У меня неприятно екнуло внутри. Неужели чего-то нашли, и завтра меня не отпустят?
Штатский попросил разрешения присесть, а вояка с Эльда-ной остались в дверном проеме.
— Видите ли, — заговорил штатский, — мы хотели попросить вас пройти еще один тест…
— Нет, — перебил его я. — Хватит. Что там со мной не так? Я вроде все правильно сделал, разве нет?
— Я, простите, не закончил. Мы хотели попросить вас пройти еще один тест. Собственно, это мой коллега хотел, но, пожалуй, вы правы. Это вряд ли изменит результат.
— Так что со мной не так? Можете, наконец, сказать! — почти заорал я и поглядел на Эльдану. Она отвернулась лицом к дверному косяку, и ее плечи заметно вздрагивали. Мне стало совсем не по себе.
— Всё не так или, наоборот, очень так, — внезапно заговорил вояка от двери. Я первый раз услышал его голос. Бархатный, глубокий, весомый, почти как у диктора Левитана, когда тот торжественно произносит: «Говорит Москва. Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза». — По результатам первого теста ваш уровень интеллекта составляет 227, а по результатам второго — 238. Это настораживает.
— Почему? — уже в голос завопил я. — Что, плохо? Мало?
— О нет, — вмешался штатский, — как раз наоборот. Необычно много, я бы даже сказал неестественно много. Собственно, это практически за верхним пределом, на который рассчитана методика. Вот мы и подумали, что третий тест…
— Нет и нет.
— Ну что ж, — со вздохом произнес штатский, поднимаясь со стула, — тогда всего хорошего. Конечно, хотелось бы, но что поделаешь. Может, в другой раз…
* * *
Я уже подумывал, не пора ли отправляться в койку, предварительно подышав свежим, резким от осенних запахов воздухом — где-то недалеко жгли палые листья, — как в дверь снова постучали и вошла Эльдана. На этот раз она уже не могла сдерживаться. Она хохотала до всхлипов, до икоты, размазывала краску с мокрых ресниц по всему широкому лицу, чуть затихала и снова закатывалась почти до истерики. Она отпихивала стакан с водой, который я подносил ей к самому носу, залила свой всегда выглаженный белоснежный халат, но в конце концов почти успокоилась.
— Стасик, — наконец простонала она. — Надо было видеть их лица, когда они проверяли твои тесты. Они чуть не подрались. Они пытались найти тебе объяснение. Они оба кричали, что это невозможно, что ты их как-то надуваешь, а они не могут понять как, не мутант же ты, не фокусник же. Ведь все было у них на глазах. Тот, что из минобороны… Ой, я не должна была, да ты ведь и сам догадался. Ты же вон какой умный! Так этот из минобороны кричал, что у него, лично у него, аж 155, а тот, другой, только повторял: «необычно, весьма необычно, редкий случай, уникальный». Они хотели тебя еще куда-то на дополнительные тесты отправить, но я возмутилась. «Вы что это, — говорю, — мальчик так болел, еще в себя не пришел, ему сейчас дома отдыхать надо, с мамой, она и так вся извелась, мы ему еще на две недели больничный продлили, а вы его мучить хотите». Вроде пока отстали. Но лучше, Стасик, я завтра пораньше приду, еще до завтрака, а ты уж встань пораньше, хоть ты и не любишь, бери вещи, с се-строй-хозяйкой я уже договорилась, она раненько приходит, и езжай прямо на вокзал, такси я из дому закажу и бутерброды в дорогу сделаю.
Н-да, утро вечера мудренее…
7. Стас. Нью-Йорк. 1987 год, октябрь
7.1.Никогда бы не подумал, что Нью-Йорк может нагонять такую тоску. То есть не сам город, который есть действительно чудо рукотворной природы, а заседания в здании, похожем на поставленный на попа спичечный коробок, — в штаб-квартире Организации Объединенных Наций. Если у вас есть враг и вы действительно хотите отравить ему жизнь, постарайтесь пристроить его в делегацию для работы в Пятом комитете. Такое дикое занудство просто представить себе невозможно. Сидят нормальные по виду люди, вроде неглупые, и часами толкут воду в ступе, вполне серьезно обсуждая, насколько можно будет урезать бюджет службы конференций, если перестать класть на столы делегатов карандаш и хиленькую стопочку бумаги. Самое смешное, что в итоге получается весьма солидная сумма, учитывая количество заседаний, комитетов, комиссий, подкомиссий, рабочих групп и вспомогательных органов. Наши делегаты весьма активны, к их мнению прислушиваются, ведь чем больше размер взноса страны, тем больше у нее веса. Самые тяжеловесы — американцы, которые вносят аж четверть бюджета, но мы тоже не из последних со своими 12,5 %. Мне коллеги по делегации шепнули, что вообще-то размер взноса определяется по шкале, основанной на валовом внутреннем продукте, но так как наша система статистики несопоставима с западной, то у нас решили, что четверть, как американы, мы не потянем, а половину от американской четверти как-нибудь осилим. У советских собственная гордость — так мы делаем вид, что наша экономика тоже нехилая, хотя дома дела с перестройкой идут как-то сомнительно. Тревожно даже. Кроме того, большой взнос дает возможность требовать большого числа сотрудников секретариата. А советским сотрудникам секретариата ООН зарплата устанавливается нашим минфином, или кем-то вроде того, так что хоть он и получает в секретариате полную ооновскую зарплату, от страны ему положена от нее, скажем, четверть, а остальное он несет, причем совершенно добровольно, в кассу представительства при ООН. Так что какая-то часть нашего взноса (говорят, весьма значительная) таким образом возвращается в казну. О деньги, деньги! Прав был Мефистофель: «Люди гибнут за металл, да, за металл. Сатана там правит бал, там правит бал».
Я мурлыкал себе под нос арию из бессмертной оперы Гуно, ясным синеватым вечером направляясь от автобусной остановки к Колумбийскому университету. Я немного нервничал, все-таки не видел Инну почти двадцать лет, да и расстались мы не очень хорошо. По телефону мы с ней поговорили нормально. Она вроде даже и не удивилась моему звонку. Похоже, ее предупредили о возможности моего появления. Она сказала, что работает допоздна, но один вечерок для меня, так и быть, выкроит. Мы договорились встретиться у университета и пойти поужинать в ресторанчик по соседству, где и кормят неплохо, и ее знают. Там обычно тихо, так что поговорить никто не помешает.
Инну я узнал издали, по росту. С полминуты мы молча разглядывали друг друга. Она сильно изменилась, да и чему удивляться, ведь ей теперь сорок шесть. Можно было бы сказать, что она постарела, и это было бы правдой, но дело было не только в этом. Передо мной была уверенная в себе, явно успешная в своем деле, вполне американизированная леди, совершенно не похожая на бывшую не очень складную младшую научную сотрудницу.
— Ты тоже сильно изменился. Ты стал не мальчик, но муж. Хотя мне больше нравился мальчик. Да что там нравился… Ладно, об этом потом, если захочешь вспоминать старое. Про глаз вон не буду.
Она говорила без акцента, но с какими-то слабоуловимыми изменениями то ли тональности, то ли ритма русской речи. Это как-то мешало, мешало тем, что я не мог уловить, что именно не так.
Она истолковала мое молчание иначе.
— Что, совсем старухой стала? Радуешься, что вовремя от меня сбежал?
Наверное, я покраснел, потому что она хмыкнула, взяла меня под руку, и мы двинулись по нелюдному тротуару. На каблуках она была выше меня сантиметров на десять. Другая бы старалась не подчеркивать свой рост, а эта как бы назло всем демонстрировала: да, я такая, ну и что?
7.2.В ресторанчике было и вправду довольно тихо и сносно уютно, хотя уют был американского образца. Трудно определить, в чем разница с Европой, но она точно есть.
— Здесь очень приличный эспрессо, не то что бурда, которую обычно выдают за кофе в городе. Так о чем мы будем говорить?
— О тебе, конечно.
— О, как мило. Настоящий сердцеед. Кто это тебя обучил — моя кузина Светочка? Где она, кстати?
— Про нее потом. Расскажи о себе для начала.
— Про себя… Ладно. С чего начинать?
— Расскажи, что ты мне говорила тогда, когда меня кроль тяпнул. Я так напугался, что ничего не понял или не помню, кроме статьи про замороженного.
— Ты и в самом деле ничего не помнишь? А я-то, дура, боялась, что ты проболтался, когда болел и, наверное, бредил. Думала, они меня поэтому так долго мурыжили и не выпускали, и всякие наводящие вопросы задавали. «А не могли вы, конечно, не намеренно, поделиться с кем-то какой-то информацией о вашей работе?» И все в таком роде. А ты, значит, ничего не помнишь… Ладно, слушай, пока закуски не принесли. Если, конечно, я тебе аппетит не испорчу.
Инна говорила ясно, четко и не отвлекаясь на постороннее. Я сидел, откинувшись на стуле, и вид со стороны, наверное, имел глупейший. Обалдеть, что она мне рассказывала. Диктофоном или блокнотом я пользуюсь только для вида. После моей болезни двадцатилетней давности я запоминал абсолютно все и навсегда. Эта способность обнаружилась внезапно, вскоре после того, как я понял, что с легкостью осваиваю, как бы абсорбирую, новые языки без видимых усилий со своей стороны. Об этих способностях я никому не рассказывал, из суеверия, что ли, только Лене как-то обмолвился, но она восприняла это как должное: «Я всегда знала, что ты особенный».
7.3.Тело Ленина, как известно, после его кончины бальзамировали, но «мумия» требовала постоянного внимания, ухода и обновления, так что пришлось создать специальный институт, чтобы поддерживать останки в презентабельном состоянии. Сталин над всем этим посмеивался, называя «египетской хиромантией», и распорядился рассмотреть альтернативные варианты.
Криогеника тогда, в конце 20-х — начале 30-х годов, была еще в младенчестве. Но в 1908 г. Каммерлинг Оннес в Лейдене уже достиг минимальной на то время температуры — всего на градус выше абсолютного нуля. Стали пробовать замораживать предварительно уморенных мышек в сжиженных газах при низких температурах, например в жидком азоте, но для вождя это не годилось. Как такой «экспонат» показывать широкой публике.
Параллельно с этой работой начали подумывать о том, нельзя ли криогенно «законсервировать» еще живые организмы, с тем чтобы потом вывести их из анабиоза. Применения могли быть самые фантастические — от использования в межпланетных полетах (к тому времени уже широко распространились идеи Циолковского, а Алексей Толстой уже написал «Аэлиту») до сохранения образцов современных животных с целью их предохранения от потенциального вымирания. Но главной была тайная надежда на то, что удастся сохранить тела больных руководителей до тех пор, пока в будущем не найдутся средства от их болезней, и тогда оживить их и вылечить на радость всему прогрессивному человечеству.
— Постой, — перебил ее я. — А откуда ты все это знаешь? Про это вроде в учебниках не написано.
— В учебниках много чего не написано. Не забывай, что я пришла туда работать сразу после университета, в 1963 году. У нас тогда было еще несколько из тех, кто начинал в тридцатые. Многие, конечно, погибли в 37-м, но кое-кто уцелел. Повезло тем, кто по каким-то причинам уехал подальше. Кто по своей воле, а кого перевели для укрепления науки в Сибирь, да там и забыли. Вот те уцелевшие и рассказывали историю, с датами, фактами, именами, причем какими именами!
— Кстати, — продолжала она, накручивая спагетти на вилку и водружая непослушные макаронины в ложку (искусство, которое я так и не смог освоить), — в учебниках написано про турбодетандер для получения сжиженных газов одного нашего, вернее, вашего великого академика, будущего нобелевского лауреата, любимого ученика первооткрывателя атомных глубин. Наш академик в 30-е годы стал самым большим в мире специалистом по низким температурам, работал в Кембридже, время от времени ездил домой, а потом его однажды взяли да обратно в Англию и не выпустили. А он там только что, в 34-м году, сделал установку, на которой впервые в мире получил жидкий гелий. И его сразу после этого почему-то не выпустили, а установку целиком, не торгуясь, за валюту выкупили и в Москву привезли. И ему еще специальный институт по его собственному проекту построили, где он был полным хозяином. У него там даже отдела кадров не было, он сам всех набирал, и бухгалтер у него был один, который по совместительству лаборантом работал. Об этом у нас, у вас то есть, много всего уже написано. Соображаешь?
— То есть ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что в то время люди, близкие к «консервации», много это обсуждали. Некоторые связывали решение оставить его в Москве, а, говорят, решение принималось на самом высоком уровне, как раз с получением жидкого гелия, который, как тебе известно, имеет температуру всего на 4 градуса выше абсолютного нуля. Поговаривали, что «консерваторы» очень хотели поэкспериментировать при таких температурах, а из Англии жидкий гелий не очень-то довезешь. Так что проще было установку поближе поставить, ну и ее создателя тоже, благо он свой. Те, кто об этом много болтал, стали исчезать, начиная с 35 года. Такие дела.
— Так. А вирусы тут причем? Пошто кролика мучили? — Мне вдруг расхотелось есть, а ведь с утра кроме чашки бурды, которую в ООН называют «regular coffee», во мне ничего не было.
— Про вирусы позже. Это отдельная и очень-очень грустная история. «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте». Так считал Вильям наш Шекспир и сильно ошибался. Послушай, Стас, я очень была тебе противна?
— Да нет, вроде…
— Так да, нет или вроде? Типично русская манера выражаться. Одна моя знакомая, американская филологиня, специалистка по Чехову, вышла замуж за русского профессора, специалиста по Фолкнеру, — так они друг друга дополняют, — и ради экзотики пожелала пожить в Москве. Ну, про все ее впечатления рассказывать не буду, сам можешь догадаться, но одним замечанием она меня насмешила. Я-то раньше на это тоже никакого внимания не обращала, а теперь смешно. «Я, говорит, у него утром спрашиваю: кофе хочешь? А он отвечает: да нет, наверное. Вот и пойми — да, нет или наверное». Значит, была противна… Вот они тебе Светку и подсунули.
8. Стасик. Город Х. 1967 год, декабрь
8.1.«Я совсем в норме, как ничего и не было. Ну повалялся пару месяцев в больнице, с кем не бывает. Зато на работе ждал сюрприз — на октябрьские дали премию не в одну месячную зарплату, как всем, а в целых три. И из слесарей в старшие лаборанты перевели, с соответствующим повышением жалованья. Житуха!»
Так должен был бы рассуждать прежний Стасик, но я уже был не тот. Меня распирало от мыслей, идей, желаний, от полноты жизни. Я стал многое замечать. Настороженные косые взгляды, натянутые улыбки, неестественно подчеркнутое внимание, приторную вежливость. Стал читать газеты, и наши, и не наши. Свое внезапное знание языков я не афишировал, а иностранные газеты изредка покупал в университетском киоске. Там продавались газета английских пролетариев Morning Starи орган французских коммунистов L’Humanite.Конечно, это не Time Magazine,который был в больничной библиотеке, но все-таки кое-что. Я стал читать и думать, думать и читать.
В университете дела тоже пошли гораздо лучше. Я почувствовал вкус к математике. Как-то вдруг почувствовал ее, скорее чем понял. Увидел как ведут себя производные, ощутил красоту интегралов, пришел в восторг от теории функций комплексной переменной. Прочитал одним духом «Механику» Ландау и Лиф-шица и чуть не задохнулся от изящества гамильтонианов. Задачи, казавшиеся раньше нудными и неудобоваримыми, оказались простыми, красивыми и понятными. Даже легкими. Вынужденное больничное безделье явно пошло мне на пользу. Мозг внезапно раскрылся и ожил.
Все шло прекрасно, если бы не Инка. Мои мысли, идеи и интеллектуальные восторги отодвинули ее на второй план, но она все равно была где-то рядом.
Она рассказала мне, что когда я не появился на работе на следующий день после укуса кролика, она запаниковала, позвонила мне домой, хотя знала, что моя мама ее недолюбливает, узнала от рыдающей перепуганной мамы, что я утром потерял сознание и меня увезла «Скорая». Инка бросилась к начальству института, где ей пришлось рассказать про инцидент с кроликом. Начальство всполошилось, главным образом опасаясь неприятностей по линии нарушения техники безопасности, все-таки подопытный потенциально опасный организм не должен бегать по институту, тем более что за это могли лишить ожидаемых к юбилею революции премий. Х. — город маленький, и у кого-то из институтского начальства нашелся родственник в больнице, куда меня отвезли, и он договорился, что меня оформят как обычный случай острого респираторного заболевания, а не как жертву несчастного случая на производстве. И тут Инка подняла скандал. У ее папы, профессора гинекологии, тоже оказались знакомые в той же больнице, и из жен начальства института он кого-то пользовал, так что в итоге начальство было вынуждено доложить об инциденте в установленном порядке. После этого события стали развиваться стремительно и неожиданно. Из Москвы поступило указание срочно перевезти меня в специализированную столичную клинику. Я был без сознания, так что меня на носилках доставили в аэропорт и, выбросив кого-то из менее важных пассажиров, в сопровождении двух врачей отправили в Москву.