечером в московской квартире, в Плющеве, вдруг ни с того ни с сего заговорили цыгане о Пиковой Даме. Вспомнили таборные времена… Загалдели:
— Ромалэ, Пиковую Даму вызовем?.. Это не грех! Являлась в табор, пускай Москву теперь навестит!
— Да вы, ромалэ, посходили с ума, — урезонивал старый Михай.
— Ты, Михай, в городе живешь, все забыл, — базарила молодежь. — А мы еще помним.
Михай посмеивался:
— Ну-ну. Тут ведь у вас тарелки летают да дураков уже лечат по фотографиям. Рекламу слыхали? Кругом колдуны. Но это — гадже… А вы-то что взвились?
Раджо был внутренне с ним согласен. Но не высовывался.
— А что, ромалэ, — сказал Нож, — всамделе вызовем эту налачи да и поспрашиваем, как жить. А то скучно, тоска берет.
Тут Раджо не выдержал, выступил:
— Я сам был свидетель: поставили табуретку у порога, за порог выложили карту, как положено. Сидим, ждем Даму. До трех часов ночи сидели, звали ее. Разошлись наконец — сколько можно?! Один дурачок, однако, остался: упрямый. Я, говорит, еще подожду. Догоню вас. Мы в ночевку ушли на воздух. Стоим на улице, курим. Что-то и спать расхотелось. Слышу стон… И ползет тот парень, что задержался, руки протягивает: «Помогите!» Ну вот. Поставили его на ноги — обвисает, слова не может выговорить… А пришел в себя и докладывает: видел Даму, она, мол, дверь сорвала. И, говорит он, она высокая, неописуемой красоты. В темноте, говорит, она была в белом платье, а на свету во всем черном, белое только лицо. И молчала, тянула руки… Ну, парень перетрухал, окно на веранде высадил, хотел, говорит, бежать, да ноги не послушались. А Пиковая Дама развернулась, сплыла с крыльца прямо к нему. Тут он пополз от нее, а дальше не помнит…
Нож заявил:
— У нас по-другому вызывали. В темной комнате мазали мылом стекло, так? Клеили на стекло всю колоду… Нет, не клеили… Выкладывали на сухую сторону. Потом все хором: «Пиковая Дама, явись!» Тогда, ромалэ, в форточку влетал шар вроде молнии и — повисал… Секете?.. Из шара вытягивалась черная грабка с когтями… — Нож понизил голос. — И тянется эта грабка к одной цыганухе, и будто лепет детский из шара: «Иди, иди сюда…» Все мандражируют, цыгануха шатнулась да сшибла пустое ведро. Ну, хипеш! Шар расплылся. Дама оттуда базлает: «Не надо!» В руках у той цыганухи как-то стекло оказалось, руки горячие, а Дама, видать, тепла не выносит. Она ведь кантуется в облаках… Цыгануха выпустила стекло, оно грохнулось на пол: дым, искры, огонь… — Нож вдохновился, взял сигарету, закурил. — Ну, ромалэ, мы сквозанули. Врать не буду, я сам не видел, но рома после сказали: вернулись, а там — нет колоды, ведро стоит как стояло, стекло целое, только все черное. Вот так: ни икры, ни молоки.
— Это Бэнг творит… — сказал кто-то, крестясь.
— Может, попробуем? — подначил Раджо.
— Не лезь на рожон! — крикнул тот же цыган.
Смех смехом, но Раджо взгрустнул. Вспомнил, что Кнута подставил. А тот его другом считает. Вся гадость идет от Графа. Раджо подумал, что Граф — живой Бэнг.
— Судьбу не пытай! Нельзя ее тормошить, — сказал запальчиво Край, нервный и щуплый ром.
Краем его прозвали за то, что через слово «край» повторяет.
— Цыц, — сказал Раджо. — А то отдам тебя Даме. На опохмелку, вместо огурчика.
— Мне твои шутки… — Край задохнулся от ярости, а цыгане заржали, развеселясь.
— Грехов на твоей душе много, — сурово сказал, войдя в комнату, старый Михай.
— Размар ману кхам, если я грешен, — бросил в ответ Раджо.
— Это, морэ, не клятва, — заметил Михай. — Раньше цыгане клялись у разрытых могил…
— Что замолчал? — сказал Раджо. — рассказывай. Будет сегодня одним страхом больше.
— Ну, слушай, орел. Идут цыгане на кладбище. Ставят человека у могилы. Он в простыне, под ней — голый. Если взял с собой он железо, золото, серебро, клятва недействительна. Барон велит обыскать его. Зуб золотой не считается, это можно, даже если таких зубов полон рот.
— Не выдергивать же… — вставил кто-то из молодых.
Старый Михай взглянул отчужденно:
— На зубы запрета нет… Тут же крест с распятым Иисусом… Цыган лезет в яму, глядит на крест, говорит: «Боже, я невиновен, ты знаешь. А если вру, накажи. За три дня, за три месяца, за три года ты поломай меня, Боже, и иссуши мою кровь, чтобы лег я в эту могилу!» Вот так клялись в таборах.
— То было в таборах, — возразил Раджо. — А мы в Москве, морэ. Тут и на кладбище не пройдешь, охрана не пропустит. А мне охота судьбу поспрошать.
— Душа не может блуждать, она должна прислониться, — сказал ему Михай. — Все знают, что ты, Раджо, чер. Судьбу не зови, не пытай ее, легче не станет.
— Не тронь меня, Михай, — выговорил Раджо. — Тошно и без тебя.
Михай смолчал и вышел. Цыгане опять загалдели:
— Ромалэ, вызовем Пиковую Даму?
«Дети они… — подумал Раджо. — А детям играть положено. Любят страшные игры. Ну, пусть…»
— Ближе к ночи посмотрим, — сказал он. — Стол накрывайте, нечего тосковать, не цыганское это дело. Женщин зовем? Кончай толковищу. Дама потерпит.
Ну, это быстро. Стол да гитары… Да песня.
грянуло за столом, —
Хор взмыл:
Кто-то вскрикнул:
— Дэвлалэ! Ромалэ!
Все повернулись, увидели: в проеме окна меж раздвинутых штор нарисовалась женщина в белом. Она вплывала, как облако, и, опустившись, застыла.
Цыгане обомлели.
— Кто звал меня? Кто тут смелый? Спрашивай, я скажу, — прозвучало в тиши.
Раджо хотел сказать громко, да губы не слушались, вышел шепот:
— Что ждет меня? Кто меня губит?
— Ты сам. Помнишь Зенту? Ты погубил ее жизнь и себя, украв ее честь. Смерть ты привел. Из-за тебя зарезали Яноша. Янош был тебе братом. Мать, отец Зенты — где они, Раджо? Вся кровь на тебе, а ты жив.
— Нет мне прощения… — сказал Раджо шепотом и ужаснулся, увидев себя в пустых глазах Пиковой Дамы.
Свет погас. В темноте мерцали одежды Дамы. Ее лицо было как будто составлено из светящихся точек. Она была совсем рядом. Раджо поднял руку — коснуться, но пальцы вошли в пустоту. А голос звучал:
— Ромалэ, не ваш уже Раджо. Гоните его. Его ждут невинные души. Раджо ответит там…
— Я не хотел, — сказал Раджо беззвучно.
— Тебя ведет зло. Тебя колыбелит Бэнг, что говорит — то и делаешь.
Край прыгнул к выключателю, свет вспыхнул, и Пиковой Дамы не стало, лишь колыхались шторы на сквознячке.
Раджо трясло. Он плеснул водки в стакан, выпил, как воду, но зубы стучали о стекло. В груди, однако же, потеплело. И Раджо выпил еще, не закусывая.
— Дай гитару, — сказал, не глядя ни на кого.
Гитара будто сама легла ему в руки. Ему показалось, живая она. Повиновалась. И уже слушался голос.
— запел он балладу Кнута.
Раджо передал гитару за спину себе, там кто-то взял ее.
— Зовите пхури, ромалэ. Я прошу.
Когда опять появился Михай? Видно, вошел незаметно. Сказал в тишине:
— Бэнг здесь был, ромалэ. У Раджо взял здоровенный кусок души. Ему надо. А ты ему, морэ, не поддавайся. Ты сильный ром, захочешь, так справишься.
— Зовите пхури, ромалэ, — твердил свое Раджо.
— Ну, жди, коль приспичило.
Раджо встал и пошел, как слепой, в дальний угол. Зашарил по стенке руками.
— Что ты, морэ? — забеспокоился старый Михай. — Да помогите ему, уведите!
Никто не тронулся с места.
— Чего тебе еще? — спросил Раджо стенку. — Мало тебе, проклятая?
И опять, будто кто-то врубил реостат, лампы под потолком затлели, потухли, опять появился белеющий призрак и зазвучал механический голос:
— Кто еще хочет знать судьбу? Знать, напугались? Не бойтесь.
— Уходи, — сказал старый Михай, — мы никому не делаем злого. И ты не держи на нас зла.
Раджо стоял перед призраком-тенью.
— Ты сестра Бэнга? — спросил он с внезапным вызовом.
Ему показалось, женщина улыбается.
— На что тебе знать? — сказала она. — Я судьба. Ты хотел меня видеть. Смотри. Вы все хотели. Смотрите. Куда вы денетесь, ромалэ? Все вы мои. Но знание — тяжко. Не всякий вынесет правду.
Край вышел из ступора, встал, шагнул к выключателю, но женщина подняла прозрачную ладонь, и он замер. Она сказала ему, будто нехотя:
— Скоро умрешь, цыган.
Край выхватил пистолет и высадил в призрак обойму. Пиковая Дама смеялась.
— Я не могу умереть, — сказала она. — Ты, дурак, ничего не понял.
Край поднял руку перекреститься — лампы опять засветились.
— Что это было, ромалэ? — спросил Край. — Все ее видели?
Но цыгане потрясенно молчали.
Раджо вернулся на место трезвый и посеревший. Чуб его сник, лоб был в капельках пота. Уселся и Край. Но не хотелось ни пить, ни петь.
Появилась старая пхури. Из складок юбки достала стеклянный шар размером с теннисный мячик и положила на край стола, отодвинув темной ладонью тарелки. Склонилась, забормотала:
— Великие духи земли и неба, избавьте нас от всего, что пугает цыган в земной жизни. Мы грешны, глубин не знаем, на высоте не бываем. Судьбы наши закрыты от нас, за что нас наказывать?
Гадалка дунула — шарик засветился и медленно завращался у ее губ.
— Не тревожьте судьбу, ромалэ, она не прощает любопытства. Дэвла дал нам способность угадывать будущее, проникая во времена. Но мы от века платим за это. Дорого это стоит.
— Предки наши, — сказал Раджо, — и в самом деле, видать, пытали Пиковую Даму. А нам не положено?
— Э, золотой мой, знай свои корни, но еще надо понять их. Смотри на гадже: они много знают, да мало что поняли. Знания не избавили их от страданий и горя. Слушай меня, красивый. — Старуха взяла руку Раджо и повернула ладонью вверх. Глаза ее распахнулись.
— Что видишь, пхури? — спросил он.
— Вижу, что не городской ты цыган. Ты кочевой человек, и, жил бы, как предки, весь мир был бы твой, и душа бы светилась. Много ты бед натворил против воли своей.
— Знать, судьба вела меня, пхури. Не сам я. Судьба довела в Москву. И здесь кочую из хаты в хату. В розыске я.
— Слушайте, морэ, что расскажу, — приосанилась пхури. — Слушайте да мотайте на ус. — Она помолчала, требуя тишины. — Римляне решили распять Иисуса. Двоим солдатам дано было восемьдесят монет и послали их за гвоздями. Надо было четыре длинных гвоздя — приколотить Иисусу руки и ноги. Солдаты пропили в кабаке половину денег, хватились — а уже полдень. К заходу солнца им приказано было принести гвозди. Ну, они бросились к кузнецу: «Быстро давай четыре гвоздя на распятие. Иисуса-преступника будем казнить». Кузнец был еврей, знал Иисуса. Сказал: «Для Иисуса гвоздей не стану ковать». Солдаты ему показали сорок монет и заорали: «Именем императора, старый хрыч!» Старик ответил: «Не будет гвоздей». Солдаты зажгли ему бороду и прокололи его своими длинными пиками, а он смотрел им в глаза и не плакал. Пришли солдаты к другому кузнецу. Их в Иерусалиме было много — целая слобода. Приказали отковать за сорок монет четыре толстых гвоздя. Тот ответил: «За сорок монет могу сделать штук пять небольших гвоздей. У меня жена, дети, нельзя мне в убыток работать». «Еврей, — зарычали солдаты, — заткнись и делай, что говорят. А то и этого не получишь». Ну, он испугался, стал к горну. Солдаты торопят: «Давай-давай, Иисуса распнем на рассвете». Услышав это, еврей воздел руки, в ужасе замер. И в тишине услышал голос соседа, убитого солдатами: «Ария, бросай клещи и молот. Гвозди куешь для казни Невинного». Голос был тихий, как дуновение. Ария бросил молот: «Не буду!» Слышали и солдаты этот голос. Узнали его. Но были пьяны и злы. А пьяный солдат — это бык без рогов. Наставили свои пики: «Именем императора!» Еврей на колени упал: «Не могу я гвозди ковать для смерти Иисуса. Меня Бог накажет». — «Ах, так?..» И его закололи. Солнце уже опустилось, солдаты бросились к третьему мастеру. То был сириец. Ворвались к нему, а пики в крови. Он увидел кровь и начал работу, ни слова не говоря. Но как только он отковал первый гвоздь, послышались голоса убитых. Он бросил все и отпрянул от наковальни. Солдаты прикончили и сирийца. Скажу вам, ромалэ, вот что: солдаты уже трезвели. Если б не пропили половину денег, они бы вернулись в свой лагерь, сказали бы там о голосах мертвецов. Это считалось дурным предзнаменованием… И продлилась бы земная жизнь Иисуса. Но без монет и гвоздей они побоялись идти назад. Солнце уже за гору зашло. Солдаты нашли цыгана за воротами Иерусалима. Он только что раскинул шатер и кузню устроил… Монеты цыган положил в карман, лишь после того раздул горн. Вот первый гвоздь отковал, остудил, вот второй, вот и третий готов, взялся за четвертый. Один солдат говорит: «Спасибо, цыган, теперь есть гвозди Иисуса распять…» И тут же пришли с ветерком дрожащие голоса убитых: «Останови работу, человек…» И стало совсем темно. Солдаты схватили готовые гвозди и в ужасе убежали. Цыган удивился, но дело кончил: монеты в кармане… Он бросил четвертый гвоздь в воду. Однако вода испарилась, а гвоздь и не потемнел. Он пылал, как кровавый. Цыган лил и лил воду, она испарялась. Вспомнил цыган загробные голоса, понял, что дело нечисто. Гвоздь освещал все вокруг; цыган кое-как собрался, подался в пустыню. В полночь сделал привал в камнях у колодца. Только раскинул шатер, а у ног его — гвоздь, брошенный возле иерусалимских ворот. Гвоздь пылал, как только что из огня. Цыган до утра поливал его из колодца, да все было зря. Засыпал песком, песок сплавился, гвоздь остудиться не хочет. Цыган — бежать, гвоздь за ним. Добрел цыган до кочевых арабских шатров. Не спит, не ест, все думает, как бы отделаться от гвоздя. Идет араб, говорит: «Почини колесо!» Цыган клещами взял гвоздь и засадил его в то колесо. Потом снова отправился в путь, не смея оглядываться. Долго ли, коротко ли, добрался в Дамаск. Обосновался на время там. Совсем было успокоился. Но принесли ему саблю, чтоб починить рукоятку. И рукоять налилась алым светом, в ней был этот гвоздь… Потомки цыгана, который выковал гвозди на крест Иисуса, с тех пор не живут на месте. Спасаются от наваждения. А Иисуса римляне, всем известно, прибили тремя гвоздями: обе ноги пригвоздили одним.