— Вроде того. Мы вышли из Индии… Ладно, выпьем за встречу, за разговор!
— Меня зовут Вика. За встречу не пью, а за разговор — пожалуй.
— Дело такое, — сказал вдруг Раджо, — что по цыганским законам мне, мужику, с тобой не положено знаться. Но ты с виду не бикса.
— Заблудшая я, — смирно, привычно ответила Вика. — Запуталась я, золотой, и сама не знаю, чего хочу.
— И со мной такое бывает, — с горечью произнес Раджо. — Это как в лесу: вроде бы все знакомо, идешь и идешь, а потом дурман нападет, и плутаешь. У нас говорят в таких случаях: лесовой хозяин водит. Невзлюбит — и водит.
— Лесовой хозяин? Леший, что ли?
— Вроде того. Добрым-то он помогает.
— И меня кто-то по жизни водит, — сказала Вика.
Загремела дурная музыка, оркестр старался вовсю.
— А ты чем занимаешься? — спросила Вика.
— Я — чер!
— Что это? Не понимаю.
— Вор я, цыганский вор!..
Вика удивилась. Но стало еще интереснее. Таких она не встречала.
— Налей-ка мне, Раджо, еще шампанского. Везет мне на чудаков. Вот и с вором познакомилась.
— А что вор? Все — судьба. Она и ведет по дороге. Так, значит, записано на небесах. Я, например, и не думал воровать. Жил в таборе, коней менял, кочевал, а что в Москву попаду, и не мыслил.
— Раджо, — раздался вдруг голос подошедшего Графа, — красивую девчонку ты подцепил. — Граф по-свойски подмигнул Вике, где-то они уже встречались, но он не хотел обнаруживать знакомство.
— Присаживайся, морэ, выпей с нами, — сказал Раджо.
— Спасибо, морэ, — ответил Граф. — Хочу сказать тебе кое-что.
— Говори, она нам не помешает, что ей до наших дел?
Вика не поняла, о чем они толковали. Разговор шел обиняками. Поминали какого-то музыканта с гитарой… Граф посидел, пригубил шампанского, на коньяк посмотрел брезгливо, зная ему цену. Ушел наконец…
— Пошли отсюда и мы, Раджо, — сказала Вика. — Не хочу быть здесь…
Ночь облегла окна. Вика и Раджо вновь и вновь ощущали друг друга. От Раджо пахло табаком. Но этот запах, смешанный с запахом пота Раджо, был почему-то приятен Вике. У него было горячее крепкое тело. Она трогала пальцами его мышцы. Живот его был плоским, упругим. Раджо был первозданен, природен. Вика давно не теряла себя так, как с ним. Вбирая его могучую плоть, она все никак не могла насытиться его силой. Они любили друг друга со страстью молодоженов.
Но настал момент, и Вика вдруг отключилась.
Проснулась она в постели одна — Раджо исчез, как сладкий недолгий сон. В окна глядело утро. Хотелось есть и выпить чаю с лимоном.
Глава 4
Крис
Умолкла в доме электропила, донимавшая Кнута, с улицы не было слышно машин и людских голосов. Молчал телефон. Кнут не привык к тишине. Иногда он молил о ней Дэвлу, вспоминая одного старого цыгана, проведшего жизнь в кочевьях. «Тишины бы мне, морэ, тишины…» — просил тот. Тогда Кнут был слишком молод, чтобы понять старика, а позже и он беззвучно орал: «Тише!» Но вот пришла тишина, а ему беспокойно и хочется шума жизни. А то город как будет вымер. И отчего-то становится жутко. Это проделки богини Сары Кали… Она хитра и коварна чисто по-женски. Выждав, она наносит удар.
Кнут забылся коротким сном. Его разбудила Анжела. Собственно, не будила, а вошла, стала у изголовья, и он очнулся, ощутив ее присутствие. Так бывало всегда.
— Что нужно? — спросил Кнут.
— Мешаю?
— Я думал, ты уехала.
— Уехала бы, — сказала она, — да ты здесь один. Не боишься?
— Мне одному неплохо. Привык я. Музыке нужно, чтоб было тихо.
— Музыка! Твоя музыка! Сколько ты заработал, морэ? Ловэ тебя не волнуют, а я не могу жить музыкой. Ты вроде в мире чужой. Да все мы, рома, живем как чужие.
— Помолчи, Анжела, — сказал Кнут.
Но та продолжала:
— Цыгане всегда воровали, чтобы выжить. А ты не воруешь ли жизнь у меня?
— Почему же не уходишь? — спросил Кнут. — Это не табор, здесь наш закон не действует, в таборе бы с тобой рассчитались.
Анжела невесело засмеялась:
— Того мира давно уже нет — ни цыганской свободы, ни старых запретов… Вижу бродяг на улицах, грязных, полуголодных детей; они воруют и побираются в городах. Любишь нашу музыку — уходи в кочевье, живи, как они.
Кнут встал, негромко сказал:
— Не понимаешь меня, Анжела, прощай…
Она кинулась ему на шею. Забормотала, обнимая, целуя, плача:
— Оставь все это. Не могу без тебя. Уедем за границу. Ты такой музыкант, что всем будешь нужен.
— Э, Анжела, надо еще кое с чем разобраться.
Кнут махнул рукой. Не первая это сцена. И не последняя.
В дверь позвонили. Анжела вытерла слезы, пошла открыть. Возвращаясь, бросила с горечью:
— Твои друзья… — и вышла на кухню.
— Что с ней? — спросил скрипач. — Шунэс, морэ, что с твоей ромны? Заболела?
— Ага, — сказал Кнут. — Проходите, чявалэ. Чаю выпьем.
— Сыр дживэс, морэ? — спросил высокий худой цыган.
— Ничего, — ответил Кнут. — Понемногу.
— Как твои гитары поживают?
— Есть проблемы, — сказал Кнут, — но думаю, уладятся. Подустал я в последнее время.
— В табор езжай, давно ты хотел. А то, пока приедешь, многие оттуда исчезнут.
— А что такое, морэ?
— Я вот тоже в ансамбль хочу.
— Правильно, брат. Как тебя отпустили?
— Сбежал. Шуму будет! Барон пришлет за мной людей.
— Барон!.. Да ты что? Он уже не обращает внимания.
Кнут достал пару бутылок. Когда вошла Анжела с чайным подносом, на столе уже были стаканы с водкой.
— Тавэн бахталэн, чявалэ! — Кнут выпил залпом.
Цыгане взглянули на это с некоторым недоумением.
— Настроение такое, — пояснил Кнут. — Спой-ка, брат, — попросил он худого цыгана, — а я тебе подыграю.
Они оба взяли гитары.
— Понравилась? — спросил цыган.
— Старинная, — сказал Кнут. — В тысяча девятьсот десятом году ее положил на ноты Александр Александрович Панков. Автор ее — петербургский цыган, из хора Николая Ивановича Шишкина.
— Откуда ты все это знаешь, морэ?
— Городские рома рассказывали.
— Хоровые, что ли?
— Ну да, — сказал Кнут.
— Есть они еще?
— Те, что живы, — старики да старухи. Скоро совсем никого не будет. Ну, ромалэ, примем еще по одной!
И они выпили, и зазвучали песни. Тишину растворила музыка, шум нарастал, жизнь продолжалась.
— Хотел давно спросить тебя, морэ, — сказал худой цыган, — что за фламенко такое? Слыхали мы в одном городке на концерте, что это песни испанских цыган. Очень мне это дело пришлось по душе — фламенко.
— Это и песни, и танцы — фламенко. В Испании, в Андалусии, у цыган эта музыка стала своей, вобрав в себя элементы арабские и испанские. В общем — народная, понял, морэ?
— Ты увлекся, — внезапно сказала Анжела. — Думаешь, он тебя понял?
Худой цыган взглянул удивленно:
— Почему она, морэ, думает, что я тебя понять не могу? Ты — наш, и я тебя понимаю.
— Анжела, — сказал Кнут, — пойди-ка чаю завари…
Анжела вышла.
— Ну ладно, брат, — сказал худой, — попили, попели, спасибо тебе, поедем. Кстати, помощь не нужна?
— Какая помощь? — насторожился Кнут.
— Прослышал я, что у тебя не все ладно. Не чурайся таборных, зови в случае Чего.
Цыгане удалились, а Кнут прилег, закрыл глаза, ему послышалась грустная песня, уплывающая в леса…
Дождь хлестал. Одежда Кнута намокла, под ногами хлюпало. Он досадовал, что вышел без зонтика, и размышлял о предстоящем разговоре со старым бароном. Городские цыгане ему подвластны не в меньшей мере, чем таборные. Он в курсе всех дел. Кнут уже рассказал ему о своих проблемах, теперь снова шел к нему.
Дождь между тем утих, небо посветлело, и настроение Кнута улучшилось.
Барон встретил радушно, велел женщине заварить чаю. Глаза его лучились. Но он ни о чем не спросил, не торопил Кнута высказаться. Однако и не сидел на месте. Прохаживался, помаргивал.
А Кнут расслабился. Ему хорошо было здесь, у своих. И чай был отменный, крепчайший…
Снова надвинулся дождь, за окнами стало сумрачно. Барон заметил:
— С утра льет и льет. Пора бы машину завести, а то из дому не выйдешь. Ты что ж без зонтика? В городе надо зонт, морэ.
Закон есть закон. Гость должен пить чай. Гость скажет сам, с чем пришел. Думая об этом, Кнут улыбался. Наконец отодвинул чашку, высказался:
— Дело мое известное, дадо. Как быть? Раджо дал мне короткий срок, ты уже знаешь. А за его спиной — Граф. Я вроде блокирован.
— Знаю, помню, — сказал барон. — Оба ответят. Нельзя своих обижать. Разберемся.
— В таборе, дадо, было попроще. Цыган цыгана не продавал.
— Табор одно, город — другое, морэ. На Раджо управу найти нетрудно, а вот Граф высоко взлетел. Думает, он хозяин, ушел от закона. Забыл, что и он цыган — со всеми своими ловэ и бабами.
Кнут отвлекся, представил полевые палатки, вздернутые углами. Они похожи на птиц, готовых взлететь. Когда Кнут привел с собой в табор Анжелу, это был вызов закону, однако он не страшился своих: цыгане знают его гитару, они поймут и простят…
«Лачо бэвэль!» — сказал тогда Кнут первому из цыган, кто их встретил. А тот глянул сразу на Анжелу: «Кто это?» Она была одета по-городскому.
«Ромны, — сказал коротко Кнут и внутренне усмехнулся. — Барон на месте?» — «Вернулся…» — «Шукар», — сказал Кнут, а цыган, отступив, слился с темным деревом, будто его и не было на пути. Барон тогда был не в настроении: полулежал на ковре, подставив руку под голову, супился. Не взглянул на вошедших и буркнул: «Сказано же, чтоб никто…» «Это я, дадо, здравствуй, — сказал Кнут. — Здравствуй, баро». Тот поднял веки: «Опять ты приехал?» — «Поговорить хочу». — «Что таскаешься туда-сюда? Людей тревожишь». — «Я, баро, не могу без вас». — «Тогда оставайся». — «И остаться не могу, дадо». Барон мрачно усмехнулся: «Меж двух огней?! Кто это с тобой? Гожо чяй».
«Цыганка она», — сказал Кнут. Барон хотел что-то спросить, но в палатку вскочил молодой цыган, курчавый и длинноногий. Он сел на корточки возле барона и зашептал ему что-то в самое ухо.
«Золото — мое, — сказал барон, — зови его сюда. А эти…» — «А эти?..» — «Пусть сидят». Цыган выбежал, но тотчас вернулся с двумя такими же молодцами. Они встали у входа. «Подойди, чяво, — сказал барон одному. Здоровенный красивый парень осторожно ступил на ковер. — Ты, слыхать, недоволен?» — «Доволен. Люблю, уважаю тебя, баро, но на это дело я не пойду. Возьмут нас». — «Ты уже все за меня решаешь, с братьями обсуждаешь мои слова, совсем большой ром! Может, и табор поведешь?» — «Зачем так шутишь?» — «Баба ты — не цыган. Карты мне путаешь». — «Не сердись, барон, я не против твоей воли, а думаю, как лучше сделать». — «Пойдешь со всеми, караулить будешь», — оборвал барон. «Обижаешь, дадо. Я всегда первым шел». — «Я сказал». — Барон начал подниматься, взял кнут. Цыган отступил, но выскочить не успел — кнут обвил его пояс. Барон подтащил цыгана, неспешно приставил нож к его горлу и, улыбаясь, сказал: «Уходи из табора, морэ, мы с тобой не поладим». Цыгане молча смотрели, Кнут и Анжела замерли. «Убирайся с глаз!» — бросил барон красавчику.
Тот выпутался из кнута и исчез, едва не столкнувшись на выходе с молодухой. Но она увернулась, скользнула в палатку и засмеялась. Заметив Кнута, вильнула бедрами: «Лачо бэвэль, драго», — и протянула обе руки. Барон отвернулся, Анжела нахмурилась, Кнут ей с улыбкой сказал: «Не бери в голову, Анжела, это барона ромны». «Переживает?» — засмеялась цыганка.
«Больно надо, — сказала Анжела. — Не затем мы приехали».
«Зачем же?» — спросил барон. «Посмотреть на вас, какие вы интересные, полевые рома». — «Какие же?» — улыбаясь, спросил барон, и все расхохотались.
«Ох, — смеялась цыганка, — полевые! Ох ты, дурочка безмозглая». Смех оборвался, когда цыганка спросила барона: «Простил цыгана?» — «Пусть живет. Хороший чяво». — «А что цыгане скажут, подумал? Скажут, чяво барона ослушался и — живет…» — «Опять ты за старое? — сказал барон. — Крови тебе захотелось?» — «Прости, дадо, — сказал Кнут, — разве не ты вожак?»
«Драго, ты бы молчал! — крикнула цыганка. — Чужак ты в этих делах. На пиру — свой, а в делах — чужак». — «Это правда, дадо?» — «Зачем тебе наши дела, морэ? Мы тебе верим, но не стреножим, а то ведь… А то из табора шагу не ступишь…»
«Пойдем, Кнут, — внезапно сказала Анжела. — Я устала». — «Позаботься о них», — сказал барон молодой цыганке.
Ночь была непроглядна, не видно, что под ногами. Костры не горели. Кнут и Анжела шли неуверенно. «Куда ведешь?» — спросил Кнут проводницу, державшую его за руку, как слепого. «Не бойся, морэ, побудете у меня, — сказала она. — Скоро сговор ночной. Пойдем?» «Нет, не пойду», — сказал Кнут.
Барон сказал:
— Помнишь, морэ, ты в таборе был?.. Погиб цыган, который мне перечил. Да ты помнишь, я знаю, ты памятлив.
— Помоги, дадо, — сказал Кнут. — Раджо и Граф меня в угол загнали. А Раджо — друг мне.
— Не паникуй, морэ. Плохо ты знаешь людей. Душа у него отравлена, хлебнул он горячего.
В комнату вошел незнакомый цыган и кашлянул, как бы извиняясь, что вступает в разговор:
— Всех предупредили, дадо, завтра съедутся.
— Лады, — ответил барон и повернул голову к Кнуту: — Завтра, значит, и поговорим. Иди, морэ, не переживай…
Кнут вышел, соображая, что дело кончится плохо для Раджо. Как бы не объявили ему магэрдо. Он тогда станет волком, а это страшный удел — одиночество, злоба.
Кнут любил бродить по Москве. Уставали ноги — ехал в метро. На этот раз его вынесло к Казанскому вокзалу. Вышел на площадь. У клумбы сидел на бордюре старый цыган, рядом на газете бутылка водки, соленые огурцы, черный хлеб. Сверкая золотом зубов, старик пил водку из горлышка, по паре глотков зараз, и, закрывая глаза от блаженства, занюхивал хлебом.
— Лачо дэвэс, пхуро! Сыр тырэ рындуря?
— Лачхэ!
— Отстал от своих?
Старик, помедлив, спросил:
— Наром?
— Ром! — ответил Кнут. — В городе живу.
— Давно?
— Да. В ансамбле играю.
— Отстал я от табора, догоняю. Захотелось побыть одному, — хитро улыбнулся пхуро.
— Можно и в толпе быть одному.
— Ишь мудрец, — сказал старик. — Не жалеешь?
— Чего жалеть-то? — ответил Кнут. — На то и жизнь, все узнать надо.
Старик усмехнулся:
— Присядь, чяво. — Он извлек папиросу из мятой пачки и закурил. — На палатках стоял?
— Недолго, — ответил Кнут. — За музыкой в город ушел.
— Разве в городе музыка? В лесу надо песни слушать. Хотя музыка разная бывает. Наверное, правды ищешь? Можно искать всю жизнь, у каждого своя правда. Твоя, моя — поди знай! — Старик затянулся, выпустил колечки дыма и заявил: — Жизнь — мелочь, и все в ней мелочь!
— Старик, — сказал Кнут, — тебя свои предавали? Цыгане?..
— Свои? Бывают и среди своих чужаки. С ними, морэ, не связывайся, обязательно налетишь. Захочешь исправить, а это хуже всего.
— Понимаю тебя, старик. Тогда скажи мне еще: для чего живем? Может, лучше умереть, чем жить страдая? Старый закон велит мстить за предательство, а мне самому легче в землю лечь.