На другой день Ян в самом деле поднялся в четыре утра и запряг в тележку обеих собак. Доп взлаивал, а сука Боско, учуяв какой-то чудный запах, который, к сожалению, летит всегда впереди собак, и всегда быстрее, чем они в состоянии бежать, стояла в постромках, твердо решив пренебречь этим соблазном. Ян надел чистый фартук и умылся в ручье Парисе; было еще темно, так как дело шло к зиме. Перед отходом Ян зашел в комнату за своей палкой. Йозефина одевалась.
Не вставай, поспи, еще рано.
Не идти же тебе без завтрака? — возразила она. Ей надо было растопить печь, и Ян стал ждать. Утро
пронзало темноту за окном раскаленным рогом, и ночь отступала. Ян поел похлебки, остатки вынес собакам.
— Ну, с богом!
— С богом! — ответила Йозефина, и тележка выкатилась из ворот.
Проехали по жалкому мосту — какое-то мерцание и отблеск чуть шевельнулись в рассветных водах. Ночь бледнела, подал голос канюк, в чаще кто-то пикнул, потом — трепыхание по жнивью… Дон, опустив морду к самой земле, старался нюхом постичь это чудесное действо, но за его хвостом подскакивала тележка, так противно дребезжа, ворча, скрипя и кукарекая, что высокая волна этих шумов вздымалась на страх всему живому. А сука Боско шла, чуть не касаясь брюхом дорожной пыли, не обращая внимания ни на что вокруг, и только изо всех сил тянула вперед. Ян подталкивал тележку сзади, то и дело покрикивая на Дона; он с досадой замечал, что старый пес его еле натягивает постромки, тогда как Боско, недавно приученная ходить в упряжке, трудится на совесть. Но как бы то ни было, они подвигались вперед. В половине шестого добрались до первой деревни. Труд уже пробился сквозь ночь, уже грохотал колодезным ворот ведрами. Пастух гнал стадо, из лачуг вылезали каменщики — в город, на работу. Хлеба им не продашь — у каждого был узелок с едой и бутылка с кофе; Ян остановился в нерешительности.
Куда путь держите, Маргоул?
Да вот хлеб продаю.
Он нарочно помедлил, потом вернулся через всю деревню; ему пришло на ум снять холстину с буханок — он так и сделал; медленно брел он мимо домов, задерживаясь под окнами и у ворот, в надежде, что собаки поднимут лай. К нему подошел человек — не то еще с вечера пьяный, не то хлебнувший с утра — и, словно угадав, в чем затруднение Маргоула, стал его расспрашивать, а потом закричал во все горло:
— Хлеб! Свежий хлеб!
Две бабы купили по буханке, потом подбежал ребенок, и Ян, приняв деньги, вручил ему хлеб.
— Так-то, пекарь, — пробормотал пьяный. — Вы вот ремесленник, а я — старый солдат.
С этими словами он поплелся дальше, не заботясь больше об успехе Яна.
Хлеб, свежий хлеб! — повторял Ян, возвысив голос; но ему пришлось проехать всю улицу для того, чтобы продать один каравай. Наконец какая-то старуха, державшая на краю деревни лавчонку — смрадную, как маленькая преисподняя, лавчонку, где всего-то было две банки с повидлом, связка луковиц, головка чесноку да пачка цикория фирмы «Францек», — купила пять буханок. Утаскивая их к себе, как муравей тащит паука, старушка вздохнула:
Не будь вы знакомый, Маргоул, ничего бы я у вас не купила, а ну как хлеб плохой и я его не продам?
Все, что у вас останется, я возьму обратно, — сказал Ян. — Через день я снова проеду здесь и загляну к вам.
Договор был заключен, и пекарь мог продолжать свой путь. В этой деревне больше ничего продать не удалось; двинулись дальше. Завернули на два хутора, оставив в каждом по два каравая. В конце концов собачья упряжка дотащилась до Мрачского пруда; поблизости строили имперскую дорогу, которая должна была пересечь долину Влтавы у Камыка и соединить запад с востоком. На дне спущенного пруда тускло поблескивали мелкие лужи, от плотины к плотине перекатывалась гуща противных запахов, и ветер разносил их во все стороны. Местность коробилась, вздымаясь то бугром, то утесом. Поля лепились по холмам, изгибались, нигде ни одного ровного местечка. И, подобно мальчику, натягивающему струну на кособокую скрипку, братцы дорожные рабочие тянули по этим буеракам дорогу, которая то ползла в низине, то поднималась, как полупроснувшийся зверь.
Братцы дорожные рабочие, дети и старики, мужчины всех возрастов и недугов, всех обликов несчастья, загорелые ребята, ограбленные нуждой, с раздутыми животами, тысячекратно вспоротыми голодом, и все-таки веселые, веселые, как то бывает с самыми неимущими среди народов, эта вольница, толпа людей, у которых один башмак глядит на север, а другой на юг, эти пьяницы, поджигатели, драчуны, развратники, эта чернь, как их называют, или — армия труда, заслуживающая великого названия, которое объяло бы море их обид, утрат, горестей и бед, — эти братцы, когда к ним подъехал Маргоул, как раз уселись завтракать. Он явился к ним — бедняк к беднякам.
Эй! — крикнул детина, чьи кулаки вздувались на концах рук двумя кувалдами. — Эй, старина, куда собрался со своей тележкой? Наш корчмарь, наверно, лучше разбирается в том, как разбавлять брагу и здорово умеет подыскивать названия своему пойлу. Так что, любезный, ежели ваша горелка не жжется, как затрещина, то вам не продать и капли.
Горелка? — переспросил Ян. — Я хлеб продаю!
Как же, знаем, поди липкий и раскисший, с тараканами, с несоленой корочкой и без той приправы, какую я люблю…
С этими поносными словами рабочий отрезал себе ломоть Маргоулова хлеба.
А не так уж она плоха, эта жратва, и пахнет салом, — проворчал он между двумя глотками.
Разрежь каравай на части и продай мне четверть, — сказал другой. — Мне ни к чему излишние запасы.
Маргоул стал резать, его обступили, брали ломти, и Ян не успевал заметить, кто взял.
Эге, я не могу давать вам хлеб бесплатно.
Само собой, мы заплатим, — отвечали они. — Но ты поверь нам до субботы.
Тележка была уже пуста.
Вы взяли двадцать восемь буханок, — сказал Ян, — а всего было сорок, когда я из дому выехал. Все проданы. Сорок буханок! Кабы так каждый день торговать, хлебы могли бы быть куда полновеснее.
Ты их взвешиваешь?
Я взвешиваю муку.
Существует некая заповедь, которая гласит: «Не укради!» Если б Маргоул стал следить за этими ребятами, они наверняка не уплатили бы и за половину хлеба, наверняка обокрали бы его. Но Ян им доверился. И за то, что он отдал в их вороватые руки весь свой товар и сказал только, что ему нужны деньги, братцы, словно угадав его особую манеру вести дела, заплатили ему сполна, оставшись в долгу только за два каравая. Пока они ели, Маргоул, сидя на пустой тележке, слушал их.
Я думаю, — сказал один, — тебе не позволят ездить к нам: на четырнадцатом километре наш кабак, а держит его десятник.
Сказал тоже — кабак! — заговорили другие. — Просто хлев, и мы по горло сыты десятниковыми сосисками да кабаньим салом с булками, которые будто в ледяной печи морозили — снаружи чуть желтые, а внутри как замазка и тухлятиной воняют. Почему бы вот этому дяденьке не продавать нам хлеб, он хоть и неправедный, как все, что продается, а вроде из теста сделай, не из помоев.
Что ж, приходи опять, а коли студня, печенки пли там колбасы со шпиком раздобудешь — тащи все!
Ян в это время кормил собак; Дон махал хвостом, уписывая краюху, Боско мигом убрала свою порцию.
Эх, печенка… Где ее взять-то? — вздохнул пекарь.
Уж верно, не в лесу! Где ж еще, как не в свином закуте? У вас дома, как пить дать, похрюкивают свинки и пятьдесят воскресений в году по губам сало течет.
Будь у меня свинки, — смеясь, ответил Ян, — я позвал бы вас на рождество поросятинкой полакомиться!
Не больно прибедняйся. Торговцы вроде тебя как нырнут в тарелку на святки, так до самого Нового года их не видать!
Я пекарь с надельготской мельницы, — объяснил Ян. — Приходите ко мне на мельницу на эту окаянную: стоит она на ручье Парисе и пропускает воду, как часы, остановившись, пропускают время.
Черт побери! — воскликнули братцы. — Уж не ты ли, худобушка, сам мельник будешь?
Пришлось Яну рассказать о себе, а они его прорвали:
— Ты дошел до дна своего несчастья, и все же у тебя осталось много шансов. Мельница, хоть развалившаяся, — это тебе по временный барак и не артель, что бродит со стройки на стройку, где только прокладывают дороги.
За такими разговорами прошло полчаса. Рабочие взялись за кирки да тачки. Ян сел в тележку, и собаки быстро повезли его под гору.
Дома Ян стал укладывать гульден к гульдену, монетку к монетке концентрическими кругами.
— Разве мало? — сказал он Йозефине. — Я продал хлеб почти без хлопот, мне не пришлось выкликать свой товар, как разносчику, торгующему огурцами или известкой. У Мрачского пруда, где строят дорогу, я продал двадцать восемь караваев. Двадцать восемь караваев в одном месте!
Видя, что жена удивлена, Ян расхвастался вовсю, порядком присочинив при этом о дорожных строителях. Но так пли иначе, разборчивы эти люди или прожорливы, а Ян отныне мог твердо рассчитывать, что они каждый день будут есть его хлеб. Дела пекаря пошли на поправку, и похоже было, что он сумеет прокормиться, не прося подаяния. Йозефина не могла постичь такого неожиданного счастья, ей казалось, что наступит день, когда оно закатится вместе с солнцем и больше не взойдет; несколько месяцев нужды научили ее бояться — и она каждый день со страхом ожидала возвращения Яна. Но день за днем собаки привозили пустую тележку, и Маргоул выкладывал пригоршню монет.
Как самый незначительный случай, простое недоразумение могут повернуть судьбу человека! Разве не было предназначено нам жить в городе, в доме, которым владели два поколения Маргоулов? Разве так уж велики были грехи Яна? Разве не мизерные, ничтожные оплошности лишили его жилья и прежнего мира?
— Ах, — говорила Йозефина, — теперь мне надо с опаской говорить «да» и «нет», надо взвешивать каждый шаг, каждый жест. Порыв мысли, летящей к замку, может ударить в лицо управляющему, и он прогонит нас. Все, что мы делаем, — кирпичи в здании судьбы, а подпорки его ненадежны. Какой бы осторожной ни была я в выборе, как бы тщательно ни подсчитывала расходы и те деньги, что приносит Ян, всего этого недостаточно.
Йозефина отдалялась от мужа, изменяясь, в то время как он оставался прежним.
Выпал снег, дорожные работы прекратились, и у пекаря всякий раз оставались непроданными тридцать буханок.
— Мы разорены, — сказал он. — Рабочие уехали, а кто остался — разошлись по каменоломням, и когда снег сойдет, они будут бить щебень; но не думаю, что они тогда смогут покупать у нас хлеб: задолжают по деревням.
К тому же нельзя было больше запрягать собак в тележку. Ян поставил ее на полозья, но Доп и Боско проваливались в сугробы — рыхлый снег подавался под их тонкими лапами. Пришлось самому Яну таскать поклажу — он выезжал ночью и ночью возвращался; достигал отдаленных деревень и выкликал свой товар — как разносчик, торгующий огурцами или известкой. он мерз и оттого опять стал пить. Так прошло десять дней. Тогда Йозефина подсчитала выручку и заявила:
— Ян, ты работаешь в убыток. Печешь хлеб два раза в педелю, его мало, а все равно не расходится. Нам даже не хватало бы на дрова, коли б мы их покупали.
Ян молчал. Лицо его гасло и вновь разгоралось. Наконец он заговорил:
— Господи, если уж мое ремесло плохое, так какое же хорошее? Встану завтра в четыре и схожу в Бенешов; почему бы горожанам не отведать деревенского хлебушка?
«Мой хлеб, мой хлеб!» — твердил Ян, и ветер из счастливых краев падувал его шутовской плащ. Ян представил себя в Бенешове продающим хлеб. Он остановится на рынке, потом на улицах, потом — против своего дома, на южной стороне площади…
«Вот он я — пекарь, вернувшийся в родной город! Забудьте свою неприязнь, покупайте хлеб, лучше которого нет нигде, пойдите мне навстречу, спешите — ради Йозефины, ради нашего сына, встречайте пас триумфом! Я хочу вернуться, я никогда не питал гнева ни против вас, ни против этого паршивого местечка, которое все равно — моя родина. Я вовсе не хотел сказать тогда, что управляющий Чижек — вор, и я знаю, что в каждом из вас есть хоть капля доброты. Ах, моя прежняя печь лучше теперешней, верните ее мне, ведь она не перестала быть моей. Я выходил на крыльцо, ослепленный ее жаром, и все же узнавал вас, вас всех, проходивших через площадь пли по тротуарам, я видел, потому что знаю вас, и до сих пор представляю себе, как вы шлепаете в туфлях вокруг стола, и слышу, как вы говорите: „Ступай на улицу, Ян Маргоул продает хлеб, ступай, купи буханку и булочек с маком…“»
Ян встал затемно и, впрягшись, потащился в город. За спиной, как проклятье, скользили сани. Добравшись, он не стал разыскивать друзей, как обычно. День выдался морозный, и Бенешов лязгал зубами.
Каким ненужным, каким глупым было это путешествие! Кому в городе мог Ян продать свой хлеб? Может, сбыл бы буханку-другую в трактирах, может, какая-нибудь бедная женщина взяла бы еще каравай, но для этого нужно бы ходить от дома к дому. А Ян вместо этого прошел по четырем улицам, постоял на площади. У него окоченели руки, он ни о чем не думал, и все же отмечал качанье некоего маятника, от которого зависит решение. Ян опьянел от холода и маяты, и внешний мир доходил лишь до порога его сознания. Помедлив у замерзшего фонтана, он двинулся в обратный путь — и за спиной у него опять визжали полозья.
Он вернулся, еще более жалкий, чем когда-либо прежде. Морозные дни громоздились один на другой, и вместе с ними росла нужда. У Маргоулов кончилась картошка, кончилась мука. Они ели старый хлеб да хлебную похлебку.
Декабрь, январь, февраль — три месяца тянулись, как ночь, лишенная утра. То был провал во времени, и на дне провала спали эти голодные люди. Исподтишка, без пугающих признаков, без грома и небесных знамений, без уханья совы, все ниже и ниже наваливалось бедствие. Йозефина работала, работал Ян, да много ли проку от браконьерства? В герцогских угодьях не было ни пальм, ни хлебных деревьев. Иной раз попадется заяц, заверещит в силках — ну, Ян заберет его. Иной раз продадут надельготским крестьянам последний стул — тем и кормились. Стояли голодная зима и ночь, небо сыпало снег, сыпало снег само время, и обессилевшие бродяги замерзали среди равнин.
Зимняя ночь — и напрасен зов.
— Да если б был июньский полдень, — сказала Йозефина, — и вся площадь глазела б на наш голод, и тогда зря только звали бы мы на помощь, разве что вместе с нами завопили бы все бедняки.
— Да, — ответил Ян. — Но бедняки так же немы, как ты и я, как Рудда. Впрочем, даже если дать по дукату каждому бедняку — разве это поможет? Были у меня деньги Дейла и деньги Рудды — где они? Власть над деньгами — вот в чем богатство, а сами деньги — только знак этой власти.
Между тем близился срок платы за аренду, и Маргоул отправился в замок. Он шагал по той же дороге, что полгода назад, по теперь опасения занимали в душе его место надежды. В пути он несколько раз останавливался, а когда в конце концов вошел в ворота замка — ноги его были такие же тяжелые, как сердце.
Герцогскому управляющему было известно, как живется арендатору в разрушенной мельнице; он знал о всех починках и о том, что выручка скудна, но не сомневался, что арендная плата будет внесена вовремя.
Когда Маргоул вошел, управляющий разговаривал со служащими; увидев Яна, он отослал его к казначею — платить. Маргоул медлил.
— Я не принес денег, — вымолвил он наконец. — У меня нет.
Управляющий поднял глаза, и взгляд его настиг Маргоула, как проклятье — грешника.
— Эт-то что еще?
— Нет у меня денег, — повторил Ян недрогнувшим голосом.
Усердие высекло из взгляда панского слуги новые искры; и Маргоул в третий раз повторил, что у него нет денег.
Я починил вам мельницу, и если б у меня хватило средств на приводные ремни и некоторые детали, которые нельзя исправить, можно было бы пустить воду.
Все это меня не интересует, я не нанимал вас для такой работы.
Когда я просил у вас надельготскую мельницу в аренду, вы были снисходительней, сударь, — промолвил Ян.