- Да уж изловила! Как вы, г. Ластов, возмужали, похорошели! Эти бакенбарды...
- А вы, Мари, по-прежнему очаровательны.
- Насмешник!
- Серьезно.
Он сбросил ей на руки шинель и вошел в изящно убранный зал, освещенный матовой, колоссальных размеров лампой. Навстречу ему вышла, самодовольно улыбаясь, с протянутой рукою Наденька.
- Ага! Приманка-то - хорошенькая знакомка - подействовала, и ведь в ту же минуту, точно шпанская мушка. Хотела бы я знать, когда бы вы вспомнили нас без этой мушки?
- Я, право, все собирался зайти...
- Сочиняйте больше! Знаем мы вашего брата, ученого: вам бы только книг да микроскоп, а другие хоть смертью помирай - и ухом не поведете. Ну, да Бог вас простит. Садитесь, расскажите что-нибудь. Скоро вы защищаете диссертацию? Уж не взыщите, а мы тоже будем на диспуте и оппонировать будем. Не страшно вам? Ну, а сходка наша вам как понравилась? С тех пор и глаз не показали. Видно, не пришлась по вкусу?
Студентка была в духе: слова так и лились у нее. Не дождавшись ответа, она спохватилась:
- Да где же Мари? Holla, Marie, kommen Sie mal her [Эй, Мари сюда на минуту, пожалуйста (нем.)].
Швейцарка тут же явилась на зов и остановилась в дверях.
- Чего прикажете?
- Да вы высматривали в щелку?
- Нет, фрейлейн... я... я была тут за лампой.
- За лампой? Вот как! Слышите, г. Ластов, вы -лампа? Ну, что ж, моя милая, подойдите ближе, полюбуйтесь на вашу лампу.
Наденька говорила это легким, шутливым тоном, невинно наслаждаясь замешательством служанки.
- Да я и отсюда вижу их.
- Вы не близоруки? Ха, ха! Полноте, не жеманьтесь.
Она подошла к швейцарке, повела сопротивлявшуюся за руку к дивану и принудила ее сесть рядом с учителем.
- Вот так. Теперь расскажите своей лампе обстоятельно, что побудило вас бросить Швейцарию?
- Да, любезная Мари, меня это серьезно интересует, - попросил со своей стороны и Ластов.
- Близких родных у меня нет... Хлеб у нас зарабатывать трудно... Один знакомый мне энгадинец имеет здесь кондитерское заведение: в Энгадине все занимаются этим делом... В России многие сделали свое счастье... Я достала адрес энгадинца, связала свои пожитки и поехала...
Так повествовала отрывочными фразами швейцарка, исподлобья, пугливым, но пылким взором окидывая по временам Ластова.
- Коротко и ясно, - сказала Наденька. - Но вы не рассказали еще, как попали ко мне. Проходя мимо кондитерской, я в окно увидела ее за прилавком и, разумеется, поспешила войти, поздороваться с нею. Она, казалось, еще более моего обрадовалась и первым вопросом ее было: "А вы не замужем за г. Ластовым?" Я расхохоталась и обозвала ее сумасшедшей. "Но, он, - говорит, - бывает у вас?" Вот что значит истинная-то любовь! Можете поздравить себя, г. Ластов, с победой. "Бывает, - говорю, - да только как красное солнышко". - "Так возьмите, - говорит, - меня к себе?" - "Дурочка! - говорю. - В качестве чего же я возьму вас к себе?" - "Да горничной, кухаркой, чем хотите; я, говорит, и стряпать умею". Преуморительная. Особой для себя кухарки я, конечно, не держу, но горничную я отпустила на днях и предложила Мари занять ее место. Так-то вот она у меня, а все благодаря вам, своей лампе.
Мари, не собравшаяся еще с духом, начала, краснея, заминаясь, оправдываться, когда речь ее была прервана появлением отца Наденьки, Николая Николаевича Липецкого, осанистого старика с владимирской ленточкой в петличке домашнего сюртука.
Кивнув головою гостю ровно на столько, сколько предписано российским кодексом десяти тысяч церемоний отечественным нашим мандаринам, он снисходительно протянул ему левую руку.
- Кажется, видел вас уже у себя? Если не совсем ошибаюсь: г-н..?
- Лев Ильич Ластов, - предупредила учителя студентка. - Был шафером у Лизы. Впрочем, он явился не к вам, папа, а ко мне.
- Помню, помню, - промолвил г. Липецкий, пропуская мимо ушей последнее замечание дочери. - Весьма приятно возобновить знакомство. А вы-то по какому праву здесь? - вскинулся он внезапно с юпитерскою осанкой на швейцарку, торопливо приподнявшуюся при его приходе с дивана, но с испуга так и оставшуюся на том же месте.
Мари оторопела и, зардевшись как маков цвет, перебирала складки платья.
- Я., я... - лепетала она.
- Вы, кажется, забываете, какое место вы занимаете в моем доме?
- Это я усадила ее, - выручила девушку молодая госпожа ее, - она сама ни за что бы не решилась. Но я все-таки не вижу причины, папа, почему бы ей и не сидеть подобно нам? Кажись, такой же человек?
Сановник насупился, но вслед затем принудил себя к улыбке и потрепал подбородок дочери.
- Кипяток, кипяток! Как раз обожжешься. Ты, мой друг, думала, что я говорю серьезно? Я очень хорошо понимаю, что того... с гуманной точки зрения, и низший слуга наш имеет равное с нами право на существование и, прислуживая нам, оказывает нам, так сказать, еще в некотором роде честь и снисхождение. Вы, г. Ластов, разумеется, также из людей современных? Свобода личности, я вам скажу, великое дело! Вот и Надежда Николаевна паша может делать что ей угодно; мы полагаемся вполне на ее природный такт.
- А не отпускаете никуда без ливрейной тени? - сказала с иронией студентка.
- А, моя милая, без этого невозможно. Да и тут я, собственно говоря делаю только уступку светским требованиям твоей maman. Да вы то что ж прилипли к полу? - повернулся он опять круто, с ледяною вежливостью, к горничной, о которой было забыл в разгаре панегирика свободе личности. - Лампа в передней у вас зажжена?
- Я только собиралась зажечь, когда...
- Так потрудитесь окончить свое дело, а там мы еще поговорим с вами. Ну-с, скоро ли?
Мари со смирением оставила зал.
- С людьми необходима того-с... известная пунктуальность, - пояснил г. Липецкий, - чтобы не зазнавались. Вы понимаете? Как гуманно мое с ними обращение, явствует уж из того, что этой горничной я говорю даже: вы. Привыкла, ну, и пускай. В каждом человеке, по-моему, надо уважать личность.
- Что к это, однако, Куницыны? - заметила Наденька.
- А они также хотели быть? - спросил отец.
- Да, обещались. Но вы, папа, пожалуйста, убирайтесь тогда к себе, да и маменьки не присылайте: все как-то свободнее.
- Ах, ты, моя республиканка! Тут в передней раздался звонок.
- Ну, они. Quand on parle du loup... [Когда упоминают волка, тотчас увидят его хвост (лат.)] Прощайте, nana, отправляйтесь. Вы, Лев Ильич, помните сказку про золотого гуся?
- Помню. Это где один держится за другого, а передний за гуся?
- Именно. Тут Куницын гусь; за ним вереницей тянутся Моничка, Диоскуров и Пробкина. Примечайте.
Ожидаемые вошли в комнату.
Куницын, розовый, но уже заметно измятый юноша, с вытянутыми в обоюдоострую иглу усиками над самонадеянно вздернутой губой и со стеклышком в правом глазу, с развязною небрежностью поцеловал руку Наденьки, которую та, однако, с негодованием отдернула, потом хлопнул Ластова приятельски по плечу.
- Что ж ты, братец, не явился на крестины нашего первородного? Вот, я тебе скажу, крикун-то! Sapristi [Ей-Богу (фр.)]! Зажимай себе только уши. Наверное, вторым Тамберликом будет. И что за умница! По команде кашу с ложки ест: un, deux, trois [один, два, три (фр.)]!
Madame Куницына, или попросту Моничка, востроносая, маленькая брюнетка, и Пробкина, пухленькая, разряженная светская кукла, звонко чмокнулись с молодой дочерью дома. Диоскуров, юный воин в аксельбантах, фамильярно потряс ей руку.
- Ну, что? - был ее первый вопрос ему. - Свели вы, по обещанию, денщика своего в театр?
- И не спрашивайте? - махнул он рукой. - Сам не рад был, что свел.
- Что так?
- Да взял я его, натурально, в кресла. Рядом с ним, как на грех, сел генерал. Филат мой и туда, и сюда, вертелся, как черт на юру, почесывался, пальцами, как говорится, обходился вместо платка. Вчуже даже совесть забирала. А вернулись домой - меня же еще укорять стал: "На смех, что ли людям в киятр-то взяли? Чай, много, - говорит, - денег потратили?" - "По два, - говорю, - рубля на брата." Он и глаза вытаращил. "По два рубля? Да что бы вам было подарить мне их так; и сраму бы не было, и польза была бы". А уж известно, какую пользу извлечет этакий субъект из денег: просадит, с такими же забулдыгами, как сам, в ближней распивочной.
- C'est superbe [Это превосходно (фр.)]! - скосила презрительно губки Моничка. - Вперед вам наука: не сажайте мужика за стол - он и ноги на стол.
- Теперь я его, разумеется, иначе как плебеем и не зову: "Набей, мол, плебей трубку, подай, плебей, мокроступы". Что же, однако, mesdames, - предложил Куницын, - хотите поразмять косточки? Сыграть вам новый вальс brillant?
- Нет, уж избавьте, - отвечала студентка, - эквилибристические упражнения пригодны разве для цирка, а не для людей разумных, если случайно не соединены с гигиеническою целью. По мне уж лучше в маленькие игры.
- Ах, да, - подхватила Пробкина. - В веревочку или в кошку-мышку?
- В фанты, в фанты! - подала голос Моничка.
- Ну да, - сказала Наденька, - потому что в фантах можно целоваться. Все это плоско, избито. Под маленькими играми я разумею только les petits jeux d'esprit [маленькие игры ума (фр.)]. Погодите минутку; сейчас добудем материалов.
Она отправилась за бумагой и прочими письменными принадлежностями.
- Теперь стулья вкруг стола. Да живее, господа! Двигайтесь.
- Fi, какая скука, - зевнула Моничка. - Верно, опять эпитафии или вопросы да ответы?
- Нет, мы займемся сегодня поэзией, откроем фабрику стихов.
- Это как же? - спросил кто-то.
- А вот как. Я, положим, напишу строчку, вы должны написать под нею подходящую, рифмованную, и одну без рифмы. Отогнув две верхние, чтобы их нельзя было прочесть, вы передаете лист соседу, который, в свою очередь, присочиняет к вашей нерифмованной строке опять рифмованную и одну без рифмы и передает лист далее. Процедура эта начнется одновременно на нескольких листах, и в заключение получится букет пренелепых стихотворений, хоть сейчас в печать, которые и будут прочтены во всеобщее назидание. Понятно? Ну, так за дело.
Карандаши неслышно заскользили по бумаге, перья заскрипели, передаваемые из рук в руки листы зашуршали.
Моничка, приютившая под сенью своего пышного платья с одной стороны - мужа, с другой - Диоскурова, поминутно шушукалась с последним - вероятно, советуясь насчет требуемой в данном случае рифмы.
Куницын занялся Пробкиной. В начале барышня эта хотела вовлечь в разговор и офицера.
- Давно уж тебя дожидалась я тщетно, -
прочла она вслух. - Ах, m-r Диоскуров, будьте добренький, пособите мне?
Он, не говоря ни слова, взял лист и, не задумываясь, приписал:
- Ужели, вздыхала, умру я бездетно?
Хоть черт бы какой приударил за мной!
Потом снова обратился к Моничке.
- Скверный! - пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.
Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:
- Из-за домов луна восходит.
Ластов продолжал:
- А у меня с ума не сходит,
Что все изменчиво - и ты.
- Оставьте глупые мечты,
На жизнь практичнее взгляните,
ответствовала студентка.
- Увы! Как волка ни кормите,
А он все в лес; таков и я.
- Ну, вот! Как будто и нельзя
Однажды сбросить волчью шкуру?
Не ограничиваясь определенною в игре двойною строчкой, Ластов отвечал четверостишием:
- Да, шкуру, только не натуру:
Как волку вольный лес и кровь,
Так мне поэзия, любовь,
Предмет любви необходимы.
- Ага! Так вы опять палимы
Любовной дурью? В добрый час.
- В тебе же, вижу я, угас
Священный жар огня былого?
Наденька насмешливо взглянула на Ластова и приписала в ответ:
- Какого? Повторите снова.
И кудревато, и темно.
- Да, видно, так и быть должно,
Что нам уж не понять друг друга.
Хотя ты и лишишься друга -
Десяток новых под рукой.
Прощай, мой друг, Господь с тобой.
Девушка со стороны, сверху очков, посмотрела на учителя: не шутит ли он? Но он глядел на нее зорко и строго, почти сурово. Она склонилась на руку и, после небольшого раздумья, взялась опять за перо:
- Зачем же? Разве в мире тесно?
А впереди что - неизвестно.
- Как? Что я слышу? Прежний пыл
В твоей груди заговорил?
Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:
- Ты думаешь, что возбуждал во мне
Какой-то глупый пыл? Как бы не так!
Ничто, никто на свете
Не в состоянии воспламенить меня,
Всего же менее ты...
Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.
- Эге, - смекнул он, - сердечный дуэт?
Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.
- Позволь заметить тебе, - обратился к нему Куницын, - что ты в высшей степени невежлив.
- Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.
- Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! - молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.
- Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать...
- Будьте друг, отдайте! Бога ради!
В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:
- На-те, Бог с вами.
Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.
VI
- Вы не признаете ревности, Рахметов?
- В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.
Н. Чернышевский
- Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас - диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.
- Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.
- Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?
- Вы говорите про Бредневу?
- А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.
- Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.
- Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?
- Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?
- Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики...
- В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.
- Положим, что так. Но... надо знать и побудительны причины такой опрятности!
- А какие же они у Авдотьи Петровны?
- Ей хочется приглядеться вам, вот что!
- Ну, так что ж? - улыбнулся Ластов.
- Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?
- Нет.
- А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.
- Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.
- А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!
- А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?
Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.