— Владимир Иванович Вернадский, — прошептал Курчатов соседям. — А цепочка выкована из кандальной цепи в память о погибшем друге, ноги которого она сковывала на царской каторге.
Физиков настраивало на радостный лад уже одно то, что в зале присутствует Вернадский, создатель урановой комиссии, глубже всех ученых старшего поколения понимавший революцию, какую несет изучение атома. Такой человек не мог не поддержать их, не посочувствовать их желаниям. И он к тому же слушал удивительно хорошо — кивал там, где нужно было подчеркнуть важность наблюдения, с лица не сходило выражение доброжелательности.
А Курчатов, докладывая о проекте работ по ядру, все сильней ощущал, что большинству слушателей не передается его томление по крупному масштабу исследований. Он ограничил себя в формулировках. Здесь, среди виднейших мастеров науки, каждое слово обретало свое первозданно сильное значение; надо спокойно излагать факты, не вкладывая в рот готовые оценки, — оценки сделают они сами.
И еще не закончив, он понял, что мало кого зажег своим горением. Молодой доктор увлекается, в физике, неоспоримо, произошли события большой важности, но нужно же отделять газетную шумиху, часто сопровождающую великие открытия, от реального значения открытий, — говорили ему замкнутые лица слушателей.
В перерыве Курчатова ласково взял под руку Владимир Леонтьевич Комаров.
— Не преувеличиваете? — спросил президент академии. — У вас получается, что надо все усилия сосредоточить на урановой проблеме, направить сюда и людей, и ассигнования! А как быть с другими науками и проблемами? Ужать их? Вместо развития предложить им деградацию? Вот Владимир Иванович… Он всей душой за вас. А сядем считать финансы — как и мы, разведет руками… Одной валюты сколько для вас потребуется! Бюджет академии уже определен — и на всю пятилетку, до сорок третьего года! У нас ведь плановое хозяйство, товарищ Курчатов. Да, да, и наука — плановая.
Курчатов почти с отчаянием смотрел на президента. Именно этого Курчатов и жаждал — чтобы основные силы и основные средства направили в урановые дела, слишком уж важными и срочными они были, тут уравниловка с другими отраслями науки не годилась. Он надеялся, что академики поймут реальную важность уранового проекта. А им, очевидно, показалось, что он, ныне работник академии, а не Наркомтяжпрома, вводит свой устав в чужой монастырь, стремится захватить власть, превратив свои исследования в главную тему академии. Ему хотелось запальчиво крикнуть: да нет же, нет, не хочу я власти, поставьте надо мной кого вам угодно, только давайте работать по-новому! Говорить так он не мог. Это прозвучало бы вызывающе грубо.
— Конечно, выделим дополнительные средства! — с суховатой любезностью пообещал Комаров. — Но не за счет ущемления других отраслей. Для того и создали Комиссию по проблемам урана, чтобы она определила реальный план работ. Мне кажется, почти все предложенные вами к выполнению исследования носят поисковый характер. Разве не так? У нас традиция — основные средства вкладывать в темы, результат которых близок и важен для страны. Никто не разрешит такие, идущие к завершению, работы свернуть. Впрочем, послушаем, как пойдет обсуждение.
Обсуждение шло без «фантазий», как высказался один из ораторов. Научные доклады приняли хорошо — Русинов был доволен, Флеров с Петржаком счастливы. Вернадский советовал создать государственный фонд урана и других радиоактивных и делящихся элементов. Он попросил ускорить замедлившееся строительство большого циклотрона в Физтехе, приступить к проектированию третьего в Москве, подумать, где и какие сконструировать установки для разделения легких и тяжелых ядер урана. Он говорил о том же, о чем недавно писал в двух записках, и радовался, что его начинание так полно совпадает с желаниями специалистов-ядерщиков. Курчатов поблагодарил величавого старца за поддержку. Благодаря от души, он почти с болью в душе ощущал, что это все-таки не та поддержка, какая нужна. В международном лихорадочном беге экспериментов начался новый этап. Его не афишировали, его угадывали. В Президиуме академии новой ситуации не угадали Кто будет первым? Не синоним ли это совсем иной формулы — кто кого?
В поезде, лежа без сна на койке, он возобновлял в памяти картину обсуждений и думал об уже совершенных и еще предстоящих открытиях, о своей лаборатории и с самом себе. Нет, как странно к нему относятся, какое противоречие в оценках! Одни поеживаются от его напористости, от его энергии, считают, что он захватывает много власти, негодуют, что он всех под себя подминает, и всюду твердят — или про себя ворчат, — что науке чужда торопливость: спешка, шумиха, нажим — это же кампания, а не наука! Так ли уж они неправы? А другие с удивлением открывают, что он не ставит свою фамилию на работах, соавтором которых является, уступает собрату честь важного доклада, равнодушен к знакам внешнего признания. В прошлом году оба они — Алиханов и он — были выдвинуты в членкоры академии: Алиханова выбрали, Курчатова забаллотировали. Сам Алиханов был смущен, сотрудники расстроены. Курчатов спокойно пережил неудачу. Отсутствие честолюбия? Отношение к жизни мудреца, а не физика? Лейпунский видит в нем непроявившегося политика. А он знает: случилось так, что дорогая его сердцу наука становится важным элементом политики. Значит, если он хочет остаться настоящим ученым, он должен стать умным политиком. Сегодня не уйти от ответственности гражданина!
Курчатов пришел к Иоффе.
— Надо созвать очередную конференцию по атомному ядру, Абрам Федорович. Результатов, требующих обсуждения, накопилось множество. Лучшее место для конференции — Москва.
Иоффе спросил:
— А кому поручим основной доклад? Алиханову, Лейпунскому или кому из москвичей?
— Основной доклад хочу делать я. Это важно…
Иоффе молча наклонил голову. Он ждал, что Курчатов встанет и поблагодарит. Курчатов сидел. Иоффе с удивлением сказал:
— Что-нибудь еще, Игорь Васильевич?
— Да. Нужно уточнить взаимоотношения, Абрам Федорович. Я имею в виду вашу статью «Технические задачи советской физики и их разрешение». Там есть фраза…
— Я помню фразу, о которой вы говорите, — спокойно сказал Иоффе. — Вы хотите знать, придерживаюсь ли я прежнего мнения?
— Именно это я и хотел спросить!
В конце прошлого года Иоффе написал статью для «Вестника Академии наук» и начал раздел «Атомное ядро» утверждением: «Этот передовой участок современной физики наиболее удален еще от практики сегодняшнего дня». И завершил: «В феврале 1939 года в неожиданной форме возродилась проблема использования внутриядерной энергии, до сих пор не преступавшая рамок фантастических романов. Анализ этого явления, проведенный советскими физиками, установил условия, при которой эта задача могла бы стать осуществимой. Трудно сказать, возможны ли эти условия на практике — на решение этого вопроса направлено наше исследование. Скорее всего, что на этот раз технических выходов не будет».
— Объясню, почему я остерегался говорить о выходах в технику, Игорь Васильевич. Нас столько упрекали за оторванность от практики… Опять посыпалось бы: обещают, обещают, а где практические результаты? Лучше уж оградиться — немедленного технического переворота не Ждите…
— С тех пор прошел почти год, Абрам Федорович!
— Да, еще год ушел, совершено много открытий, среди них и открытия советских физиков. Перспективы огромные, освобождение атомной энергии не за горами. Но где — не за горами? Рядом? На расстоянии в год? Или в десять лет? Я верю в революцию в технике, подготавливаемую вашими работами. Но что она разразится через год — не верю. Срок надо, видимо, указать более дальний. Вероятно, целое поколение ученых…
— А я буду доказывать в докладе, что переворота не произойдет и за два поколения, если сохранится нынешний темп исследований! Нужно революционное изменение стиля работы, чтобы стала возможной революция в технике.
— Поверьте, я буду рад, если окажетесь правы вы, а не я. Обо мне говорят, что я фантазер. Но мне скоро шестьдесят лет. Это все же возраст скепсиса…
Курчатов засмеялся. Иоффе был не просто фантазер — настоящий фантаст! И он обладал воистину государственным умом: Иоффе мог пожертвовать собственным успехом, с радостью отдавал самых способных сотрудников, если так было лучше для развития науки. И он безошибочно угадывал все перспективное в науке, когда оно еще было в зародыше. Курчатов крепко встряхнул руку учителя. А у Иоффе вдруг стало нехорошо на душе. Еще не было случая, чтобы он и Курчатов разошлись во мнениях. Он мог бы попенять Курчатову, что тот чрезмерно увлекается, так можно потерять и реальную почву под ногами. Но Иоффе спросил себя: а не стал ли сам он отставать? Возможно, он ошибается и «атомный век» ближе, чем ему кажется?
14
Новых открытий не произошло, новые настроения давали о себе знать. Сперва намеками, затем все определенней за рубежом заговаривали об атомной взрывчатке. Появился и зловещий термин «атомная бомба».
«Нью-Йорк таймс», влиятельнейшая газета Америки, напечатала 5 мая 1940 года статью своего научного обозревателя У. Лоуренса. Уже на первой полосе читателя оглушали крупные заголовки: «Источник атомной энергии огромной мощи открыт наукой», «Обнаружена разновидность урана, обладающая энергией в 5 миллионов раз больше угля», «Ученым приказано посвятить все время исследованиям», «Потрясающая взрывчатая сила». Журналист расписывал разрушительное действие гипотетической урановой бомбы. «Германия стремится к этому», — жирным шрифтом предупреждал автор. Атомное оружие поставлено в повестку дня, скоро оно появится на вооружении армий великих держав, — с воодушевлением предсказывал Лоуренс.
А через несколько месяцев, 7 сентября, тот же Лоуренс в газете «Сатерди Ивнинг пост» напечатал статью «Атом сдается», где еще настойчивее расписывал мощь урановой взрывчатки, еще убежденней доказывал, что близится поворот в методах войны.
Еще никто и предугадать не мог, что не дальше как через год военная цензура США изымет изо всех библиотек газеты со статьей У. Лоуренса и устроит слежку за теми, кто будет их спрашивать, и что саму статью засекретят, даже автор ее потеряет право хранить у себя свое творение. Но и не зная этого, можно было ясно увидеть, на что ориентируют американских физиков. Лоуренс не сообщал новых фактов по физике деления урана. Зато он не оставил сомнения в том, что американские ученые приступают к разработке уранового оружия. Даже название это — «атомная бомба» — звучало в его статье как нечто общеупотребительное среди физиков. Для характеристики энергии, скрытой в уране, бралась взрывчатка авиабомб и снарядов. «В одном фунте урана-235 содержится столько же энергии, сколько в 15 тысячах тонн тротила!» — с восторгом восклицал научный обозреватель «Нью-Йорк таймс». Военные по достоинству оценили его увлечение: ему, единственному из представителей прессы, разрешили через пять лет вылететь на остров Тиниан — полюбоваться, как американские летчики грузят на самолет бомбу, которая должна за несколько секунд уничтожить почти 200 тысяч человек в Хиросиме.
Зловещие откровения американского журналиста лишний раз показали Курчатову, что он прав в своем стремлении всех подталкивать, все работы ускорять. И он еще сильнее ощущал, насколько аппаратурное богатство американских институтов превосходит то, что он сегодня имеет в своем распоряжении.
«Довлеет дневи злоба его», — говорил он себе, отправляясь проталкивать очередной заказ для циклотрона — строительство возобновилось, но шло далеко не так быстро, как до военных действий с финнами. Отложенные было мирные заказы снова принимались, но не было прежней возможности выполнить их поскорее.
Горе было, однако, не в том, что на всякий день хватало забот, а в том, что каждодневная эта «злоба» была мелка сравнительно с величиной задач, какие он ставил себе. Неудовлетворенное желание порождало беспокойство, беспокойство превратилось в тревогу.
Курчатов готовился к новому всесоюзному совещанию по ядру. Сотрудники отметили в нем неожиданную черту — он стал рассеянным, отвечал невпопад. Но еще никогда он не был таким собранным. Он готовился не просто к докладу — к схватке. Доклад был строго научным. И должен был стать агитационным.
Внешне это проявилось очень странно. Кое-кому стало казаться, что Курчатов после доклада в Академии потерял значительную долю своего прежнего увлечения. В Москве созывались заседания Комиссии по проблемам урана, на них приглашались физики, туда ездили и Лейпунский, и Харитон, и Алхазов, и Гуревич — Курчатов упорно не покидал своей лаборатории. Урановая комиссия расширяла деятельность, один за другим возвращались командированные из геологических экспедиций, сам Ферсман докладывал о результатах изучения уранорудных районов, другие геологи дополняли, результаты были скромные, они не могли обеспечить большого размаха — Курчатов выслушивал информацию об этих заседаниях почти безучастно, его, казалось, мало интересовало, что там ищут геологи. На одном из заседаний обсудили составленный Хлопиным план работ, поручили ему и Лейпунскому внести кое-какие изменения. Иоффе настойчиво потребовал срочного изыскания одного килограмма урана для Физтеха, посоветовал связаться для этого с академиком Чижевским в Институте прикладной химии, а если и тот не сумеет, выписать из Германии. Он сам потом рассказал об этом заседании Курчатову — тот одобрительно покивал головой, ему, по всему, нравилось, что в составлении плана работ по урану участвует Лейпунский: это гарантировало высокое научное качество плана, а перспектива получения наконец металлического урана просто радовала.
Не поехал он и на заседание Президиума Академии наук 15 октября 1940 года, где утверждался подготовленный урановой комиссией план работ. План был не его, другой, другие планы его не захватывали. На заседании приняли важные решения — ходатайствовать перед правительством о создании уранового фонда, организовать специальную постоянно действующую сырьевую комиссию под председательством Ферсмана, закупить в текущем году 300 кг урановых солей, для чего выделить 225 тысяч рублей, а в будущем году довести их запас до 1,5 тонны, на что ассигновать 750 тысяч рублей, РИАНу дать дотацию на урановые работы — 74 тысячи, и изыскать 970 тысяч этому же институту на достройку циклотронного помещения. Дело не стояло на месте, урановые исследования расширялись, для них создавалась прочная база. Курчатов равнодушно выслушивал сообщения из Москвы. Все это было не то, чего ему хотелось. Дело двигалось, конечно, но медленней, чем нужно. Именно это он и будет доказывать на пятом всесоюзном совещании по атомному ядру!
Всесоюзное совещание по атомному ядру собрало столько участников, сколько еще не было с первой конференции семь лет назад. На трибуну поднимались и уже известные и молодые физики. Каждый говорил о своих работах, каждая работа была элементом всеобщего исследования — наступление на ядро шло сплошным фронтом. Сообщение о спонтанном распаде урана приняли так тепло, что Курчатов порадовался за своих молодых помощников. Конференция постановила выдвинуть их исследование на Сталинскую премию — проголосовали единогласно.
Когда Курчатов занял свое место на трибуне, зал был полон, в дверях и проходах стояли. Он начал с фактов. Новых теорий деления не появилось, новых экспериментальных данных накопилось множество. Установлено, что цепная реакция при делении ядер урана в принципе возможна. Центральная проблема сегодняшних исследований — как эту реакцию практически осуществить? Курчатов подробно описывал, что требуется и что имеется. Если взять уран, в два раза обогащенный легким изотопом, то цепная реакция в таком уране пойдет с обычной водой, но понадобилось бы с полтонны обогащенного урана, а во всех лабораториях мира вряд ли наберутся и микрограммы. Можно взять обычный уран, но тогда потребуется 15 тонн тяжелой воды. Во всем мире ее запасы вряд ли превышают полтонны. Можно воспользоваться не тяжелой водой, а другим замедлителем нейтронов — гелием, углеродом (в форме графита), кислородом, но точные характеристики их не выяснены. Таким образом, создание цепной реакции деления урана упирается в две трудности — разделение изотопов урана и накопление тяжелой воды. Трудности эти — технические, а не принципиальные. Для их преодоления понадобятся огромные средства, а не новые открытия в науке. И он уверен — средства эти можно и нужно изыскать!