— Понятно, понятно, я сама!
Корнеев и не подозревал, что хитрущие Анкины подружки в критических случаях просили ее проверить задачу «у квартиранта» — он был популярен у них под этим именем. Окрестила его так сама Анка. Однажды, когда из всего третьего класса задачу дома решила она одна, Анка великодушно призналась:
— Квартирант помог, во — все знает!
Дружба с Анкой была тем единственным лучиком, который освещал угрюмое одиночество Корнеева. Как только она убегала в школу, он снова погружался в свои тоскливые думы, и чем ближе к полудню, тем чаще ловил себя на мысли, что ждет, когда стукнет дверь и в белом облачке морозного пара прозвенит веселый Анкин голос:
— А у меня сегодня пятерочка!
Федор Андреевич шуршал страницами книги, а потом, забыв о ней, часами лежал в своем углу, неподвижный и равнодушный. Настя, тихонько напевая, что-нибудь прибирала или штопала и порой удивлялась Анкиной легкости, с которой та нашла общий «язык» с Корнеевым. Напевала же Настя всегда одну и ту же песенку, грустную и протяжную, — «Темная ночь».
Иногда Федору Андреевичу приходило в голову, что он невнимателен к Насте; во многих отношениях она оказалась тоньше его. Как, например, она деликатно и самоотверженно сделала то, что надлежало бы сделать ему и чего он никогда бы не сделал. Однажды, вернувшись с прогулки, Федор Андреевич обнаружил на кровати свои книги, кое-что из белья, старые брюки и комнатные туфли. Все это оставалось там, на прежней квартире, и Настя, не говоря ни слова, сходила и принесла.
Федор Андреевич благодарно посмотрел на смущенно отвернувшуюся Настю, но промолчал и в этот раз; блокнот его оставался почти чистым.
Кормился Корнеев вместе с Настей и ее дочкой. Первую же полученную после приезда пенсию он отдал Насте, опасаясь, что придется по этому поводу объясняться, но обошлось без этого. Настя взяла деньги, молча кивнула, и Корнеев не смог не отметить, что и это она сделала просто, с большим тактом. Никаких недоразумений у них не возникало и впредь. Корнеев отдавал Насте деньги полностью, оставляя себе только на папиросы. А курил он теперь еще больше, и если не лежал с книгой, то сидел у печки и пускал дым в открытую дверцу; когда-то давно он вычитал, что табачный дым особенно вреден детям, и теперь никогда не разрешал себе курить в комнате. Настя видела это, ценила, хотя иногда ей и хотелось сказать:
— Да курите вы, Леша, бывало, все время дымил!
Сказать так следовало бы и по другой причине — в открытую дверцу улетучивалось тепло натопленной печи; как хорошая хозяйка, Настя знала это, но молчала: пустяки все, пусть человек перемучается.
За все это время Федор Андреевич побывал у Воложских только один раз. Старики удивились, что с курорта Корнеев вернулся осунувшимся, начали было сочувственно допытываться, в чем дело, но, заметив, что гость отвечает неохотно, отступились. Мария Михайловна спросила о Поле, Корнеев коротко ответил: «Все в порядке», — и начал расставлять шахматы.
Минутами Федор Андреевич был близок к тому, чтобы рассказать обо всем Воложским, но он боялся, что не сдержится и покажется жалким. После, потом!
Прощаясь, Корнеев объявил, что на месяц — полтора уезжает к своей дальней родне на село — и село и родня были придуманы тут же, за партией в шахматы. Федор Андреевич крепко, с ему одному ведомым чувством, пожал старикам руки и ушел, мрачный, с непроницаемым, замкнутым лицом.
Курорт немного дал Корнееву, и дело тут было не столько в курорте, сколько в нем самом. В санаторий после той страшной ночи Федор Андреевич прибыл таким усталым и разбитым, что его больше недели пришлось продержать на постельном режиме — мера, которая только усугубила его болезнь.
Нервы у Корнеева оказались совершенно расстроенными, но как молоденькая симпатичная девушка-врач ни допытывалась, что за потрясение он недавно перенес, Федор Андреевич упорно писал: «Ничего не было». Врач показала его профессору. Бритоголовый грузин, прочитав историю болезни, долго ходил вокруг обнаженного по пояс Корнеева, сердито бормотал что-то на своем родном языке и распорядился немедленно освободить его от постельного режима.
Двадцать дней Федор Андреевич купался в море, ходил на прогулки, но все это — равнодушно, иногда даже с раздражением, досадуя, что ему мешают додумать его бесконечную думу. Трудно лечить человека, если он сам не лечится, и, подписывая заключение, составленное в свойственных курортным докторам оптимистических выражениях, девушка-врач вздохнула. Единственное, что дало лечение, — совершенно перестала болеть поясница; тут уж сработало Черное море да щедрое южное солнце.
Из библиотеки Федор Андреевич принес стопку последних номеров «толстых» журналов и теперь, лежа, неторопливо просматривал их.
Любовь Михайловна обрадовалась ему, попеняла, что долго не заходил, и, узнав, что он был на курорте, удивилась.
— Вот бы уж, голубчик, не подумала! Скучно вы что-то выглядите. — Она внимательно рассматривала осунувшееся, с глубоко запавшими глазами лицо Корнеева. — Уж не заболели ли чем?
Казанская искала ускользающий взгляд Корнеева, и когда он, наконец, встретился с ней глазами, то поразился сам. Беспокоится о его здоровье, а сама выглядит хуже его. Побледнела, восковая кожа на лице кажется совсем прозрачной.
— Нездоровится немного, — отмахнулась старушка. — Годы, голубчик…
…В комнату кто-то вошел; полагая, что это Настя или Анка, Федор Андреевич даже не повернул головы.
— Нечего сказать, хорошо гостей встречаешь! — громко сказал Константин Владимирович, заметив торчащие из-за печки ноги.
Федор Андреевич проворно вскочил, выбежал навстречу, радуясь неожиданному появлению Воложского; вопрос о том, как Воложский нашел его и узнал, что он никуда не уезжал, пришел в голову позже.
— Ну вот, — разматывая шарф и раздеваясь, добродушно гудел Константин Владимирович, — пришел я к тебе за поздравлениями. Не догадался — так я сам заявился. Поздравляй с орденом Ленина! Не одному тебе хвастать!
Худые щеки Корнеева порозовели — ему было стыдно, что он не слышал о награждении. Обеими руками стиснул руку Воложского.
— Поздравляешь, значит? Не кривлю душой, Федя, — приятно! Ну, спасибо, дорогой, спасибо! — Воложский поколол Корнеева бородкой и усами, трижды поцеловал. — А знаешь, нелегкая это штука ордена получать! Устроили в школе заседание, посадили меня за красный стол и целый вечер говорили всякие разные комплименты. А я сижу и потом обливаюсь — ничего глупее такого положения не придумаешь! У вас там это на фронте проще, наверно, было: нацепят тебе орден, берешь ты свою пушку и опять стреляешь, а? — Посмеиваясь, Воложский незаметно приглядывался к Корнееву. Лицо Федора не казалось сегодня измученным, он улыбался, все еще смущенный тем, что застали его врасплох.
В новом темном костюме, оживленно потирая руки, Константин Владимирович прошел по комнате, похвалил:
— Хорошо! Скромно, но очень хорошо. — Он заглянул за печь и тоже одобрил: — А что же — ничего, вроде отдельной комнаты! Ты не обижайся, что суюсь всюду: приду — Мария Михайловна экзамен учинит, надо доложить.
И тут же остановил на Корнееве прямой требовательный взгляд.
— Так, в селе, значит, гостишь?
Федор Андреевич покраснел, виновато развел руками.
— И молчал? — возмутился Константин Владимирович. — Боялся: утешать буду? Ну и глупо! Все глупо!.. Глупо прежде всего то, что и я молчал. Видел я ее несколько раз с каким-то хлыщом под руку. То, что она со мной не здоровается, так я на это внимания не обратил. Не велика радость здороваться с такой старой кочергой!.. И другое видел. Видел, каким ты после курорта заявился! Расспросить хотел — так Мария Михайловна отговорила. Как же: неприлично, нетактично! Вот тебе и хваленая женская тонкость! Да и ты хорош!
Прямые грубоватые слова старого друга сыпались на Корнеева, как град, и, к удивлению, не доставляли особой горечи: нападки на женскую тонкость заставили его даже улыбнуться.
Воложский пробежал по комнате, остановился.
— И нечего улыбаться, ничего смешного не вижу. И трагического, кстати, тоже не вижу. Чужой она тебе человек!
Федор Андреевич невольно вздрогнул. Когда-то этим словом определяла свое отношение к людям Полина; ныне, пожалуй, с большим основанием, оно было отнесено к ней самой.
— Да, чужой! — убежденно повторил Воложский. — Вот как она стала чужой — это мы все проглядели, это горько! А то, что чужая, — без сомнения. Пойми ты самое простое: она тебя не просто как мужика бросила, она к своим ушла! Будь ты с гнильцой, она бы не ушла, убежден в этом. И тебя бы еще вдобавок оплела… Не веришь? Уж коли так случилось — сумей шире взглянуть. Ты думаешь, нет их таких, чужих? Есть, Федор. И тут мы еще непростительно мягки, снисходительны, а надо — злее!..
Дверь взвизгнула, влетела Анка.
— Дядя Федя, — торопливо начала она и осеклась. — Здравствуйте!
— Здравствуй, здравствуй, — улыбался одними глазами Воложский. — Ну, как тебя зовут?
— Анкой, — чуть исподлобья, изучающе смотрела девочка.
— А меня дядей Костей, вот и познакомились. В каком ты классе учишься?
— В третьем. А вы тоже учитель?
— Хм… тоже. Позволь узнать, как ты об этом догадалась?
В синих Анкиных глазах запрыгали смешинки, она замялась.
— У Николая Христофоровича… борода, как у вас.
— Ого, — рассмеялся Воложский, — наблюдательная особа! Так что ты хотела сказать дяде Феде?
— Дядя Федя, — повернулась Анка к Корнееву, — мы сейчас всем классом идем в музей. Маме скажите.
— Славная девчушка! — Константин Владимирович посмотрел вслед убежавшей Анке и перевел задумчивый взгляд на Корнеева. — Знаешь, нелепо: всю жизнь с детьми, люблю их, а своих не было… Настина дочка?
Федор Андреевич кивнул.
Задумчивые глаза Воложского затеплились.
— Получил я за эти дни сто шестьдесят пять телеграмм, и тридцать пять из них — от прошлогодних ребятишек. Приятно, знаешь!.. Сашу Ткачука не помнишь? Ну, за которого ты заступался? — Константин Владимирович лукаво посмотрел на Корнеева. — Тоже прислал. Учится в железнодорожном, пишет иногда и, понимаешь, благодарит! А Веселкова моя в МГУ, физмат. Далеко, брат, девица пойдет!
Вошла Настя, привычно оглядев комнату.
— Вот и сама хозяйка, — поднялся Воложский. — Здравствуйте, Настенька. А мы тут сейчас с вашей дочкой познакомились — серьезный товарищ. Велела сообщить, что ушла в музей.
— Анка-то? Пусть бегает.
Настя сняла пальто, поправила косы, уложенные на голове тяжелым венчиком.
— Вы бы хоть чаю попили.
— Спасибо, Настенька, в другой раз.
Константин Владимирович и Настя разговаривали как хорошо знакомые люди, и Корнеев догадался, каким путем Воложский разоблачил его выдумку о поездке в село. Смущало Федора Андреевича только настроение Насти: разговаривая, она вдруг опускала странно темнеющие глаза, на лице вспыхивал беспокойный румянец.
На улице Воложский заглянул Корнееву в лицо, засмеялся.
— Так ты решил, что я пришел к тебе за поздравлениями? Тщеславие, мол, у старого взыграло?
Константин Владимирович взял Федора под руку, дружелюбно пожал локоть.
— Приходил я к тебе, скрытная душа, посмотреть, где ты и как живешь. Надумали мы с Марией Михайловной перетащить тебя к нам, и давно перетащили бы, если бы ты не вел себя, как мальчишка. Спрятался!
Заметив протестующий жест Федора, Воложский остановил его.
— Подожди, подожди! Приглашение наше остается в силе, а решай сам. Семья, в которой ты живешь, мне нравится, так что дело твое. Не поедешь?.. Ну, и шут с тобой, может, и к лучшему. На вот, возьми, если простудишься — годится на компресс. — Константин Владимирович сунул Федору в карман какой-то сверток.
«Что это?» — недоуменно, взглядом, спросил Федор Андреевич.
— Ну, что, что… Четушка! — добрые голубые глаза Воложского смотрели смущенно. — Утешать тебя собирался по-мужичьи, а сейчас вроде не к чему. Сам я, видишь, тоже не расстроен!
Ни Корнеев, ни тем более Воложский не подозревали, что единственно, кто сейчас нуждался в утешении или хотя бы в простом добром слове, была Настя; спокойный, радушный тон, который всегда был присущ ей, стоил ей в этот раз неимоверных усилий и выдержки. Едва только Федор Андреевич и Воложский ушли, Настя, не убирая со стола, скользнула за занавеску, горько заплакала. Перед тем как войти к себе, она столкнулась во дворе с Полиной, по привычке поздоровалась. Не отвечая, Полина прищурилась, нехорошо усмехнулась:
— Ну что — утешилась?
Настя побледнела, молча прошла мимо и долго стояла в коридоре, стараясь успокоиться, чтобы Анка и Корнеев ничего не заметили. А тут еще гость!
Грязное, несправедливое оскорбление, как пощечина, пылало на горячем и мокром лице Насти. За что, за что? Кому она сделала плохое?
На двадцать девятом году жизни Настя впервые узнала, что порой очень нелегко делать и хорошее..
18.
За окном еще было сине. Побулькивал на плитке чайник. Настя что-то шила за столом, проворно взмахивая иглой: электрическая лампочка была закрыта с одной стороны газетой.
Федор Андреевич встал, оделся.
— Доброе утро, — улыбнулась Настя. — Гулять идете?
Посмотрев на ходики, она отложила шитье, быстро поднялась.
— Ого, пора уже Анку будить!
Корнеев вышел. С трехмесячным опозданием вспомнив наставления курортных врачей, он гулял теперь по утрам, до завтрака, и вечером, перед сном. Врачи уверяли, что такие прогулки целебно действуют на нервную систему. Федор Андреевич не знал, что его хождения по двору стали предметом разговоров и шуток: соседки спрашивали у Насти — чего это жилец все ходит и ходит, тронулся, что ли, как жена бросила? Настя, не передавая, конечно, Корнееву этих разговоров, сердилась. Чудные люди: начни он пить, никто бы не удивился — горе у человека, вот, дескать, и пьет! — а то, что он, никому не мешая, ходит, удивляет всех.
На окрепших ветках яблонек и кленов, наполовину утонувших в снегу, лежал крупный сухой иней. Прижились девять деревцев, десятое поздней осенью начисто изглодала чья-то коза, о чем Анка огорченно доложила Федору Андреевичу в первый же день его приезда. Весной нужно будет подсадить…
Поеживаясь в своей выношенной шинели, Корнеев возвращался домой. Утро было морозное, ясное, на голубые снега ложились розовые отсветы запоздавшего солнца. Тягуче звенела под ногами дорога.
У ворот Федор Андреевич едва не столкнулся с Полей. В новом котиковом пальто и такой же шапочке она шла под руку с Поляковым.
Федор Андреевич отвернулся, прошел в калитку.
— Вы нынче что-то долго, — встретила Настя Федора Андреевича. — Замерзли? Садитесь, пейте чай да будем обновку мерить.
Корнеев удивленно посмотрел на Настю: она подняла с колен свое шитье — что-то вроде ватной жилетки.
— Станете под шинель надевать — и тепло будет. Я подошью, чтоб каждый раз не снимать.
— «Спасибо!» — написал Федор Андреевич, тронутый заботой.
— Ну, что там, не велик труд, — просто сказала Настя, и голос ее дрогнул. — За Анку вам спасибо!
Нехитрая Настина выдумка выручила Федора Андреевича в эту студеную зиму. Корнеев больше не мерз, чаще гулял. Приходя в себя словно после летаргического сна, он с возрастающим интересом присматривался к окружающему. Снова, как до войны, нарядные витрины магазинов были заполнены, в булочных стояли вкусные запахи теплого хлеба и сдобы. Люди повеселели, газеты сообщали о строительстве новых заводов, успешном восстановлении разрушенных городов и сел, ярко пестрели афиши кино и театров. Каждый раз теперь, получая на почте пенсию, Федор Андреевич с удовольствием заходил в людный гастроном и покупал Анке конфет.
— Балуете вы ее, Федор Андреевич, — несердито и благодарно выговаривала Настя.
Жилось Насте теперь значительно легче: она неплохо зарабатывала, Корнеев вносил свой пай, а деньги приобретали все больший вес. Лучше стало с продуктами, не хватало пока только на одежду. Одета была одна Анка, Настя же по-прежнему ходила в своем поношенном пальто и подшитых валенках. Став снова наблюдательным, Федор Андреевич подумывал о том, что первый же его приработок, который рано или поздно подвернется, нужно будет израсходовать на покупку пальто для Насти. Ему и в голову не приходило, что такой подарок будет неудобен или, больше того, что Настя попросту может не принять его, — порой и благодарность бывает неосмотрительной.