А старый Бём, так тот чуть не выронил мотыгу от испуга, когда я вдруг поднялся во весь свой почти двухметровый рост из зарослей спаржи. То, что я хочу подслушивать и фотографировать птиц, — нет, это никак не укладывается в его седой голове под соломенной шляпой. Несмотря на все уважение ко мне, он недоверчиво качает головой («Дурью мучается, — думает он наверняка. — Ладно еще, если бы это был мальчишка, играющий здесь, среди зарослей, в индейцев!»). Наморщив лоб, он проверяет, не затоптал ли я тут свежезасеянные грядки — нет, вроде бы целы. Но затем по его морщинистому лицу пробегает хитрая усмешка. Он понял, что мне здесь надо: у меня любовное свидание! Став свидетелем моей тайны, он удаляется с видом заговорщика, но наверняка будет до обеда крутиться где-то поблизости, чтобы проследить, не появится ли в саду какая-нибудь персона женского пола…
Наконец птицы, спрятавшиеся в зарослях живой изгороди, стали снова засылать на подсолнуховую плантацию своих разведчиков. Первыми явились маленькие юркие славки, потом две парочки лазоревок, а в заключение зеленушки и дубоносы. Они проворно потрошат подряд все подсолнухи… кроме того, перед которым установлена моя фотокамера! Я жду и жду — палец наготове, держу на спуске. Наконец — лазоревка! От щелчка моей камеры она сразу же улетает, но поздно: на пленку она уже поймана. Я подхожу к треножнику с аппаратом, чтобы перевести кадр, и обнаруживаю, что поставил его как раз перед пустыми, уже полностью распотрошенными головками подсолнуха! Да, тут немудрено прождать целую вечность! Меняю положение: ставлю камеру перед парочкой крупных «тарелок», тесно утыканных черными, блестящими, очень соблазнительными зернами, и снова удаляюсь в свое укрытие.
Проходит полчаса. В романе, который я захватил с собой, уголовная семейка уже успела укокошить своего папашу-алкоголика. Проходит полтора часа. Ни одна птичка не появляется возле подсолнухов! Все они сидят — я это прекрасно вижу — на кустарниковой ограде вдоль забора, но почему-то боятся подлететь сюда поближе.
В чем дело? Может быть, фотокамера плохо замаскирована? Чувствую, что у меня уже затекла спина. На расстоянии полуметра от моего лица осы с грозным жужжанием то и дело вылетают из своего подземного жилища и снова в него влетают. Но я мужественно не покидаю своего поста — каждый раз, завидя невдалеке какую-нибудь птичку, решаю подождать еще четверть часика.
Однако время близится уже к обеду — ничего не попишешь, приходится уходить несолоно хлебавши. И что же? Я обнаруживаю Никсу, уютно растянувшуюся на солнышке, между клубничными грядками. Вот бестия! Она тоже встает и принимается деловито — нос у самой земли — шнырять между грядок и кустов. Шельма проходит совсем близко от моего укрытия и делает при этом вид, будто меня вовсе и не видит. Поскольку она, как и большинство собак, избегает одиночества, то, видимо, решила осчастливить меня своим присутствием. Когда я ее неожиданно резко окликаю, Никса нисколько не пугается: еще одно доказательство того, что она прекрасно знает, что я тут.
Собаки оставляют за собой право либо жаловать нас, людей, своим вниманием, либо нет. Вы спросите — почему? Да просто потому, что они собаки. Когда я, совершенно взбешенный, приказываю Никсе подойти ко мне, она преспокойно разворачивается в обратную сторону и неторопливо трусит к дому.
Потом, за обедом, все, бросив компот, кидаются сломя голову в сад: такой оттуда раздается заливистый злобный лай и шумная возня. Оказывается, Никса обнаружила ежа и вся дрожит от возбуждения, прыгая вокруг него. Самого ежа, свернувшегося в колючий шар, ее гнев мало чем трогает, она же, лязгая зубами, все снова и снова делает ложные выпады в его сторону, каждый раз захлопывая пасть точно в нескольких миллиметрах от его колючек и оплевывая его при этом обильной слюной. В течение нескольких часов она продолжает его караулить, пока не теряет всякую надежду и решает отправиться сопровождать нас во время катания на парусной лодке.
Первый раз при крике «утка!» такса еще позволяет обмануть себя и прыгает в воду в указанном направлении. Потом нам уже приходится руками высаживать ее за борт, да к тому же очень осторожно, чтобы волны не захлестнули ее сразу же с головой. Но очень скоро ей надоедает такая «игра в одни ворота». С какой стати? Очутившись в очередной раз в воде, она внезапно меняет направление и, не обращая больше ни малейшего внимания на лодку и наши крики, плывет к далекому берегу озера. Даже страшно смотреть, как маленькая черная головка, маячащая над водой, удаляясь, становится все меньше и меньше, пока наконец не исчезает вовсе в широкой полосе прибрежного тростника. Но Никса прекрасно найдет дорогу в этих тростниковых зарослях — ей здесь все привычно и знакомо.
«Такая собачка сразу узнает, кто любит животных, а кто нет», — гордо говорят гости за чайным столом, когда Никса бесцеремонно прыгает к ним на колени. Но мы при этом понимающе переглядываемся. Дело все в том, что у Никсы «кошачий характер»: она привязана к дому, а не к отдельным людям и обожает всякого, у кого на тарелке кусок пирога, осчастливливая его своим назойливым вниманием…
Что касается тети Марии, то ей пришлось изменить свое мнение о Никсе в тот же вечер. Тетя мирно дремала на веранде в кресле, когда Никса прыгнула туда же и удобно улеглась рядом с ней. Маленькое собачье тельце так приятно согревало бок, и тетя Мария с удовольствием принялась гладить ее по головке, перебирая в пальцах длинные уши и проводя по твердому носу. При этом она почувствовала рукой, что собачка захватила с собой какую-то плюшевую игрушку. Желая подразнить Никсу, тетя Мария ухватила пальцами игрушку и начала дергать за нее, стараясь отнять ее у владелицы. Никса принялась рычать и сопротивляться — тянуть и дергать игрушку в свою сторону, но тетя Мария оказалась проворней и, выхватив ее, обнаружила у себя в руке — как бы вы думали что? — наполовину разжеванную, всю обслюнявленную дохлую мышь…
Последовала гротескная сцена, какую обычно можно увидеть лишь в американских боевиках. Нам пришлось срочно извлекать из домашней аптечки валериановые капли, а Никсу впоследствии всегда запирали, когда тетя Мария должна была пожаловать на чашечку кофе…
Ну не обидно ли бедной собаке? Она ведь так долго караулила на сеновале во время обмолота, когда мыши то и дело выскакивали из сложенной там соломы. Целых тридцать четыре штуки ей удалось придушить, и только одну-единственную она оставила себе!
Когда я что-нибудь читал, сидя на веранде, Никса обычно использовала меня в качестве швейцара. Она садилась под дверью и начинала так жалобно скулить, что я вынужден бывал вставать и выпускать ее в сад. Но уже через двадцать минут она стояла снаружи и желала попасть в дом именно через эту дверь. А то и еще возмутительней: пройдя через кухню в дом, она хотела во что бы то ни стало снова выйти через веранду на волю. Не исполнить ее настоятельного требования или прогнать ее было совершенно невозможно, потому что нервы у нее были, безусловно, покрепче моих и больше оказывалось терпения.
Когда Никса однажды стояла на длинном половике, мне захотелось подшутить над ней, и я потянул за его конец, чтобы выдернуть половик у нее из-под ног. Вот этого мне делать не следовало! Никса в полном восхищении от неожиданной игры ухватилась зубами за другой конец половика, пытаясь вырвать его у меня из рук. (На сегодняшний день половик приобрел уже весьма плачевный вид!) Она не хотела прекращать игры и тогда, когда я уже давно был сыт ею по горло. Она хватала меня за шнурки от ботинок и штанину, приглашая продолжить это интересное занятие.
Какая заметная разница между такой вот игровой, энергичной «дамочкой» и степенным, слегка уже ожиревшим «господином» — таксой Бобби. Он частенько посещал нас вместе со своими хозяевами. Если бы его время от времени не приходилось выгонять из дома погулять, он бы так и дрых целый день в кресле под своим одеялом, и никто бы его не замечал. Как же мало понятия о животных имеют люди, говорящие: львы делают то-то, таксы поступают вот так-то, а кошки ведут себя следующим образом. О, как они далеки от истины! Ведь каждое животное — это неповторимая индивидуальность, точно так же как и человек. И нет на свете «кусачих доберманов» или «непослушных, своенравных такс», а есть только такса Бобби, лев Неро или такса Никса. И вот эта именно Никса, несмотря на все свои прегрешения и проделки, относится к тем моим знакомствам, о которых я вспоминаю с неизменным удовольствием.
Такса, о которой пойдет речь, жила в Бромберге и была своего рода городской достопримечательностью. Звали этого кобелька Монд, и числился он собственностью владельца кафетерия «Грау», на самом же деле этому господину принадлежала лишь честь оплачивать налог за собаку. Гораздо чаще Монда видели где-нибудь на улице или дома у посторонних людей. Был он очень приметным: коричневый и необычайно длинный даже для таксы. Так что к его владельцу постоянно обращались с ехидным вопросом, не покупал ли он собаку «на погонные метры…».
Когда Монд на своих кривых коротких ножках степенно трусил по улице, то хвост свой гордо задирал кверху, в виде серпа. Для проходящих мимо ребятишек такой хвост, естественно, служил непреодолимым соблазном схватиться за него и подергать. Но таксу подобные дерзости не выводили из терпения: она лишь поворачивала голову в сторону обидчика и издавала назидательное рычание, не останавливаясь, однако, при этом ни на минуту, вся преисполненная собственного достоинства и важности.
По одной ему, Монду, известной причине, по какой-то, можно сказать, собачьей прихоти, что ли, он выбрал себе моего знакомого по имени Клаус в качестве «хозяина». Он проводил у него дома многие дни и даже недели. Однако обедать неизменно отправлялся в «общественные заведения», причем не в свое родное кафе, а в ресторан «Адлер» или в пивной бар, где его хорошо знали. Там он терпеливо ждал перед входной дверью, когда появится кто-то из посетителей. Как только тот открывал дверь, Монд тут же первым степенно и важно входил в зал. Но не дай Бог, если кто-нибудь отважился не пропустить его вперед — немедленно следовал точно отработанный, молниеносный бросок к штанине!
Не обращая внимания на приветственные возгласы сидящих за столиками знакомых ему людей, Монд следовал прямиком через весь ресторан на кухню, где, не выражая никакой особенной благодарности, быстро поглощал свой обед.
Гулять по парку с собаками без поводка, разумеется, и в Бромберге было строжайше запрещено. Само собой понятно, что Монд пренебрегал подобным запретом. Более того, он еще держал в страхе сторожевую собаку, принадлежавшую охране парка. Не дай Боже той попасться ему на глаза, когда он, в нарушение всех правил, совершал свои самостоятельные прогулки по парку! Тогда маленький коричневый песик мгновенно превращался в грозное каменное изваяние: он останавливался, весь напрягался, пошире расставив «локти» и выпятив и без того широкую грудь; шерсть на загривке и вдоль всего хребта поднималась дыбом, наподобие щетки, а хвост, пару раз мотнув из стороны в сторону, угрожающе застывал в виде поднятого кверху кривого турецкого ятагана. Губы при этом морщились, обнажая белый оскал, и Монд начинал надвигаться на своего врага мелкими шажками на негнущихся ногах. А тот, несколько сконфуженный, смущенно пританцовывал на месте, еще надеясь все превратить в игру. Но Монд шуток не любил: рывок — и вот он уже, сливаясь в длинную коричневую полосу, несется вслед за удирающим четвероногим сторожем парка, тесня его к выходу, — и спастись тому удается, лишь выбежав на улицу.
Особое пристрастие Монд проявлял ко всякого рода транспортным средствам. Когда ему хотелось прокатиться, он терпеливо ждал на трамвайной остановке, потом вскакивал на переднюю площадку трамвая и ехал в свое удовольствие. Обычно, совершив круг по городу, он вылезал на той же остановке, где садился.
Большими приятелями Монда были городские таксисты. Время от времени он появлялся на их стоянке возле рыночной площади и охотно соглашался принять участие в поездке с первым попавшимся пассажиром. При этом он обычно усаживался на переднее сиденье, рядом с водителем.
Но однажды с Мондом произошла неприятность. Случилась она с ним в квартире у Клауса. Из-за какой-то неисправности электропроводки жестяной водосток, окаймлявший балкон, вдруг оказался под током. Монд, которому, по ему одному известной причине, понадобилось обнюхивать цветочные горшки, выставленные вдоль бордюра, получил ощутительный удар по своему влажному черному носу. О, это было ужасно! Его оглушило, словно ударом молотка по голове, и с размаху швырнуло об стенку. Нет, это было уж чересчур, даже для такой самоуверенной персоны, как Монд! Пес взвыл, поджал хвост… но не сдался и не побежал прятаться. Проклятый заколдованный водосток непреодолимо притягивал его к себе, разжигая любопытство. Он стал с величайшей осторожностью подползать к «коварному врагу», затаившемуся там, под загнутой книзу жестью. Миллиметр за миллиметром старательно вынюхивающий носик приближается к опасному месту: ну ровно же ничем опасным не пахнет! Однако стоит лишь коснуться носом жести, как такса снова отлетает в угол. Другая бы собака смирилась с неразгаданной тайной и поспешила ретироваться, но не Монд. Тому пришло в голову, что под водостоком затаился кто-то, кто кусает его за нос. Он заливается злобным лаем, начинает скрести лапами по жести (толстые кожаные подушечки на лапах оказались, видимо, хорошими изоляторами и не пропускали разрядов). Но когда в пылу сражения нос опять попытался протиснуться в щель водостока, последовал новый удар, положивший уже конец (на этот день) неуемной собачьей любознательности. К сожалению, Клаус не проследил за тем, как же Монд повел себя по отношению к водостоку, когда проводку уже починили.
Зато он отучил его жевать шнуры от торшеров, решив одним из них пожертвовать, чтобы не ругаться каждый раз заново, и притом безрезультатно. Он разрешил непослушному «дружочку Монду» насладиться разжевыванием электрошнура до конца, пока ток не цапнул его за язык и злоумышленник с громким воплем не отскочил в сторону. С тех тор Монд с неизменным уважением и опаской обходил любые электропроводки.
Зато настоящую ненависть он испытывал к каждому венику или половой щетке! Стоило только поставить самую обыкновенную швабру возле его мисочки с едой, Монд снисходил даже до того, чтобы не отправляться обедать в ресторан, а поесть прямо на кухне у Клауса. Даже нелюбимую картошку он в таких случаях поспешно заглатывал, рыча и косясь на своего «врага». И только покончив с едой, злобно набрасывался на швабру.
Большое удовольствие Монду доставляло посещение базара. Базар в городе бывал раз в неделю. Для Монда это всегда превращалось в подлинный собачий праздник. Он никогда не пропускал случая посетить базар. Возвращался же он оттуда обычно несколько помятым, чем-то облитым и заляпанным, но счастливым от сознания «исполненного долга». Интересно было в такой день пойти за ним следом и проследить издалека за тем, что он там вытворяет. При этом выяснялось, что собакам отнюдь не чуждо чувство юмора, во всяком случае таксам. То он подходил к стоящей на земле корзине с грибами и с невозмутимым видом поднимал заднюю ножку… То бросался с визгливым лаем на клеть с курами, отчего поднимался неистовый галдеж, перья летели во все стороны, и отовсюду сбегались любопытные… У каждого лотка находилось что-то, что можно было стащить, а если не удавалось, то хотя бы цапнуть жадного продавца за штанину… За злоумышленником несся вслед поток брани, а за неимением под рукой более подходящих метательных снарядов, в него летели редька, тухлая рыба, порченые апельсины и тому подобные прелести. Однажды в рыбном павильоне, когда за Мондом учинили настоящую погоню, по нему «расстреляли» столько рыбы, что стоимость ее значительно превысила цену той единственной, которую он унес в зубах, упорно не желая вернуть ее владельцу.
Между прочим, Монд честно принес ее «домой», вернее, в квартиру моего знакомого, где вместе с нею забрался на только недавно обтянутый вишневой бархатной обивкой диван…
Когда он возвращался сильно припудренным, то можно было не сомневаться, что Монд наведался, разумеется с нечестными намерениями, в пекарню кафетерия «Грау» к своему настоящему законному владельцу и его огрели по спине мешком из-под муки.