В это время мое ухо различило человеческий голос.
– Там люди! – попытался утешить себя я.
– Один человек. Кричит собакам. Видишь собаку?
– Нет.
– Во‐он. Белая. Она уже нас заметила.
Не скажу, что все это ободрило меня, но Азер не выказывал ни малейших признаков страха, и я, загипнотизированный его героизмом, следовал за ним.
Мы давно уже спустились с плато Беюк-Даш и теперь действительно, чтобы вылезти на склон, ведущий к вершине вулкана, по которому на нас надвигалась отара, вынуждены были войти в глубокую балку с голыми склонами из серой и бурой глины. На ходу Азер подобрал с земли острый камень, взвесил в руке, подобрал другой.
– Ты тоже возьми.
Я послушно поднял камень, похожий на первобытное рубило.
Липкое дно балки. Липкие от пота руки, сжимающие камень.
– Если она бросится, – сказал Азер, – закрой рукой горло и подставь ей локоть. И когда она укусит – не вырывай! Иначе порвешь себе вены, я тебя даже до машины не дотащу. Просто бей ей камнем в ухо. Или в нос. Пока она не отвалится. После этого она уже к тебе не подойдет…
– Знаешь, – попросил я, – если что – станем спина к спине. Я боюсь собак. А ты?
– А я почему-то не верю, что мне суждено умереть из-за какой-то собаки, – беспечно сказал Азер. – Что-нибудь другое, но только не это. И собак я не боюсь.
Почему-то эти слова в последний миг поддержали меня.
Почему я написал «в последний миг»? Да потому, что мы прошли по балке до конца и теперь нам надлежало вскарабкаться туда, где нас поджидали псы.
Как мы карабкались, я не помню. Помню, что когда мы очутились на склоне, у нас было время, чтобы несколько раз притопнуть ногами и обить с обуви килограммы налипшей на ноги глины. Ну, может, две секунды. А потом появился пес.
На наше счастье, это оказался не дикий кавказец, заросший вонючей шерстью, которую даже волки не могут прокусить – давятся. Пес был меньше и гораздо красивее – густая, но не слишком длинная белая шерсть в рыжих и черных пятнах, упругая грация движений. Он остановился на верху седловинки, посмотрел на нас и без рыка, без лая молча бросился. Мы прижались друг к другу – спина к спине. А дальше началось! Пес кругами носился вокруг нас, осаживая грозным и частым лаем и, скаля пасть, обнажал белые, блестящие, как ножи, зубы. Потом он отошел и остановился метрах в двух. Под блестящей, холеной шкурой бугрились молодо играющие мышцы, шерсть на холке то опадала, то снова вставала дыбом. Потом он зарычал и гавкнул на меня, и хотя я не выпустил из руки камень, жуткая слабость окатила меня. Задние лапы пса стали нервно отшвыривать назад комья земли.
– Черт, сейчас бросится… – с легким оттенком досады произнес Азер. – Я твой страх спиной чувствую…
Проклятие: бросится на меня.
Я уже слышал вдалеке голос человека.
Речь шла о том, чтобы выиграть секунду, долю секунды.
И тогда я представил себе ручку школьного реостата и усилием воли немного двинул ее, уменьшив напряжение тока в сети моих нервов. Не знаю, как это удалось.
И дальше все стало происходить так же быстро, только в другую сторону – откуда-то появился дед на ишачке: он не спеша трусил в нашу сторону, одетый в какое-то подобие зимнего пальто, брючный костюм, короткие резиновые сапоги и шапку-ушанку. Рядом с ним с лаем бежала вторая собака. Здоровая рябая сука с черными отвислыми сосцами.
– Ту не бойтесь, – ободряюще закричал чабан по-русски. – Эту бойтесь… Она – дура!
Не успел он произнести эти слова, как сука обнажила желтые клыки и зарычала, как гиена, всем своим диким и дурным видом давая понять, что она за себя не ручается.
Потом Азер сказал:
– Пожми ему руку. Быстрее, пожми ему руку…
И я затряс красную от холода, жесткую ладонь старика, всем своим видом, всей невероятной мимикой лица моего выражая дружество и симпатию, на которые только способен один человек по отношению к другому.
Увидев рукопожатие хозяина с пришельцами, собаки стали решительно терять к нам интерес и перестали щериться.
– А какой сейчас месяц? – снова по-русски спросил старик, обнажая простодушную золотую улыбку, в которую, видимо, были вбуханы все заработанные им за жизнь деньги.
– Март, – выдавил из себя я.
– Уже март?
– Да, четвертое марта.
Старик (впрочем, подозреваю, он был не слишком-то старше меня, просто жизнь на горах вместе с овцами раньше состарила его) покивал головой.
– А водичка у вас нет?
Я вспомнил про свой рюкзак.
– Есть, есть, конечно, есть водичка…
Собаки легли, положив головы на лапы.
Чабан сделал аккуратный, бережный глоток и вернул бутылку мне.
Потом я поснимал его так и этак и в довершение показал ему снимок, который показался мне удачнее других.
– Ай, маладец! – вскрикнул старик и, не слезая с ишачка, обнял меня.
Собаки завиляли хвостами.
А потом они ушли. Вниз. Овцы, собаки, все.
И мы остались одни на склоне.
И дальше никаких опасностей не было. Только глина. Мы карабкались вверх, прилипая к ней, как мухи. Чтобы не увязнуть глубоко, надо было наступать в центр кустика горной полыни или, на худой конец, на жесткие макушки пучками растущей травы, еще не выщипанной овцами. К концу часового подъема я был совершенно мокрым внутри своей куртки – к счастью, непроницаемой для ветра оболочки. Потом пришлось изменить тактику восхождения, потому что подступы к вершине – это было место, куда жидкая глина изливалась из кратера, когда тот переполнялся. И глина была везде. И приходилось идти вверх, уже не считая килограммов, налипших на кроссовки. Но мне все это казалось сущей ерундой по сравнению с собаками. Потому-то я и в кратер вулкана влез, исполненный все той же беспечности освобождения от ужаса. Просто подъем закончился и под ногами оказалась очень вязкая, идеально серая, с вкраплениями каких-то мелких красных камешков глина, которая нигде не была ни до конца жидкой, ни до конца твердой. Все это умещалось в идеально правильной окружности диаметром метров в двести. Или сто. Тут, боюсь, память готова подвести меня. Мысль о том, что эта зыбкая поверхность может в один миг разверзнуться и поглотить нас навсегда, почему-то не приходила в голову, несмотря на то, что в одной из балок мы видели синеватый след прокатившегося по ней свежего грязевого выброса. Я первый добрел до остроконечного возвышения, напоминающего кусок окаменевшего дерьма в полметра высотой. Внезапно странный звук, похожий на хлопок, и последовавшее за ним журчание достигли моего слуха. Земля у нас под ногами жила. Это нисколько не обескуражило нас: наоборот, мы заинтересованно осмотрели выступ и, обнаружив у его подножия несколько отверстий, долго наблюдали сопящие дыхальца вулкана, из которых иногда доносилось бульканье, а временами с мягким лопающимся звуком на окаменевший конус вылетали свежие ошметья глины.
С вершины Азер позвонил в офис. Там были удивлены, что мы забрались на вершину грязевого вулкана. Ни одному известному им человеку это до сих пор не приходило в голову (они не знали Эмиля!).
– Скажи им, что это нужно, чтобы фотографировать, – сказал я.
Я не врал: открывшийся нам во все стороны пейзаж был прекрасен. Было видно далеко: город, уже подсвеченный вечерними огнями, был как на ладони. Как на ладони были все горы и долины Гобустана. За Турагаем темнели отроги Лянгабизского хребта: дальние горы, уходящие к подножию Большого Кавказа. Кичикдаг со срезанной вершиной смотрел на простиравшееся во весь восток море как посадочная площадка для НЛО. С высоты птичьего полета у всего окружающего был какой-то фантастический вид: земля внизу жила, дышала накатами моря, ее спокойный ракушечник и известняк тонкой корой покоились на бурлящем котле земной мантии, о которой так красноречиво напоминал то булькающий, то сопящий вулкан. Несколько снимков, сделанных в этот час с этой вершины – они стоили того, чтобы лезть сюда! Тайна и магия древних росписей были неотделимы от магической красоты породившего их ландшафта, которая в полной мере раскрылась только здесь, на вершине…
До машины мы добрались в глубоких сумерках.
Нет смысла говорить, устали мы или нет, испачкались ли, промокли и были ли голодны. Во‐первых, мы были целы. А во‐вторых, достигли такой остроты переживания увиденного, которая была невозможна там, на тропах заповедника…
– А ты не из тех, с кем приходится скучать, – сказал Азер, сдирая с себя мокрое от пота белье.
– Извини, старина. Один бы я не выдержал этого ада. Но ты… Я кое-что смыслю в людях. Знаю шоферов начальства средней руки. Ты – не шофер.
Он усмехнулся.
– Пожалуй, так.
– А кто?
– О, это очень долго рассказывать! – рассмеялся Азер. – Как-нибудь в другой раз…
Я не настаивал. Пережитого было довольно, чтобы считать этот день исполнившимся.
IX. ФИКРЕТ
Проснулся в семь: слишком рано после такого дня, как вчерашний.
И тем более рано для дня сегодняшнего. Последнего дня моей поездки. Обратный билет я нарочно заказал на самый поздний рейс. Сегодня мы с Азером договорились ехать на Апшерон.
Первое утро без дождя.
Я потрогал кроссовки, пристроенные мною на кресле под кондиционером после того, как вчера вечером я, как археолог, выскреб их из двух комков бесформенной серой глины. Оставшиеся на их коже сероватые разводы напомнили мне о том, что произошло. Я добился-таки своего: мы наконец столкнулись с реальностью. Вероятно, такое столкновение и должно было быть брутальным: я еще слишком мало знал об этой стране, обо всем, что пряталось от меня. Поэтому и не мог соприкоснуться с действительностью на уровне более тонких смыслов. Но зато у меня появился друг. Друг, который из-за меня рисковал своей жизнью.
Друг.
Вчера он кое-что рассказал о себе. Кое о чем поведал.
В начале перестройки один питерский начальник сдал ему и его дружкам за небольшую взятку в семьсот, что ли, баксов всю сеть магазинов «Военторг». Двадцать две площадки. И они там открыли первые в России круглосуточные продовольственные магазины. Эффект был такой, что Азер сразу сделал себе состояние.
Еще был завод, который производил шины для всех грузовиков на пространстве бывшего СНГ. Личные машины, если кто помнит, в середине 90‐х быстро поменялись на иномарки, а грузовики еще долго оставались старые. Достаточно представить, сколько это машин и какой, соответственно, был оборот у завода, чтобы понять, что на этом Азер тоже сделал себе состояние. Происходило все в городе Волжске, возле Саратова. А потом что-то сломалось в колесе фортуны. Местная милиция что-то перепутала. Обычная милиция, в доску своя. Петрович там, Василич. Они перепутали, приняли Азера за кого-то другого, арестовали и четыре дня убивали. Старшóй, Василич, норовил изо всей силы ударить его дубинкой по голове. Специально старался по голове. Изо всей силы. Четыре дня.
Когда ошибка выяснилась, а Азер не умер, а оклемался после всего этого, он не стал никому мстить, он бросил бизнес, бросил друзей, жену бросил, все бросил и уехал в Германию.
Он жил в мире, который чуть не пришиб его.
К этому оказались причастны все: он сам, друзья, враги, жена, женщины, с которыми приходилось иметь дело…
И он понял, что больше не хочет.
Решил попробовать пожить в параллельном мире. Где все по-другому. И в Германии это ему удалось. В Азербайджан он вернулся, чтобы устроить маму. Отправить то ли к брату в Грузию, то ли к сестре в Канаду.
Сказал так:
– Нашел работу, где платят немного, зато все ясно. Приезжают журналисты – работаешь с ними. Никакой грязи. И никакого бизнеса. А сам просто ждешь, когда можно будет уехать. Понял?
Я был потрясен вчера. Я сразу почувствовал в Азере человека, много повидавшего в жизни и хорошо знающего людей. Но такого поворота не ожидал.
– Понимаешь, я лучше соглашусь быть никем в Германии, чем кем бы то ни было – здесь, – сказал он и горько усмехнулся.
Причем он сказал все это на подъезде к Баку 4 марта 2010‐го, он был уверен, что уедет. Ведь канцлер Германии Ангела Меркель еще не заявляла о крахе мультикультурной политики. А теперь он решительно ни в чем не может быть уверен, мой друг Азер.
Вот ведь странно устроен мир.
Апшерон, куда мы с Азером собирались отправиться, представляет собою полуостров, вдающийся в Каспийское море на 70 километров с запада на восток. На южном побережье его расположен Баку. На Апшероне нет ни рек, ни гор, ни лесов: ничего, кроме нескольких озер с соленой водой. Главной особенностью этого места всегда была необычайная, поражавшая всех ранних географов, насыщенность его нефтью. Это сердце каспийских нефтепромыслов и настоящее чудо природы. С. Г. Гмелин 31, увидевший эти места за двести с лишком лет до меня, с восторгом пишет об апшеронских нефтяных полях, где земля пропитана нефтью настолько, что эти места пылают неугасимым «изсиня-желтым» огнем.
Я, разумеется, понимал, что мне не удастся увидеть полыхающую землю хотя бы потому, что за последние полтора века все нефтяные поля были отжаты досуха. И все же всполохи гмелинского «изсиня-желтаго» огня гудели в моей голове и мое любопытство представляло себе картины не в меру поэтические. Раз уж я в Азербайджане – как не попасть на Апшерон? Но я был в командировке и не мог кататься на машине с Азером по своей прихоти. Тем более по нефтяным полям. Для того чтобы отправиться на Апшерон, мне нужен был другой аргумент.
В десять раздался стук в дверь. На пороге стоял Азер в новых, не вчерашних, изящных черных ботинках. Перехватив мой взгляд, он рассмеялся. Увидев, что я встал и взял рюкзак, произнес:
– Не торопись. По поводу нашей поездки на Апшерон придется заехать в офис.
– Для чего?
– По-моему, Ализар хочет поговорить с тобой…
У меня не было желания говорить с Ализаром. Но он принимающая сторона и отказать ему – невозможно. Если речь зайдет о поездке, то у меня есть что сказать. Если же мы поедем без согласования – Азеру придется за это расплачиваться.
– Что ж, – поднялся я. – Поехали.
Почему-то мне и в голову не приходило, что заехать в офис нужно было в первый же день из элементарной вежливости, чтобы поблагодарить за прием. Ну а после вчерашнего восхождения… Разумеется, начальник имел право посмотреть на залетевшую к ним диковинную птицу. Эта мысль догнала меня, когда мы уже ехали по городу. Я ощутил готовность к разговору.
Офис: три комнаты, отделенные от коридора стеклянной перегородкой, пара сотрудников, приветливо поднявшихся навстречу нам с Азером… Один был полноватый, начинающий лысеть бонвиван лет тридцати пяти. Другой, которому Азер вчера звонил с вершины Кягниздага, уважительно величая его «Али-бей», выглядел совсем молодым человеком, который, как мне показалось по его воодушевленному взгляду, сам бы не прочь был поучаствовать в наших приключениях, вместо того чтобы сидеть здесь на телефоне…
– Очень приятно…
– Очень…
Последней в комнату вошла молодая женщина такой оглушительной красоты, что в старом серванте моей души что-то дрогнуло и задребезжало. Это, похоже, произвело хорошее впечатление на сотрудников офиса: они радостно заулыбались. Но Боже, каких же прекрасных женщин ты порой создаешь! Она нисколько не напоминала мне мою незнакомку – та была как солнечный зайчик, появлялась – и исчезала… Уже два дня она не показывается… И я не знаю – суждена ли нам еще одна встреча?
Женская тема была внезапно прервана приглашением к начальнику.
Офис – крошечная ячейка в механизме азербайджанских масс-медиа: он должен обеспечивать всем необходимым работу журналистов, как и я, приехавших из Москвы по командировке журнала «Баку». А заодно и присматривать за ними. В Азербайджане серьезно относятся к международному общественному мнению. Поэтому, каким бы маленьким начальником ни казался Ализар, именно от него сейчас зависело, сбудутся ли мои мечты.
Я вдруг очень остро это ощутил.
Открыв дверь в кабинет, я увидел человека: удлиненное лицо его было, пожалуй, выразительно, как и голубые выпуклые глаза. Но жила в них какая-то невыразимая тоска. Казалось, ему одиноко в этих стенах. И если те трое в общей комнате еще могли заполнить свое рабочее время разговорами, поисками в интернете или выполнением нехитрых поручений, то ему, руководителю, в собственном кабинете приходилось одному несладко.