Порожний состав двигался совсем медленно, а поравнявшись с лагерем, и совсем остановился на кромке оврага. Синее облако на рельсах погасло, паровоз натужным голосом стал подавать те тревожные гудки, которые обычно подают паровозы при воздушных налетах. Павел с Никулиным молча переглянулись в полутьме.
Вал зенитных разрывов подкатывался уже вплотную к лагерю, а Рудольф все еще оставался на своей вышке. В то время как все другие охранники давно уже забились в щели, он, поворачивая на турели пулемет и запрокинув голову, высматривал в небе самолеты.
— Придется его снять, — сказал Никулин и стал втягивать внутрь новый брус, делая отверстие лаза еще шире.
— Подожди, — остановил его Павел.
Оставив пулемет, Рудольф перекинул за спину на ремне автомат и, взявшись за перильца лестницы, стал медленно спускаться по ней с вышки. Дощатые ступени под ним громко скрипели. Так же медленно и тяжело сходил он потом и по земляным ступеням в щель, вырытую у подножия вышки, пока не скрылся в ней. Теперь только каска его взблескивала из щели при вспышках зенитных разрывов.
— Пора! — сказал Павел.
Вдвоем с Никулиным они втащили в барак остальные брусья и, выскользнув из лаза, поползли к вышке. Их отделяли от нее тридцать-сорок метров совершенно гладкого, без выступа, мощеного двора, и ничто не спасло бы их, если бы Рудольф, заметив их из щели, открыл огонь из своего автомата. У них же не было с собой никакого оружия, за исключением тех кусачек, которые передал с воли Портной, чтобы они могли перегрызть ими проволочную изгородь между бараком и оврагом.
Но Рудольф стоял в щели к ним спиной. Разделившись, Павел с Никулиным подползали к нему с двух сторон. Обледенелая мостовая скользила у них под руками, надо было впиваться в нее пальцами, подтягивая вперед непослушное тело. Еще не достигнув щели, они посрывали с пальцев ногти.
По все же они успели подползти к ней так, что Рудольф ничего не услышал. Вблизи его круглая каска, блестевшая из щели, напоминала арбуз на бахче.
Внезапно он быстро обернулся, и прямо перед собой они увидели его искаженное, скорее, недоумением, чем страхом, лицо. В ту же секунду они свалились на него с двух сторон, опрокидывая на дно щели.
Через минуту он, оглушенный, уже лежал в щели вниз лицом и они туго стягивали ему руки за спиной его же ремнем. Шапкой Никулина они забили ему рот. Сняв с Рудольфа автомат, Никулин дулом его вывернул из мостовой большой булыжник.
Вдруг Павел увидел, как Рудольф, который, лежа вниз лицом, не мог знать, что Никулин заносит над ним булыжник, втянул голову в плечи.
— Нет, не нужно, — быстро сказал Павел.
Никулин с изумлением взглянул на него, но подчинился, отбрасывая в сторону булыжник. Сняв с Рудольфа каску, он нахлобучил ее себе на голову и взялся руками за перильца лестницы, приставленной к вышке.
Растерзанное в клочья разрывами зениток небо гремело и полыхало над ними. Из за края дымящихся туч соскальзывали самолеты и с устрашающим ревом проносились над городом.
35
В недоумении пленные столпились у лаза в стене барака.
Все время готовился Павел к этой минуте, но, когда увидел в полутьме их лица с лихорадочно светящимися зрачками, у него не нашлось слов. Он только и смог махнуть рукой.
— Това..!
Но повторять ему не пришлось. Тут же пленные стали вываливаться из лаза и, цепляясь за ветви кустарника, съезжать по обледеневшему склону на дно оврага. Там их подхватывали какие-то люди, направляя по яру к железнодорожной насыпи, где стоял паровоз с вагонами.
— Скорее! Скорее!!! — стоя у лаза, подгонял Павел. Темная извивающаяся лента скатывалась мимо него в овраг. Барак заслонял ее от прожектора, вспыхнувшего у домиков комендатуры, а вышки, с которых могли бы заметить ее часовые, теперь пустовали. Только на левой от ворот вышке можно было различить темную фигуру, прильнувшую к пулемету.
При зареве зенитных разрывов взору Никулина открывались с вышки и вся территория лагеря, и сверкающее наледью пустынное шоссе, сворачивающее от лагеря к городу. Когда ярче вспыхивало над лагерем небо, он мог различить и цепочку людей, взбиравшихся по склону оврага на гребень железнодорожной насыпи.
Охрана лагеря, отсиживаясь в щелях, пока еще не проявляла особых признаков беспокойства. Длинный барак закрывал от ее взоров все, что происходило теперь в овраге.
Никулин запахнул борта своей изорванной куртки. На вышке сильнее сквозил морозный ветер.
Взобравшись по лестнице на вышку, он сразу же проверил исправность пулемета. Он не мог опробовать его в действии, чтобы преждевременно не открыть себя охране, и ограничился тем, что опробовал его вхолостую. Осматривая площадку, он увидел ящик с коробками пулеметных лент. Рядом стоял ящик с гранатами. На нем лежала забытая часовым ракетница.
Но вскоре охранники, увидев, что самолеты, бомбившие город, обходят лагерь, начали показываться из щелей. Один из них направился к правой от ворот лагеря вышке. Сейчас он должен будет подняться на нее по лестнице, и тогда для него уже не представит никакого труда разглядеть эту переливающуюся из барака в овраг живую ленту.
Пока ей не видно было конца. Появляясь из лаза и скатываясь в овраг, пленные ящерицами ползли на противоположный крутой склон оврага.
Разворачивая пулемет, Никулин нащупал в прицельной рамке фигуру охранника в тот самый момент, когда тот уже взялся за перила лестницы, приставленной к вышке, и дал очередь. Темная фигура охранника, переламываясь надвое, повисла на перилах.
Вылезшие было из щелей другие охранники, как мыши, шарахнулись назад. Но тут же они опять высыпали из щелей и, размахивая руками, сбились у комендатуры в уверенности, что произошла ужасная ошибка. Они представляли собой отличную мишень. Разворачивая пулемет, Никулин послал продолжительную очередь.
Часть охранников попадала, другая кинулась в щели и открыла оттуда беспорядочную стрельбу. С этой минуты Никулин вступил в бой с охраной лагеря.
Сначала охранники стреляли беспорядочно, зеленые и красные трассы пучками расходились из щелей во все стороны, и это помогало Никулину нащупывать их. Но вскоре их огонь сосредоточился, светящаяся пряжа заструилась от щелей только в одном направлении — к вышке, на которой находился Никулин.
По ее дощатой обшивке защелкали пули. Никулин стал аккуратнее держаться за щитком пулемета. Ему надо было во что бы то ни стало продержаться, пока все пленные не погрузятся в эшелон и он не увезет их в степь.
Перестреливаясь с охраной, Никулин просмотрел, как из города вынырнула на булыжное шоссе легковая машина. Он увидел ее только тогда, когда она уже подъехала к воротам лагеря, и, узнав машину Корфа, запоздало дал по ней строчку. Сухопарая фигура Корфа метнулась от машины за домик комендатуры.
Теперь от охраны можно было ожидать более решительных действий. Но, бросив взгляд на барак, Никулин увидел, что из лаза больше уже никто не появлялся. И на противоположной стороне оврага уже только одинокие фигурки вползали на железнодорожную насыпь. Самолеты, бомбившие до этого только город, стали кружиться над лагерем.
С появлением в лагере Корфа поведение охраны сразу же изменилось. Теперь уже она повела более прицельный огонь.
Из-за дальности расстояния он пока не причинял Никулину вреда, но, повинуясь команде Корфа, охранники стали короткими перебежками приближаться к вышке. Они стремились пересечь площадь между комендатурой и первым бараком, чтобы, укрывшись за ним, уже с близкого расстояния обстреливать вышку.
Длинной очередью Никулин заставил их шарахнуться обратно. Приученные только к жандармской службе, они не выдерживали открытого огня. Пять или шесть трупов осталось на обледенелом плацу. Остальные охранники, как видно, не желая разделить их участь, отхлынули в щели.
Однако команда Корфа опять выгнала их оттуда. Корф и сам перебегал с ними по булыжному плацу к первому бараку, стреляя из автомата. Вскоре четверым или пятерым охранникам вместе с Корфом удалось пересечь плац. Тотчас же автоматный огонь из-за угла первого барака стал серьезно беспокоить Никулина.
На гребне насыпи вдруг вспыхнули впереди паровоза закрашенные синей краской фары и, затрепетав, двинулись по рельсам. До слуха Никулина донесся лязг вагонов. Тут же он услышал голос Павла.
— Скорей! — махая рукой, кричал он Никулину.
— Сейчас, — ответил Никулин.
Укладывая на землю вынырнувших из-за первого барака охранников, он до конца расстрелял ленту. Нагнувшись, ощупью нашел у своих ног в ящике две гранаты и, заткнув их за пояс, стал спускаться по лестнице с вышки.
И ту же секунду он почувствовал короткий толчок в спину. Вздрогнув, хотел покрепче ухватиться руками за перильца лестницы, но пальцы уже не послушались его.
36
После разговора с Гришкой Сусловым, который дал ему последний срок для ответа, Тимофей Тимофеевич больше месяца скрывался у знакомых на Романовских хуторах, но потом решил вернуться в хутор. Ему до этого никогда не приходилось подолгу жить у чужих людей, он совестился и в конце концов решил вернуться домой. В ту же ночь, как только пришел, впервые за все это время выкупался от души, съел кастрюлю борща и до самого рассвета спал, как младенец, не снимая руку с плеча Прасковьи.
От Прасковьи узнал, что дважды приходил без него Лущилин, допытывался, но потом и сам исчез из хутора.
Первые дни после возвращения Тимофей Тимофеевич выходить из дому избегал, даже у окна старался не сидеть. Но постепенно почувствовал себя смелее. Забегавшая к ним по соседски жена Чакана сказала, что Лущилина давно уже и хуторе никто не видел.
— Как под яр булькнул. Видно, тоже к верховому ветру приглушался.
С верховным ветром последнее время стали доноситься до хутора отдаленные раскаты.
По уже на третий день Тимофей Тимофеевич, не выдержав, решил сходить в виноградный сад и ужаснулся тому, что там увидел. Это еще полбеды было, что в зиму виноград ушел неприкопанным. Лозы лежали под глубоким снегом, и еще можно было надеяться, что они не вымерзнут. Хуже было, что весь сад к весне остался без опор после того, как немецкие солдаты извели сохи и слеги на топливо. Не к чему будет подвязывать паши́ны, так и останутся они лежать на земле, зарастая травой. Погибнут, если теперь же не заготовить хотя бы часть сох и слег.
На рассвете Тимофей Тимофеевич перешел по льду за Дон. В зимнем лесу прочно окопалась тишина. Разбудившие ее удары топора катились по обледенелому руслу Дона в низовья. Тимофей Тимофеевич рубил вербы и тополя не подряд, а лишь там, где пришло время их разредить. Долго никак не мог приладиться, не было в руке привычной уверенности, да и глаз ошибался. Соскальзывающее по стволу лезвие, лишь стесав кору, рвало из руки топорище.
Быстро вспотев, он сбросил ватник. Кружась вокруг деревьев с топором и примеряясь к удару, оглядывался.
С той самой минуты, как оказался он в лесу, почему-то не покидало его ощущение, что он здесь не один. Оглядываясь, не видел никого, но потом между взмахами топора опять начинал спиной ощущать чье-то присутствие. Топор, задрожав в руке, опускался на ствол дерева нетвердо, срывался.
Однажды даже почудилось ему, что за большой караич метнулась тень, но там никого не оказалось.
Успокаиваясь, приписал все это беспокойство заметно сдавшим за последнее время нервам. Работа пошла веселее. На третьем-четвертом ударе подваливал молодую вербу, обтесав сучки, переходил к другой. К тому часу, когда солнце всплыло над лесом и ветви его окутались розовым паром, нарубил уже высокий ворох хороших опор и, воткнув топор в пенек, стал отрывать от старой газеты полоску на скрутку.
Вдруг хрустнула сзади ветка. Бумажка задрожала у Тимофея Тимофеевича в пальцах, самосад просыпался на снег. Слегка повернув голову, Тимофей Тимофеевич увидел за спиной у себя человека.
Сразу же определил, что не хуторской: были на нем городское серое полупальто со смушковым воротником, вправленные в сапоги брюки. Шнурки треуха туго были завязаны под небритым подбородком. Ни в руках у него, ни вообще где-нибудь оружия не было. «Но оно может быть спрятано у него под пальто», — промелькнуло у Тимофея Тимофеевича в голове, и он взглянул на топор.
— Не узнал? — спросил его незнакомец и при этом, быстро поворачивая голову из стороны в сторону, осмотрелся.
«Таится», — заключил Тимофей Тимофеевич.
Успокаиваясь, он пристальнее вгляделся в него. Нет, ничего не сказало Тимофею Тимофеевичу его лицо, кроме того, что был он, по всей вероятности, в дороге не первый день, голоден, глаза обвело тенями, и промерз в своей не по времени легкой одежде.
— А ведь было время, когда мы, Тимофей Тимофеевич, вместе рубили сохи, — укоризненно напомнил незнакомец. С этими словами он снял шапку.
Тимофей Тимофеевич в изумлении шагнул к нему, но тут же остановился.
С Павлом Щербининым он не виделся с тридцать второго года, когда того из инженеров Романовской МТС направили начальником в какую-то другую. Мало ли что могло произойти за эти одиннадцать лет. Во всяком случае, теперь вид его к особому доверию не располагал.
— Это ты правильно делаешь, Тимофей Тимофеевич, что не спешишь меня узнавать.
37
— Думал, что и по дрова теперь никто из хутора не ходит сюда. Третий день прямо перед твоим двором караулю, — говорил Павел, после того как они уже сели друг перед другом на пеньки, закурив. С жадностью Павел затягивался самосадом, который ссудил ему из своего кисета Тимофей Тимофеевич. — А может, этот дом под этернитом уже не твой?
— Нет, мой, — Тимофей Тимофеевич всматривался в его желтовато-серое, небритое лицо. Конечно, одиннадцать лет — не год и не два, но постарел Павел Щербинин за это время на все двадцать или даже на тридцать лет.
— Я уже и вкус его забыл. Лучше «Беломора», — нахваливал он самосад Тимофея Тимофеевича.
— Свой, — польщенно отвечал Тимофей Тимофеевич.
— Не иначе какого-нибудь зелья для духовитости прибавил?
— Донника, — признался Тимофей Тимофеевич.
— Желтенькие этакие цветочки? — Павел пошевелил пальцами.
— Они.
А то, бывает, чебрецу подбавляют, — продолжал Павел, как будто весь интерес разговора с Тимофеем Тимофеевичем, с которым он встретился через одиннадцать лет, только и заключался теперь для него в этом. Глаза его, не переставая, скользили среди стволов окружающего леса и убегали в конец просеки, за Дон, к хутору. Один раз он передвинулся с места на место, заслоняясь стволом вербы. «Остерегается», — укрепился в своей догадке Тимофей Тимофеевич.
— А вербы побо́льшали за это время, — с удовлетворением сказал Павел. — Помню, совсем махонькие были. — Он показал рукой.
— Выросли, — подтвердил Тимофей Тимофеевич.
— Должно быть, много за это время и Дона утекло. — Сквозь облако дыма Павел остро посмотрел на него.
— Много, — Тимофей Тимофеевич невольно кинул взгляд на Дон, ледяной дугой огибающий хутор.
— Твой Андрей тогда все вокруг наших тракторов крутился.
— После школы он на курсы трактористов пошел, — глухо сказал Тимофей Тимофеевич.
Павел обрадовался.
— Вот видишь. Это сколько же ему теперь? — На секунду он прикрыл веки, посидел молча. Потом с присущей ему точностью, которая и раньше всегда поражала Тимофея Тимофеевича, а теперь была ему особенно приятна, уверенно сказал — Двадцать один. Бывало, по воскресеньям каждую зорьку скребется в ставню: «Дядя Павел, поедем рыбалить?» Он у тебя лет с пяти стал и чуб отпускать. Русый, будто кто его сметаной намазал. Не потемнел?
— Потемнел.
— Да ну?! — Павел искренно удивился.
— Вороной, — сказал Тимофей Тимофеевич и на молчаливый вопрос в глазах Павла повернул голову вверх по Дону. — Там он.
— А-а… — Павел отвел глаза. — Давно такого не пробовал, — снова начал он нахваливать самосад Тимофея Тимофеевича.
Чем больше присматривался Тимофей Тимофеевич к нему, тем сильнее ужасался, как он изменился. Никакого сравнения не было с тем Павлом Щербининым, которого раньше знал Тимофей Тимофеевич. Он словно бы и костью сделался мельче. Даже пальто не скрадывало его костлявых плечей, из воротника как-то жалко выглядывала обмотанная стареньким кашне худая шея. На руке, сжимавшей пальцами самокрутку, голубели жилки.