- И как не страшно было тебе… вон сколько положил…- хотел сказать людей, но многозначительно промолчал Командующий.
- Чего страшного,- удивился солдатик.- Если бы людей, а то ведь звери. Вона, человек всегда на зверей охотится и не боится, и я не боюсь...
Генерал остался доволен собой. И встреча со старейшинами, и с награждаемыми прошли успешно. Он не выказал слабости и предстал в их глазах тем, кем и предполагала занимаемая им должность: твёрдым, мудрым, решительным, бесстрашным…
3
Прошло полгода… За это время случилось ещё много таких встреч, и генерал окончательно научился управлять собой и сам почти не сомневался, что изжил тот оставшийся у него с детства «щенячий» страх. И тот комплекс, который Он испытывал при сравнении с командующим второй армии, этот комплекс тоже исчез. Тем более что его соперника, которому он тайно завидовал, взяли и сняли с должности. Нет, Командарм – 2 не потерпел поражение, напротив, продолжал воевать блестяще, его по-прежнему сравнивали с легендарными Ермоловым, Баклановым и джигиты его боялись не меньше чем их далёкие предке тех прославленных царских генералов. Его сняли по просьбе местного населения. Де, слишком много его войска джигитов убивали. Вроде бы за это, наоборот, должны наградить, ан нет, не понял соперник, что в этой хитрой войне, главное не умение бить врага, и даже не сбережение своих людей. Не, в этой войне главное, чтобы тебя ненароком не объявили врагом гордого горского народа, а его объявили. Обратились прямо к президенту, чтобы убрали этого «душегуба», чтобы поставили другого, который не так обильно джигитов губит. Не спасли соперника ни слава, ни любовь солдат, сняли и отправили в почётную отставку.
А вот Он, Командарм – 1, напротив, был обласкан, его хвалили и в Кремле и здесь. Он ведь не так беспощадно уничтожал джигитов, а главное, что особенно нравилось местным, своих терял куда больше. В изменившихся условиях войны, когда оказалась захвачена почти вся мятежная республика, надо было уже не столько убивать, сколько задабривать местных, потому призыв «мочить» негласно заменили на «целовать в …». Командарма – 1 назначили командующим уже всей объединённой группировки, и он гордо въехал в главный город республики, свой родной город.
И вот Он на вершине славы, все лавры общей победы достались ему, и он сам себя чувствовал необыкновенно мудрым, гениальным – так сумел провести эту рискованную компанию, что и в Москве превозносят и местные не ненавидят. Вот что значит овладеть искусством жизни на Кавказе. И гласно увенчать его славу должен был документальный фильм, который о нём приехала снимать бригада с центрального телевидения. Сценарий этого фильма разработал режиссёр из Москвы, он включал интервью в рабочем кабинете, посещение Командующим войск, кладбища, где похоронены родные генерала. Затем посещение дома, где вырос Командующий…
И в кабинете, и в войсках, и на кладбище съёмки прошли отлично. Правда русское кладбище оказалось разграблено и осквернено, разбито, разворочено, но «свежая» местная власть именно могилы родичей Командующего срочно восстановила, отчистила от дерьма. Оператор специально не брал в кадр рядом расположенные разбитые и загаженные могилы и памятники, показал только могилы родителей и тётки Командующего. Но вот поехали в ту часть города, где когда-то в частном доме он жил с родителями. Он помнил, что в том районе частной застройки его соседями были в основном русские, но не знал, что сейчас их там уже нет и его дом, который он после смерти матери продал другому владельцу, тоже русскому… тот дом имеет уже совсем других хозяев. Когда Он с бригадой ЦТ и охраной приехал… Никто не вышел их встречать, ни из бывшего его, ни из соседних домов, в которых когда-то жили дяди Пети и тёти Маши. На процессию подозрительно и с ненавистью из окон взирали новые хозяева, горцы, не заплатившие за них ни копейки. Генерал в душе клял себя, что в эйфории не подумал и согласился на съёмки в своём бывшем доме, и не удосужился заранее разузнать, что там и как. И как он мог забыть, что за годы войн почти всё русское население города или сбежало, или уничтожено, и что может случиться такой «прокол». Но делать нечего, телевизионщики уже начали снимать…
- Вот это мой дом… сейчас здесь другие люди живут, и не надо туда ходить беспокоить, давайте прямо отсюда снимите и всё, а то ещё напугаем…
Но из калитки его бывшего дома уже вышел нынешний хозяин. Он стоял и сумрачно вглядывался на генерала, операторов с камерами, ведущую с микрофоном, солдат охраны с автоматами. Хозяин явно нервничал, ибо не знал, для чего эти русские остановились возле его дома. Это был уже пожилой мужчина с довольно слабым зрением, но генерал показался ему чем-то знакомым. Он достал очки, пригляделся и узнал… Тут же вся нервозность хозяина пропала. Он презрительно, зловеще усмехнулся и пренебрежительно посмотрел генералу прямо в глаза… как смотрит собака на другую, в прошлом ею многократно жестоко битую.
Генерал как раз собирался что-то проговорить в микрофон. Рассказать о своём детстве, когда проходила «становление и закалка» характера будущего полководца, но так и застыл с полуоткрытым ртом. Он тоже узнал хозяина, это оказался один из его одноклассников, который когда-то давал ему унизительных «пендалей», вместо которого он мыл полы в классе, собирал кукурузу в поле, который когда-то, вместе со своими родными и двоюродными братьями безнаказанно унижали всех русских мальчишек и девчонок в окрестностях, который говорил гадости о его матери и сестре. Это был один из тех, кто избили и его… всего один раз. Генерал всё вспомнил мгновенно, то что забыл, вычеркнул из памяти, чтобы в ней остались только «белые» полосы, успешная карьера, награды, приёмы в Кремле, хвалебные статьи в газетах, журналах, интервью. Этот бывший одноклассник заставил вспомнить детство, самую «чёрную» полосу его жизни, осветить те уголки памяти, которые он усиленно «стирал». И он вспомнил всё так ярко, будто это случилось не сорок лет назад, а вчера, и весь позитив его последующей жизни сразу померк, отошёл на второй план, а на первый вышел старый, забытый страх…
- Пойдёмте… поедем отсюда скорее… я же говорил… здесь другие люди, другие хозяева…
Генерал повернулся и чуть не бегом устремился к своему УАЗику, прячась за спины автоматчиков. На его лице застыл безумный, животный страх… страх «битой собаки».
НЕОБЫЧНАЯ ИСПОВЕДЬ
рассказ
- Это блажь, конечно, но ведь жить-то ему осталась неделя... ну от силы две,- искренне сокрушался тюремный врач, крупный, рыхлый, поминутно отирающий платком потную шею – вентилятор почти не освежал, а зарешёченное окно "дышало" жарким уличным воздухом.
- Совсем никакой надежды? – напротив врача, с другой стороны стола, хаотично заваленного всевозможными медкнижками, историями болезни, рентгеновскими снимками... сидел священник в полном облачении. Среднего возраста, среднего роста, средней комплекции... Если бы не ряса, крест на груди, бородка клинышком, внешне совершенно не примечательный. В отличие от врача он, во всяком случае внешне, стойко переносил жару, ни разу даже не отерев лба.
- Абсолютно. Как говорят в таких случаях, медицина бессильна. Процесс зашёл слишком далеко. Лёгкие у него слабые и обратился он поздно, да и, сами понимаете, возможности наши, увы... Жалко, парень вроде не плохой, не рецидив, первая ходка у него, по глупости с какой-то мелкой бандой связался,- продолжал сокрушаться врач.- И режим не нарушал никогда, а тут, как нашло на него. Хочу исповедоваться и всё. Мы сначала не реагировали, думали пошумит, да кончит. А он сильнее, забузил, суп на пол опрокинул, ругается. Усмирить хотели, да передумали, и без того чуть живой... Вот и решили вас побеспокоить.
- Каждый человек имеет право на исповедь, - произнёс священник и встал со стула.- Я готов, куда идти?
Для исповеди лучшего места чем изолятор не было. Больной лежал в нём один. Врач на всякий случай стал убеждать священника, что вероятность заразиться почти равна нулю, ибо процесс разрушения лёгких нетрадиционен, умирающий почти не кашлял и не выделял мокроты...
- Даже если бы он болел чумой, я бы всё равно его исповедовал, - спокойно, буднично прервал уверения доктора священник, направляясь в изолятор.
- Эээ... батюшка, надо бы халат одеть,- не очень уверенно сказал тюремный эскулап.
- Это обязательно?
- В общем да...- врач явно колебался.
- Я бы хотел без халата. Он должен видеть моё облачение...
В изоляторе, маленькой чистой, белой комнате было сравнительно прохладно. Стерильно-чистым, только бледно-жёлтым казался и человек лежащей на койке. Эта зловещая желтоватость особенно отчётливо проявлялась на ввалившихся щеках, тонкой кадыкастой шее и крупных костистых ладонях, лежащих поверх тёмно-синего "солдатского" одеяла. Неровно остриженная наголо голова казалась непропорционально большой в сравнении с очертаниями его явно "усохшего" тела. Глаза больного горели нездоровым лихорадочным огнём, как бы являя собой последний очаг жизни в этом обессиленном болезнью теле.
- Здравствуйте, сын мой... Вы хотели исповедоваться?
Когда священник входил в палату, больной даже не повернул в его сторону головы, неотрывно глядя в потолок. Когда же повернул... В его глазах читалось искреннее, неподдельное удивление. Видимо он, всё-таки, не верил обещанию администрации, что к нему, простому зеку, "мужику", "доходяге", вызовут священника с "воли".
- Вы... вы настоящий?- голос оказался слабым, и, казалось, больному приходилось тратить слишком много сил, чтобы произносить слова.
- Я отец Никодим, священник прихода, к которому территориально относится ваша колония.
- Вы будете меня исповедовать... правда?
Священник грустно улыбнулся.
- Как вас зовут?
- Николай.
- Вы крещённый?
- Да... меня маленького мама с бабушкой окрестили... в тайне от отца. Он у меня партийным был.
- Хорошо сын мой. А за что осуждены?
- Разбой, грабёж... в общем отпетый бандюга,- с сарказмом поведал больной.
- Зачем на себя наговаривать, сын мой,- священник дал понять, что он кое что знает.- Вы, наверное, хотите покаяться в содеянном?
- Да как вам... – больной словно собирался с силами.- Не то чтобы... Я просто не могу больше держать это в себе, оно как жжёт изнутри... Здесь меня вряд ли кто поймёт... Мне просто нужно чтобы меня выслушали, кто-нибудь с воли... но не простой человек. Вот я и решил, что лучше всего если это будет поп... извините, священник. Ведь все имеют право на исповедь, тем более умирающий.
- Да это так... Но почему вы считаете, что непременно умрёте. Всё в руках Божьих. Проникнетесь этой мыслью и не терзайте себя,- священник говорил так, что больной не мог не смотреть в его глаза... смотреть пристально, как бы пытаясь распознать – его просто успокаивают, или исповедник действительно является носителем какой-то высшей истины.
После паузы больной вздохнул и, словно уступая некоей воле извне произнёс:
- Да, пожалуй... всё... в руках... Я, наверное, начну... Можно?...
2
В Армию Николай ушёл в девяносто первом. Служил в ЗАБВО... Жуткий округ, особенно для таких как он "курортных" мальчиков. И там, в "диких степях Забайкалья", и по пути, пересекая Сибирь на поезде, в разношёрстной компании призывников... Он воочию убедился насколько неприглядна, бедна и не устроена Россия... к востоку от Волги. Призывники украинцы смеялись:
- Россия всегда голодала и будет голодать!
Призывники грузины смеялись:
- У нас сараи лучше чем здесь дома!
Мог бы посмеяться и Николай... Он родился и вырос на российском черноморском побережье, в маленьком курортном городишке. Пальмы, магнолии... виноград, мандарины, грецкие орехи, фундук, инжир... всё растёт, всё плодоносит, всё дёшево. Ну и конечно тёплое море. Всё это окружало его с рождения и казалось обычным, естественным. Он не мог знать, что почти вся остальная Россия живёт совсем в другом климате, и совсем по иному.
В Сибири Николай всё это ощутил в полной мере, осознал что такое дефицит продуктов питания, витаминов, понял почему летом в отпуска народ со всей страны стремится попасть к ним и в другие столь же тёплые места – они ехали греться, к солнцу, намёрзшись в одной седьмой части суши, самой холодной, где обитал человек. Его служба неофициально именовалась "через день на ремень"... Отслужив, и он ехал домой отогреться, отлежаться на пляже, наесться вволю фруктов, после двухлетнего концентратного питания. Служба заставила его искренне полюбить родные места. После сибирской "прививки", Николай уже не сомневался, что больше никогда их не покинет.
Однако шёл уже 1993 год. Пока Николай служил развалился, казавшийся великим и могучим Советский Союз. И когда он приехал... не узнал родного города. За это время на побережье хлынула и осела тьма разноплеменных беженцев и переселенцев. Впрочем, первые появились ещё после бакинских и сумгаитских погромов, спитакского землятресения. Армяне селились семьями у своих родственников, покупали дома, землю... Они были очень богаты, гораздо богаче местных русских. Та первая волна беженцев прошла относительно безболезненно, незаметно растворившись в массе куда более многочисленного местного славянского населения. Но с девяносто второго потоком пошли беженцы из-за пограничной реки Псоу, сначала абхазы, потом грузины... и опять армяне. Потом вообще началось не пойми что. Пользуясь ослаблением центральной власти на благодатные земли российского Причерноморья и Кубани устремились все кого сгоняли с насиженных мест: турки, курды, азербайджанцы... и опять армяне. Бежали и русские, бежали отовсюду из Закавказья, Средней Азии, Казахстана... Но купить дома на побережье им, как правило нищим, было не по карману. Следующие переселенческие волны уже не растворились в местном населении – переселенцев и беженцев стало слишком много, а многодетность их семейств привела к тому, что в школах и местах молодёжного досуга они стали преобладать, ощущать себя хозяевами положения.
Тем временем государственная курортная инфраструктура совсем развалилась. Отец и мать Николая, работавшие в санатории, остались без работы и жили огородом. Никуда не мог устроиться и он сам. Беженцы, в первую очередь армянские, благодаря родовой взаимовыручке и тому, что ещё в советские времена вкладывали деньги в не обесценивающееся золотые вещи, оказались самыми богатыми на побережье. Но в отличие от евреев они своё материальное превосходство не скрывали, а несдержанная молодёжь наоборот всячески выпячивала, нервируя обнищавших, не способных быстро приспособиться к переменам местных. Нагло, вызывающе вели себя и подростки, и дети, быстро сплачиваясь по этническому признаку.
Однажды мать Николая вместе с давнишней подружкой шла по улице, которую перегородила играющая компания армянских мальчишек среднего школьного возраста. Они шумели так, будто кроме них никого на свете не существует. Подруга сделала им замечание... Словно искра попала в сухую солому, мальчишки "вспыхнули" мгновенно. Под присказку: "Русская блядь, не ходи гулять", они забросали женщин камнями, а потом разбежались. Домой мать пришла, держась за разбитую голову. Взбешённый Николай хотел бежать искать тех мальчишек, ведь они наверняка жили неподалёку. Но деморализованные мать с отцом, буквально повиснув на нём, не пустили: