В далёкие времена Изгиновой юности каждый род нивхов имел свои охотничьи угодья. У отцов Изгина было большое урочище за Лесистым мысом. Летом и осенью там собирали ягоду и орехи, зимой охотились на соболя. Но главным его богатством, считались чёрно-бурые лисы. Отцы Изгина выкапывали из нор лисят и держали в посёлке. Тогда чуть не у каждого дома можно было видеть маленькие хатки. Тонкий лай лис перемешивался с грубым лаем нартовых собак. И этот хор можно было услышать почти во всех нивхских селениях. На племя оставляли несколько пар лучших чернобурок. Чувствуя покровительство человека, звери не уходили из урочища. Со временем нивхи перестали держать лис. И никто уже не интересовался норами, расположенными далеко от селения.
С некоторых пор охотники стали замечать, что помеси чёрнобурых и рыжих лис — крестовок и сиводушек — стало больше. А потом у промысловиков появились дальнобойные ружья, охотники преследовали дорогих зверей и выбили почти всех. Бывали зимы, когда чернобурок не встречал ни один охотник с побережья. Вот как мало их стало!
Когда Изгин впервые увидел лисовина, у охотника появилось такое чувство, какое появляется при встрече единственного брата после долгой, полной неизвестности разлуки. Наверно, это потомок чернобурок Лесистого мыса. Где-то глубоко в душе шевельнулось придавленное толстым слоем времени чувство — чувство хозяина и покровителя. Первая мысль была: как бы лисовин ненароком не нарвался на чей-нибудь выстрел.
В течение зимы Изгин и лисовин встречались несколько раз. Человек отгонял зверя от косы, по которой ходили охотники. Лисовин уходил спать в сторону Лесистого мыса. Его переход на залив и косу лежал через остров Лежбище. При каждой встрече радость заполняла душу Изгина, и он разговаривал с лисовином как с родным. А тот, отбежав немного, садился, рассматривал человека и, оглядываясь, медленно уходил.
Лисовин перестал бояться Изгина. И не надо, умница! Знай своё дело — размножайся.
Несколько раз лисовин попадал в облаву охотников, но перепрыгивал флажки и уходил, дразня стрелков богатым пушистым хвостом. Он крупный и сильный. О нём в селениях ходили легенды и поверья: будто это не лиса, а дух, обернувшийся в дорогую лису, показывается людям, чтобы напомнить о себе.
В феврале во время гона лисовин водит целую стаю самок. Другие самцы боятся его — уж очень сильны челюсти у чёрно-бурого, а удар широкой грудью может любого сшибить с ног. А в следующую зиму охотники добывали крестовок и сиводушек. И никто не знал, что надо благодарить не всевышнего, а Изгина, Изгин же от этой доброй тайны испытывал неописуемую радость.
С годами спина лисовина всё больше и больше седела. И уже на шестую зиму она сплошь заискрилась серебром, и шкура лисовина стала дороже, чем шкура самого тёмного соболя.
Лисовин — прекрасный охотник. За утро с ходу убивал не одну заспавшуюся нерпу. Он без труда мог зарезать оленя-нялака . Его добычу подбирал вместе с лисами и Изгин. И усердно благодарил прекрасного охотника. И ещё старательнее следил, чтобы лисовин не ходил на косу.
В прошлую зиму Изгин видел своего старого друга. Тогда Изгину стало не по себе — лисовин утратил гибкость, позвоночник его огрубел, шаг потерял изящную размашистость, задние лапы не ложились во вмятины от передних; великолепный чок — округлый единый след от передней и задней лап — был потерян, и след получался размазанный. Изгину стало больно от мысли, что и его друга настигла безжалостная старость. Теперь Изгина беспокоила другая мысль: лисовин подохнет где-нибудь в тайге и никто так и не оценит редкостную шкуру.
В прошлом году во время гона состоялась их последняя встреча. А лисовин был один. Наверно, он уже не самец, с болью подумал старик, но не стал стрелять — шкура линяла.
Вскоре охотник слёг и только к лету встал с постели.
В эту осень один из охотников на позднюю утку рассказывал, что видел молодую бурую лису. Хотя она не успела надеть «выходную» шубку, можно полагать, что это крестовка. Неужели это потомок лисовина? Неужели он ещё может продолжать свой дорогой род? Чувство, похожее на надежду, вселилось в душу Изгина и стало тревожить и звать в дорогу. Но силы…
Старика всё лето мучила мысль: станет ли он на охотничью тропу? Кое-кто в селении поговаривал, что старик отправил на пенсию своё охотничье сердце. Но больнее всего было самому признаться в этом. «Я ещё покажу, на что способен!» — вдруг рассердившись, сказал он себе.
Тяжелогружёная нарта с трудом дотащилась до посёлка.
Изгин остановил нарту у своего дома, закрепил её остолом, начальный конец потяга с передовиком Кенграем привязал к колышку и, отодвинув обрубок лесины, толкнул дверь. Он замер от неожиданности — в стороне, у стены лежала большая мёрзлая нерпа. Старик понял: это нерпа из отмеченной отдушины. Нивхи строго соблюдают добрые обычаи.
То ли продуло по дороге, то ли остыл во время ожидания нерп у отдушины, но стоило попасть в тепло, как заныли все суставы. Ночью то и дело просыпался от боли в позвоночнике и потом долго не мог уснуть.
Теперь старик целыми днями лежал на оленьих шкурах поверх низкой полати и смотрел на огненный живой глаз-кружок в дверце постоянно горящей печки. Тут забуранило на неделю, и Изгин радовался: не надо подниматься с постели. Его навещали родственники, друзья-старики. Приносили гостинцы: мягкую юколу из тайменя и свежий топлёный жир нерпы. При посетителях он старался держаться бодрее.
Прошёл буран.
Но старик не поднялся. Он пролежал до большого февральского бурана и встал лишь тогда, когда над миром установилась морозная, тихая до звона в ушах, солнечная погода.
Изгин торопился — неизвестно, что будет через несколько дней. Может быть, его снова повалит болезнь. А пока чувствует себя вполне сносно. Скорей в тайгу! Но у него нет широких лыж. Изгин попросил их у старика Тугуна, который уже два сезона не становился на лыжи, но хранит охотничьи принадлежности — память о былой славе.
— Зачем тебе мои лыжи? — едва веря в услышанное, спросил Тугун.
— Похожу по тайге, — тихо ответил Изгин.
— Ты же не оправился после болезни, — сказал Тугун, а сам подумал: старость — такая болезнь, от которой не оправляются.
— Я хорошо чувствую себя. Дай лыжи. Я похожу по тайге, — голос Изгина дрожал. Было похоже, что это его последнее желание.
…Лесистый мыс за спиной.
Звериный инстинкт подсказывал: нужно идти гуськом. Но мешал потяг — прочная, сплетённая из тонких верёвок бечёвка, к которой попарно привязаны собаки. И собаки тонули в рыхлом снегу на глубину своего роста.
Со стороны казалось бы: по снегу скользит цепочка стройных острых ушей, а за ними — полчеловека… Тяжелее всех Кенграю: ему пробивать дорогу.
А каюр спешил: надо успеть засветло добраться до каменистых россыпей.
— Та-та!
Собаки дружнее налегают, постромки упруго гудят. Но через несколько минут упряжка снова сдаёт. Из груди, сдавленной широким ремнем — хомутом, — с тяжёлым свистом вырывается воздух. Языки провисли на добрую ладонь.
Собаки на ходу беспрестанно хватают снег.
Вот упряжка совсем встала. Собаки виновато оглядываются на хозяина, их верные глаза говорят: сейчас мы снова пойдём, дай только немного передохнуть.
— Та-та!
Упряжка пошла. Медленно и трудно, огибая лома — нагромождения поваленного леса, — обходя придавленные невзгодами суковатые деревья. Иногда какой-нибудь пёс падал под лежалый ствол, исчезал в снегу с головой. И каюр останавливал нарту: пока пёс выкарабкается из рыхлого снега, совсем выбьется из сил.
День на исходе. А до россыпей ещё далеко. Охотник в этих местах впервые. Но идёт верно, по приметам, подсказанным отцом, когда Изгин был в возрасте посвящения в охотники: кончится марь, пойдут отроги, что на расстоянии двух дней быстрой ходьбы, после понижения переходят в отвесные горы. До гор не доходить. Идти долиной маленькой речки. Слева и справа долина прорезается несколькими расщелинами. Выше она сужается. На расстоянии полутора дней ходьбы отроги, что идут по правую руку, обрываются, и поперёк твоему ходу поднимается круглая сопка с обвалившимися склонами. В этих россыпях раньше было обиталище чернобурок. За сопку лисы не заходят — там поперечная расщелина покрывается глубоким снегом. В неё ветры не проникают, и снег всю зиму лежит рыхлый. Звери не любят эту расщелину.
Лисы отвоевали долину речушки, берущей начало у основания Округлой сопки. И жируют в ней и летом, и зимой. Благо в долине много пищи: кедровых орехов, ягод, мышей, боровой дичи — глухарей и рябчиков. В речушку большими косяками входит летом горбуша, а осенью — кета. Рыба мечет икру. А после, дохлую, её выносит течением на песчаные мели.
— Та-та!
Собаки идут шагом. Уже не свист вырывается из их сильной груди — слышен хрип, как будто на горле собак сомкнулись челюсти медведя.
Охотник становится на широкие лыжи и выходит вперёд. За ним упряжка с пустой нартой.
Справа показался распадок, заросший густым невысоким ельником. Возможно, лет пятьдесят назад здесь был пожар, и деревья не успели вытянуться.
Уже сумрак незаметно опустился на тайгу. И под кронами пихты и ели сгустились тени. А отроги тянутся, тянутся, и конца им не видно.
— Порш! — тихо и как-то безразлично, будто покорившись непреодолимости пути, говорит каюр.
Собаки тут же залегли. Их бока вздымаются часто-часто, как маленькие кузнечные мехи. Собаки жадно глотают снег.
— Вам очень жарко. Замучил я вас, — как бы извиняясь, говорит каюр.
Те в ответ благодарно виляют обрубками хвостов.
Каюр не стал привязывать нарту к дереву — уставшая упряжка без причины не сойдёт с места, — закрепил одним остолом.
Огляделся. Тёмные тучи набросили на землю мглистую тень. У горизонта морозно алела узкая, как лезвие охотничьего ножа, полоска. Тихо. Погода вроде бы не изменится.
Редкие прямоствольные лиственницы вынесли оголённые ветки до самого неба. На сучьях снег — будто кто-то невидимой рукой разложил по толстым ветвям ломти тюленьего сала. Тайга отрешённо и спокойно бормочет свои вечные слова. Похоже, что великой тайге совершенно безразлично, кто вошёл в неё: зверь ли, птица ли, человек.
Сумрак сгущался.
Изгин поводил плечами и походил поясницей, изгоняя озноб, овладевший им. Когда руки немного отошли, схватил топор и пошёл выбирать сухое дерево. У старика строго-настрого заведено — в любых условиях не отказывать себе на ночь в горячем чае.
Нарубил сухих сучьев, повалил две нетолстые сухостойные лиственницы, перетаскал к нарте. Для растопки содрал с деревьев рыжую бороду — лохматый лишайник бородач.
Через несколько минут затрещал сухой бездымный костёр. Старик туго набил снегом обгорелый чайник и подвесил его над костром.
Нужно ещё накормить собак. Изгин отрезал кусок сала величиной с пол-ладони и, подцепив кончиком ножа, точно бросил ближайшему псу — высоконогому Аунгу. Тот на лету поймал предназначенную ему порцию. Второй кусок перелетел через голову Аунга и угодил в пасть жадному вислоухому Мирлу. Через несколько минут вся упряжка закусила мороженым салом, после чего принялась грызть мясистую юколу.
Вскоре поспел кипяток. Старик опустил щепоть чая в поллитровую алюминиевую кружку, достал из мешка варёного мяса, немного хлеба и стал жевать в задумчивости.
Горящие угли тонко запели. Дух огня напоминал о себе. Изгин отломил кусок хлеба и юколы, бросил в костёр: вот тебе, добрый дух. Сделай, чтобы больному старому охотнику сопутствовала удача. Чух!
Когда старик закончил свою нехитрую трапезу, уже совсем стемнело. В небе кое-где бледно мерцали высвеченные костром звёзды.
Пора спать. Обложил костёр с двух сторон лесинами, наладил нодью — долгий таёжный огонь. Нодья будет тлеть всю ночь.
Рядом с лесиной выбил ногами яму в снегу. Положил на дно оленью шкуру и лёг спиной к костру, мысленно попросив хозяина тайги всех благополучий в трудной дороге таёжного охотника. Выбрал удобную позу, натянул на голову большой меховой воротник от оленьей дохи и глухо позвал:
— К'а!
Собаки в упряжке привычно подошли к своему хозяину и тесно залегли вокруг него.
В эту ночь старику снился молодой поэт…
Едва развиднелось, а старик уже был на ногах.
Высокие слоистые облака обложили всё небо. Сквозь них слабо сочился скупой свет нового дня.
Было тихо, будто закрыли все ворота, откуда мог вырваться ветер и, радуясь своему освобождению, пронестись по свету.
Нодья почти вся сгорела — остались одни обугленные концы сушняка. Человек собрал сучья, нарубил тонкого сухостоя. И второй раз в этой огромной дикой местности запылал маленький костерок.
Налетела стая таёжных бродяг — мрачных остроклювых кедровок. Они расселись на ближайших деревьях и резким картавым криком нагло вопрошали: чем бы поживиться?
Прилетели две маленькие черноголовые синицы. Сели на пенёк, уставились бусинками глаз на невидаль — костёр, о чем-то между собой затенькали. Погреться прилетели. Так подсаживайтесь к огню. Всем тепла хватит. Но синички повертели чёрными головками, невесомо вспорхнули на высокую пихту и стали прыгать с ветки на ветку, внимательно и зорко всматриваясь между хвоинками — пташки вылетели на завтрак.
Горячий чай выгнал остатки стужи, которая, воспользовавшись сном старика, закралась под самое сердце.
Изгин решил не мучить собак — лес стал гуще, снег глубокий и рыхлый. Растянул упряжку на всю длину потяга, чтобы собаки не запутались в постромках, дал им мороженой наваги и немного сала (кто знает, сколько ему бродить по тайге) и стал на лыжи.
Кенграй и Мирл оторвались от корма: ты что, уходишь без нас?
Охотник оглянулся: уже вся упряжка недоуменно смотрела ему вслед. Старик налёг на лыжную палку и быстрее заскользил между деревьями.
Рассыпающийся целинный снег мягко ложится под лёгкие охотничьи лыжи, обшитые камусом — мехом из оленьих лапок.
…Лес поредел. И вскоре деревья раздвинулись.
Изгин пересёк чистую низину, углубился в ольшаник. Охотник не сомневался, что идёт по переходу лисовина. И действительно, между кустами, где снег не переметает, он наткнулся на тропу. И старое, уставшее от пережитого сердце вновь сообщило о себе: застучало радостно и взволнованно.
Последний, трёхдневной давности, след уходил в сторону тайги. Лисовин делал частые галсы в сопки. Но основная тропа вела в верховья речки.
На повороте от речушки Изгин вдруг наткнулся на лыжню. Она уперлась в след лисовина, дала несколько лучей в сторону, оборвалась: человек вернулся своим следом. Судя по всему — здесь побывал опытный охотник. Только намётанный глаз Изгина мог заметить места ставки капканов. Их четыре. Человек был здесь позавчера. Надо обойти чужие капканы, нельзя мешать другому охотнику. Это закон тайги.
Но вдруг старик рассердился. Ведь чёрно-бурый лисовин принадлежит ему, Изгину. А тут кто-то другой покушается на его драгоценность. Но мог ли кто знать, что ты оберегаешь лисовина уже много лет, что дорогая шкура при желании уже давно составила бы венец твоей охотничьей славы? Тот, кто поставил капканы, конечно, не знал о намерениях Изгина. Получается, что Изгину нужно не мешать тому охотиться. От такой мысли стало совсем плохо.
— У-у-у, — злится старик. Он ненавидит охотников, которые, поставив капканы, сидят дома и пьют чай. Ловись, зверь, ловись. Впрочем, чего я мучаюсь, — обрадовался Изгин. — Ты лови себе капканами, а я похожу по тайге, — мирно и окончательно договорился старик с отсутствующим соперником.
Потянул слабый ветер. На полянах взметнулись струйки сухого снега и змейками поползли к опушке, исчезли там в кустах. А в лесу — тихо. Лишь лиственницы таинственно шушукаются своими верхушками.
Слева появился узкий, как щель, оголенный распадок. Лишь кое-где на его крутых склонах зацепился кустарник, теперь утопленный в снегу до ветвей. Затем справа отроги заметно понизились. Скоро!
Утром небо было светло-серым, сейчас оно стало мглистым. «Успею обернуться», — успокоил себя старик.
А вон впереди за двумя излучинами долины — сопка.
Ещё немного, и начнутся бугры и россыпи — дом лисовина.
Подходя к ним, Изгин нашёл сегодняшние следы. Лисовин мышковал на пойме и вернулся к каменистым россыпям.
Тяжело переступая, старик поднялся на первый бугор. Оглянулся по сторонам — не видно лисовина.