право самим добывать корм. Или поедать трупы соплеменников, павших от ран и
от голода. Разделение на отряды применялось монголами со времен Священного
Воителя, оно позволяло во первых, охватывать большие пространства, нежели
когда войско двигалось одной дорогой, во вторых, грабить не тронутые еще
поселения, встречающиеся орде на обратном пути, а в третьих, доставать корм
воинам и коням, не мешая друг другу. А кормов снова не хватало даже при
таком раздроблении войска, и воины стали прибегать к испытанному способу
насыщения, они надрезали у заводного коня яремную жилу на ноге и пили теплую
кровь до тех пор, пока голод не отступал, стараясь не взять лишнего, чтобы
животное могло двигаться и исполнять какую-то работу. Монгольские же
неприхотливые лошади сами разрывали копытами снег и поедали зубами, росшими
вперед, прошлогоднюю траву. К тому же, за отрядами тащились обозы с
награбленным за время войны добром, замедляя продвижение. Всех воинов в
начале похода было около трехсот тысяч, они представляли из себя
разноплеменных представителей кочевых народов. Кипчаки сразу откликнулись на
призыв, брошенный им завоевателями, ободравшими их до нитки, но обещавшими в
стране урусутов золотые горы. Они приехали на лошадях и пришли пешком со
всех концов огромной империи чингизидов, и стали лагерем вокруг Сыгнака, столицы Джучиева улуса на реке Сейхун – Сыр-Дарье, огромной вотчины отца
Бату-хана, охватывавшей территорию до реки Джейхун – Аму-Дарьи, и даже
дальше, до великой сибирской реки Улуг-Кем. Люди мечтали разбогатеть, чтобы
по возвращении домой стать баями и ханами, и повелевать харакунами так-же, как баи всю жизнь погоняли ими. Только тогда курултай, собравшийся в столице
империи Каракоруме, принял решение дойти многим полкам до последнего моря и
осуществить мечту Великого Потрясателя Вселенной, имя которого после его
смерти нельзя было произносить. Несметные орды разделились на части, одна во
главе с Шейбани-ханом пошла на северо-запад, а вторая, большая, строго на
запад через “Ворота народов” между южных отрогов Уральских гор и побережьем
Каспийского моря, путем, известным с незапамятных времен. Но многие из
кипчаков погибли при взятии урусутских городов, ни один из которых не сдался
добровольно на милость победителя, а многие умерли от болезней. Теперь же
путь стал свободным, потому что северо-западная Русь была покорена, она была
разграблена и поставлена на колени с невиданной до нашествия орды
жестокостью, которую не применяли к мирному населению во время набегов даже
хазары и половцы. Города были сровняны с землей, жители, оказавшие
сопротивление завоевателям, перебиты, мастеровые люди и молодые женщины
угнаны в плен, детей, достающих макушкой до оси колеса степной повозки, монголы брали за ноги и били головой о стены домов, о бревна и о камни. Это
делалось для того, чтобы новая поросль поднялась не так быстро и не стала
мстить за поруганную честь родителей, а дети, только оторвавшиеся от
материнской груди, были бы воспитаны в монгольском духе и выросли в отменных
воинов, которых монголы послали бы против соплеменников. Беременных женщин
они насиловали, а потом вспарывали им животы ножами. Это была продуманная
жестокость, нацеленная на то, чтобы запугать урусутов на века и заставить их
платить дань за свою жизнь на этой земле без понуждения. Она достигла цели, за сто сорок три года татаро-монгольского ига Русь не смогла оказать
захватчикам достойного сопротивления до той поры, пока Дмитрий Донской не
объединил разрозненные уделы под свое единоначалие и не разбил орды хана
Мамая сначала на реке Вожа, а потом на Дону. Но русский народ и после
великих побед князя продолжал корчиться от страха перед узкоглазыми
жестокими нахлебниками еще целый век, платя им дань по прежнему.
Впереди между деревьями показался долгожданный просвет, Бату-хан
почувствовал его по волне свежего воздуха, обдавшей отрешенное лицо. Он
вскинул подбородок и увидел, что голова колонны выползает на заснеженную
равнину, раскинувшуюся до горизонта. Передовые ряды тургаудов еще некоторое
время качали квадратными спинами между толстыми стволами деревьев, а потом
начали растягиваться вширь. Их лошади прибавили в скорости, заставляя
подтягиваться задние ряды. Наконец вороной жеребец джихангира громко фыркнул
и тоже заработал быстрее мохнатыми ногами. Оживление среди воинов, а вместе
с ним настроение, начали подниматься сами по себе, заставляя светлеть
исполосованные шрамами суровые лица степняков, наливая тела бодростью. И
пусть равнину сужали по бокам перелески, а впереди угадывалась глубокая
балка с округлыми краями, или это были берега урусутской реки, все-же она
напоминала степь с ее раздольем, усиливая мысли о родной юрте, оставленной
много месяцев назад. Саин-хан, выехав из леса, встряхнулся всем телом и
приподнялся в стременах, зорко вглядываясь вперед, наконец-то позади
осталась стена леса с беспокойными мангусами и сабдыками, требующими
непрерывного восхваления. Он искал место для шатра, предвкушая встречу с
хурхэ юлдуз – милой и юной своей звездой, и сытную затем трапезу под пение
улигерчи, кипчакского сказителя и певца. Рядом с ним, выдерживая положенное
расстояние, объявились юртджи, это были как бы штабные чины при войске, делающие записи, рассылающие приказы, ведающие разведкой и тылом, они в том
числе руководили постановкой шатра на месте, которое указывал господин.
Очень часто он брал инициативу по этому вопросу в свои руки, особенно после
ссор с царевичами, которые были не редки, но иногда доверял выбирать стоянку
слугам. Наконец, джихангир показал пальцем на небольшую возвышенность
впереди и сбоку равнины, на ее правой стороне, с которой должны были хорошо
просматриваться окрестности, опустил руку вниз, что означало привал. Сипло
заныли рожки, рявкнули длинные трубы, отбили короткую дробь барабаны, объявляя отбой мерной рыси всего войска, и все вокруг пришло в движение, не
нарушая железного порядка, заведенного раз и навсегда еще Священным
Воителем, прописанного стальными строками в его Ясе – своде законов для всех
монголов. Если же кто-то преступал черту закона, то какой бы чин он ни
занимал, его ждало одно наказание -смерть. Каждая сотня рассыпалась на
десятки, очертив круг своего обитания, каждая тысяча разбилась на сотни, не
забывая подчеркнуть национальную свою принадлежность. Вскоре поверхность
равнины запестрела походными юртами, выросшими на ней как из-под земли. А из
леса продолжало выползать бесконечное тело змеи, черное и толстое, не
прятавшей ядовитого жала никогда, заполняя собой все пространство вокруг. К
каждой тысяче кипчаков был прикреплен монгольский нукер, который наблюдал за
исполнением приказов и правил, спускавшихся из ставки, он же мог казнить и
миловать. При каждом тумене был свой даругачи, верховный начальник рода
войск тоже из монгол, исполнявший обязанности одинаковые с нукером, только
на более высоком уровне. Вот почему во всей огромной и разноплеменной орде
царили железный порядок и дисциплина, приводившие в изумление иностранных
стратегов, хотя монгольские военачальники не изобрели ничего нового. Точно
так-же было выстроено руководство легионами, турмами и манипулами в
многонациональном войске великого Рима, завоевавшего в свое время половину
подлунного мира и оставившего по себе вечную память. Разница была лишь в
том, что римляне были культурными и несли людям зачатки демократии, доставшейся от древних греков с их сократами и архимедами. А татаро-монголы
представляли собой степные племена, объединенные в орду железной волей
Чингизхана, у них не было грамотных людей и поэтому они несли народам дикую
силу, вызывающую чувство животного страха. То есть то, что демонстрировала
им самим бескрайняя степь, в которой выживал лишь сильнейший.
Ослепительный возлежал на ложе из шелковых и сафьяновых подушек в юрте
хурхэ юлдуз, самой младшей супруги из семи жен, которых он взял с собой в
поход. Женщина отползла от своего господина на край ложа, зарылась в
шелковые покрывала и затихла, будто умерла. Ей недавно исполнилось
четырнадцать лет. Число семь для монголов считалось счастливым, из семи
звезд состояла Повозка Вечности, на которой ездил Тенгрэ, бог Вечно Синего
Неба, ее в других странах называли еще созведием Большой Медведицы. Ребенок
после семи лет жизни становился подростком, а еще через столько же лет
юношей, на седьмой день, после шести дней труда, можно было предаться
отдыху, и так далее. Вот почему саин-хан послушался совета более опытных
наставников и взял в земли урусутов не весь гарем, а только семь этих жен, наиболее полно отвечающих его требованиям. Они, как и другие талисманы из
кости и металлов, имеющиеся у него, должны были принести ему удачу. На нем
был накинут парчевый китайский халат с просторными рукавами и больше ничего, на груди переливалась золотом пайцза с закругленными углами и письменами на
ней. Она висела на золотой цепи из затейливо перевитых колец с головой тигра
посередине. Пластина была больших размеров и прикрывала разом оба соска.
Такой же пайцой обладал Непобедимый, ему вручил ее Великий Потрясатель
Вселенной, на ней была выбита квадратными буквами надпись: “Силою Вечного
Неба имя хана да будет свято. Кто не послушается владельца сего, тот умрет”.
Толстые пальцы рук саин-хана были унизаны массивными перстнями с большими
драгоценными камнями, самым крупным из которых был алмаз, принадлежавший
когда-то самаркандскому эмиру. По бокам перстня с алмазом пестрела арабская
вязь, выгравированная кипчакским ювелиром, возвещающая о том, что его
носитель обречен на вечность во времени. Внутри шатра горел жировой
светильник на бронзовых подставках, распространяющий запахи амбры, мускуса и
алоэ. С невысокого потолка спускались шелковые розовые занавески, расшитые
разноцветными цветами и птицами, не закрывавшие отверстия для выхода дыма от
костра, разведенного позади ложа. Возле костра неслышно копошился доверенный
раб из кипчаков в полосатом халате и зеленой чалме, подбрасывающий в него по
мере надобности сухие сучья и индийские ароматические порошки. Изредка он
брался за опахало, чтобы угли давали больше жара. Перед джихангиром на
низеньком столе были расставлены кушанья на фарфоровых китайских блюдах с
палочками возле них, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им
пальцы. Рядом возвышались кубки с хмельными напитками и с кумысом, но
саин-хан еще не отошел от приятных ощущений после времени, проведенного в
объятиях маленькой юлдуз, которые волнами перекатывались по телу, заставляя
подергиваться жирную кожу на животе и на боках. Хурхэ больше не подавала
признаков жизни, она как всегда прекрасно справилась со своими
обязанностями, истощив силы, но наполнив плоть господина сладким томлением, от которого сами собой закрывались глаза. Оставалось продолжить удовольствие
насыщением желудка пищей, приготовленной личным поваром, пригнанным нукерами
тоже из страны Нанкиясу, но Ослепительному не хотелось шевелить ни рукой, ни
ногой. Рядом с ним лежал на ковре с правой стороны китайский меч без ножен с
рукояткой с большим рубином на конце, немного ближе поблескивал камнями
изогнутый арабский кинжал в сафьяновых ножнах, который выскальзывал сам
собой, снабженный пружиной. По левую сторону грудилась одежда с кольчугой и
шлемом, стояли сафьяновые сапоги с мехом внутри и теплыми войлочными
стельками. Но саин-хан одеваться не спешил, стараясь подольше продлить
телесную благость.
Тяжелый полог, закрывавший вход в шатер, едва заметно шевельнулся и
снова обвис плотной ковровой материей с густой бахромой понизу. Джихангир
стрельнул узкими черными глазами на меч под правой рукой и опять прикрыл
припухшие веки, на жирном лице не дрогнула ни одна черточка, словно он
превратился в китайское изваяние из слоновой кости. Потрескивал жир в
светильнике, шипел порошок на углях костра, изредка через отверстие вверху
проникали порывы холодного воздуха, шевелили розовые занавески с райскими
птицами на них с разноцветными длинными хвостами. Пауза затягивалась, саин-хан подумал о том, что надо было призвать к себе двоих тургаудов сразу
после того, как хурхэ покинула супружеское ложе и расставить их по разным
углам шатра, но в этот момент полог отодвинулся в сторону и вовнутрь вошел
кебтегул – воин ночной стражи. Он высоко задрал ноги над порогом, сделал
несколько шагов по коврам, устилавшим пол толстым слоем, и припал на одно
колено. Так поступали все, кто входил в ханские покои. Во первых, задевание
порога подошвой обуви считалось смертным грехом, это означало, что гость
желал хозяину скорой смерти, если он не оказывал почтения даже его жилищу, а
во вторых, становясь на одно колено, входящий не терял сдостоинства, признавая одновременно власть саин-хана над собой. Джихангир отвел взгляд, он подумал о том, что время не подвластно правилам, оно перемещается по
земле только по своим законам, неведомым людям, подобно сару – луне на небе.
Вот уже тургаудов – воинов дневной стражи, сменили кебтегулы – воины ночной
стражи.
– Говори, – приказал он нукеру, вошедшему к нему без меча. – Джихангир, приехали связные от войска Гуюк-хана, – четко произнес
кебтегул, вздергивая подбородок.
– Их прислал Гуюк-хан или Бурундай? – Это неизвестно. На связных наткнулись кешиктены Непобедимого и
направили их сюда, – твердым голосом объяснил нукер. – Они заблудились в
лесу.
– Наверное, они попали под власть мангусов и туйдгэров – демонов
наваждения, или их водил по лесу манул – степной кот, который тоже нашел в
этой стране добычу для себя, – недобро усмехнулся саин-хан, неторопливо
возвращаясь в прежнее состояние. – Пусть они подождут, пока я приму пищу.
– Слушаюсь, джихангир. Воин попятился задом и выскользнул за полог, так-же высоко вскинув ноги
над порогом, как и в первый раз. Саин-хан успел заметить скрещенные копья
стражи перед входом в шатер и синие сумерки, подсвеченные языками пламени от
множества костров, разведенных по всей равнине, раскинувшейся внизу. Он
подобрал пятки под себя и с жадностью погрузил пальцы в блюдо, стоящее к
нему ближе всех, небольшой рот с редкими черными волосами на верхней губе и
на подбородке открылся сам собой, предвкушая новые удовольствия, черные
бусины зрачков закатились за припухшие верхние веки, сросшиеся с надбровными
дугами. В животе утробно заурчало и действительность вокруг снова отошла на
задний план, уступив место плотскому насыщению.
Бату-хан уже перебрался из юрты охтан-хатун – младшей госпожи – в свой
шатер с тугом – штандартом у входа, с эмблемой орды наверху и несколькими
конскими хвостами под ней, в котором жил дух Потрясателя Вселенной, и еще
знаменами двух цветов: белого – дневного и черного – ночного. Он сидел на
низком троне, отделанном золотом, в стальной кольчуге с золотыми пластинами
спереди и по бокам, с золотой пайцзой на груди, на его голове устремлялся
вверх высоким шишаком с крупным в нем алмазом золотой китайский шлем с
назатыльником из металлической сетки с мелкими ячейками, которую умели
делать только в царствах Цзинь и Сун. По сторонам шлема свисали четыре
хвоста черно-бурой лисицы, ниспадающие на спину волнами теплого меха. На