- Но вы обязаны были предупредить нас!
- Я и предупредил: позвал товарища, чтобы он при вас заговорил со мною.
- Как? Вы нарочно сходили за ним? C'est affreux [это ужасно (фр.)].
- Послушайте, милостивый государь, - обратилась тут к Змеину Лиза, вымеривая его ледяным взглядом, - вы хотели дать нам урок?
- Имел в виду.
- Но по какому праву, позвольте вас спросить?
- По праву старшего - наставлять детей.
- Детей! Если б вы знали, с кем говорите...
- А именно?
- Я... я более года посещала университет, покуда не вышло запрещения...
- Так вы экс-студентка? Что ж, этого товару на свете не искать стать: божья благодать.
- Да, благодать! Но это не все. В настоящее время я занимаюсь своим предметом дома и в будущем мае думаю сдать уже на кандидата, а там, даст Бог, и на магистра, на доктора... Вот что-с!
- Дай Бог, дай Бог вам всякого успеха.
- Ты не думай, ma chere, что он хотел предостеречь нас, - вмешалась с желчью Моничка. - Это было одно мальчишество, желание посмеяться над девицами... Мы презираем вас, сударь!
- Видите, как вы неразборчивы в выборе ваших выражений, - возразил с прежним хладнокровием Змеин. - Надо быть осторожнее: другой на моем месте, пожалуй, отплатил бы вам тою же монетой. Я вижу, приходится изложить вам ход дела систематически. Я толковал без всяких задних мыслей с сим достопочтенным тевтоном. О чем? Вы, может быть, слышали.
- Очень нужно нам подслушивать ваши скучные разговоры!
- Зачем же отпираться, Моничка? - заметила Лиза. - Ну, мы слышали, о чем вы говорили. Что ж из того?
- Дело не в предмете нашего с ним разговора, в том, чтобы вы знали, что предметом этим были не вы. Тут долетает вдруг до слуха моего несколько слов обо мне. Как было не насторожить ушей! Обнаруживать же, что я понимаю вас, не было резонной причины: вы говорили обо мне - тема самая приличная. К тому же куда как приятно подслушать лестный о себе отзыв из прелестных девичьих уст!
- Пожалуйста, без колкостей, сударь!
- Тут зашла у вас речь о вчерашней авантюре, - продолжал Змеин. - Я мысленно зажал себе уши, но что прикажете делать, если мера эта не оказалась вполне состоятельною? Расслышав кое-что из вашего разговора и опасаясь, чтобы вы и в другой раз, перед менее снисходительным слушателем, не скомпрометировали себя подобным же образом, я почел своим долгом преодолеть природную флегму (что я второй Обломов - подтвердит вам всякий, кто мало-мальски знает меня), встал и пошел вот за ним. Я думал, что вы будете мне еще душевно благодарны.
В продолжение этой рацеи нашего философа черты Лизы начали мало-помалу проясняться.
- Мы где-то с вами уже встречались, - промолвила она. - Вы не из петербургского ли университета?
- Так точно.
- Что же вы не сказали нам этого с первого же начала? Ваш приятель, должно быть, также университетский? Его я, кажется, видела вместе с вами на лекциях.
- Да, мы с ним одного факультета и курса.
- Ну, вот. Знаете что? Вы, кажется, вовсе не такой злодей, как представилось нам сначала. Вы куда отсюда? В Интерлакен?
- В Интерлакен.
- И играете в шахматы?
- Играю.
- Послушайте, тут ужасная скука: хотите быть знакомым с нами?
- Но, Лиза!.. - шепнула ей Наденька, разгоревшаяся при последних словах сестры, если возможно, еще пуще прежнего. - Ведь он все расскажет своим товарищам...
- Да! - обратилась к Змеину экс-студентка. - Вы ведь ничего еще не говорили этим господам о сюжете нашего давешнего разговора?
- Нет, не успел.
- Так и не говорите. Молодым девушкам, знаете, конфузно. Стало быть, решено: мы знакомы?
- Пожалуй, мне все равно. А вы порядочно играете в шахматы?
- Вот увидите. Однако пора и узнать подробнее, с кем мы имеем дело. Кто вы, господа?
- Я и он, - сказал Змеин, указывая на Ластова, - кандидаты естественных наук, я - будущий мыловар, он - будущий просветитель юношества.
- А зовут вас?
- Меня Александром Александровичем Змеиным, его - Львом Ильичом Ластовым.
- А вы кто? - обратилась Лиза к Куницыну. - Бьюсь об заклад, что лицеист или правовед?
- Из чего вы заключили? Да, я был правоведом, но уже окончил курс - с девятым классом! Зовут меня Куницыным.
- Il me semble, que nons avons deja vu monsieur a Interlaken [Мне кажется, что уже виделись с джентльменом из Интерлакен (фр.)]? - заметила насмешливо-кокетливо Моничка.
- A votre service, mademoiselle [К вашим услугам, мадемуазель (фр.) ], - отвечал, ловко раскланиваясь, правовед.
- Теперь очередь за нами, - сказала Лиза. - Я - Лизавета Николаевна Липецкая, чин и звание мое вам уже известны. Это - сестра моя, Надежда Николаевна, петербургская гимназистка. Вот наша мать, жена тайного советника Липецкого. А вот, Саломонида Алексеевна Невзорова - один из будущих перлов петербургских великосветских балов, - прибавила экс-студентка не без иронии.
Жена тайного советника хотела было вмешаться в разговор молодежи, ибо находила неслыханным и ни с чем несообразным такое внезапное знакомство с вовсе незнакомыми людьми, но никто из участников маленькой интермедии не удостоил ее внимания, и, пожав плечами, непризнанная родительница повернулась опять к своей французской графине.
Немец, сосед Змеина, угадывая сердечное желание стоящих за ним молодых людей подсесть к своим новым знакомкам, допил наскоро остатки пива и поднялся с места.
- Вы, господа, может быть, устали? - проговорил он. - Я, со своей стороны, насиделся. Как бы вам только поместиться.
Но юноши поместились как нельзя лучше: соседи направо и налево поотодвинулись, в открывшийся промежуток был втиснут новый стул - и поместились. Завязался разговор, непринужденный, веселый, как между старыми знакомыми. Куницын, который предшествующее лето провел в разгульной столице Франции, знал множество "ароматных" анекдотов из области тамошнего полусвета и преимущественно способствовал оживленности разговора. Отроковицы заметно успокоились от первого волнения, изобличая похвальный аппетит: наперерыв намазывали они себе на полуломтики рыхлой, белой булки свежего масла и сверху, как водится, зернистого, полужидкого меду.
Блюда с ветчиной, холодной говядиной, сыром, земляникой, скудели видимым образом; земляники потребовалось даже второе увеличенное издание.
V
ГИСБАХ ОСВЕЩАЕТСЯ. ВЗАИМНЫЙ ДЕЛЕЖ
В девять часов раздался внезапно за окнами столовой сигнальный пушечный выстрел. Все вскочило, переполошилось.
- Иллюминация, - переходило из уст в уста. Дамы схватились за мантильи и платки, мужчины за пледы и шляпы; ужин и чай были брошены; всякий спешил выбраться на вольный воздух.
На дворе стояла ночь, чудная южная ночь, теплая и безлунная. В темно-синей, почти черной бездне небес мерцала робким огнем одинокая вечерняя звезда. Внизу, в земной юдоли, в горной котловине, было непроницаемо темно, хоть глаз выколи. Только пенистые каскады неумолкаемого Гисбаха белели в отдалении.
На площадку перед старым отелем, то есть прямо против водопада, была вынесена армия стульев; гости атаковали их с ожесточением. Смех, говор, треск стульев! В окружающем мраке никто никого не узнает.
- Вы это, N. N.? (Называется имя.)
- Нет, не я.
- Не вы?
Старая, но хорошая острота, возбуждающая общую веселость.
Вот от главного отеля начинают приближаться яркие блудящие огни; за каждым огоньком вьется змейка освещаемого им дыма. Вскоре можно различить людей с факелами. Длинной процессией тянутся они вдоль окраины чернеющего леса, в направлении к Гисбаху. Теперь они взбираются, один в известном расстоянии от другого, на крутизны водопада; то пропадут в сумраке чащи, то явятся опять, чтобы в то же мгновение вновь скрыться. Вот мелькнул свет и на верхнем мостике - и все огни разом исчезли. Наступила прежняя темь, оглашаемая только немолчным гулом падающим вод. Вдруг под ногами зрителей сверкнул огонь, раздался оглушительный пушечный выстрел. Все вздрагивают и вскрикивают. Но крик испуга переходит в возглас удивления: вся водяная масса, сверху донизу, вспыхивает мгновенно одним общим волшебным огнем. Подобно расплавленному металлу, ярко светясь насквозь, пенистые воды Гисбаха низвергаются, словно звонче и шумнее, с уступа на уступ; прозрачная, светлая дымка водяной пыли обвевает их. От воды освещаются трепетным блеском и окружающие мрачные лесные исполины. Ярко-белый цвет вод переходит незаметно в красный, красный - в пунцовый. Верхний каскад зеленеет, и весь водопад донизу заливает зеленым отливом. Тихо-тихо меркнут светлые воды, сначала наверху, потом все ниже и ниже; мгновение - и все погрузилось в прежний мрак.
Зрители, любовавшиеся невиданным зрелищем с притаенным дыханием, только теперь очнулись от очарования. Все заговорило, задвигало стульями.
- А в самом деле, очень недурно, - заметила Лиза, - лучше даже, чем днем.
- Ах, нет, ma chere, - возразила Наденька, - бенгальское освещение - искусственное, следовательно, хоть и поражает сильнее, но не может сравниться с дневным, естественным.
- Ты сама себе противоречишь, моя милая. Ведь бенгальское освещение, говоришь ты, действует на тебя глубже дневного?
- Глубже.
- А между тем в нем нет для тебя ничего неприятного?
- Нет, оно даже, может быть, приятнее дневного, но оно искусственное, а следовательно...
- Полно тебе сентиментальничать! - прервала Лиза. - Есть разве какое существенное различие между освещением того или другого рода? И здесь, и там происходит не более как сотрясение эфира, игра световых волн на одном и том же предмете - воде, и в том, и в другом случае раздражается зрительный нерв, и чем приятнее это раздражение, тем оно и благороднее: всякое ведь сотрясение эфира естественно, неискусственно. Солнце могло бы точно так же светить бенгальским огнем, как светит теперь своим обыкновенным светом, и тогда ты сама не нашла бы в таком освещении ничего неестественного.
- Да вам хоть сейчас в профессора! - заметил шутливо один из молодых людей.
- Сестра молода, - отвечала серьезным тоном экс-студентка, - всякая новая мысль нелишня в ее годы.
- Вы говорили про раздражение зрительного нерва, - вмешался Змеин. - Я должен заметить, что прежде всего раздражается в глазу сетчатая оболочка, а уж от этой раздражение передается чрез зрительный нерв мозгу.
- Ну, пошли философствовать! - перебил нетерпеливо Куницын. - Бенгальское освещение развлекло нас более дневного, значит, оно и лучше. Что тут толковать?
Общество подходило к гостинице.
- Не сделать ли еще ночной прогулки? - предложил Ластов.
- Ах, да, да! - подхватили в один голос Наденька и Моничка.
- А я думаю, что нет, - решил Змеин. - Пароход отходит завтра чуть ли не в седьмом часу утра, поэтому, если мы хотим выспаться, то пора и бай-бай.
- Вы самый рассудительный из нас, - сказала Лиза. - В самом деле, мы уже вдоволь насладились вашим обществом, господа, хорошего понемножку. Пойдемте, детушки.
- Пойдем. Доброго сна, господа.
- Au revoir, mesdemoiselles [До свидания, мадмуазель (фр.)], - отвечал Куницын.
- Прощайте, - сказал Ластов.
- Кланяйтесь и благодарите, - заключил Змеин. Наши три героя решили единогласно потребовать три отдельных номера: оно удобнее, а цена та же, так как в гостиницах почти повсюду берут плату не за комнаты, а за кровати. На беду их, в отеле "Гисбах", при большом стечении публики, бывает, несмотря на относительную просторность здания, довольно тесно; почему приезжие, справившиеся предварительно в краснокожем путеводителе, всегда позаботятся заблаговременно о ночлеге. Наша молодежь не заглянула в Бедекера, а когда обратились со своим требованием к кельнеру, то получила альтернативу: или удовольствоваться всем троим одним номером, или же искать пристанища в окружающих дебрях. Последнее, как неудобоисполнимое, было отвергнуто, первое со вздохами принято. Отведенная им комната оказалась под самою крышею и имела полное право на название чердака; она была так низка, что Ластов (самый высокий из молодых людей), не становясь на цыпочки, мог достать рукою до потолка. Три кровати занимали почти все пространство комнаты.
- Ну, брат Ластов, - заговорил Куницын, - как ты находишь мою belle Helene [Прекрасную Елену (фр.)]? He достойна она этого титула, а?
- Как тебе сказать?.. Прекрасной Еленой ее едва ли можно назвать: троянская красавица, сколько мне известно, была женщина вполне расцветшая, в соку, тогда как Наденька - ребенок. Но она, слова нет, мила, даже очень... Видно, что ей и непривычно, неловко в длинном платье, и в то же время хотелось бы казаться взрослой; застенчивость дитяти с эксцентричными порывами первой самостоятельности и придает ей эту особенную привлекательность.
- Браво! Так она тебе нравится? Malgre [Несмотря на (фр.)], что незрелый крыжовник?
- Я и не восставал против незрелого крыжовника; меня удивляло одно: как ты, человек столь рафинированный, мог прельститься ею? Теперь отдаю полную честь твоему вкусу. Похвально также, что они с Лизой не шнуруются: без корсета талья обрисовывается куда пластичнее, рельефнее, и в то же время не дает повода опасаться, что переломится при первом дуновении. Да и в умственном отношении Наденька, кажется, не из последних: немногие слова, сказанные ею, были так логичны...
- Та, та, та! Это что? - воскликнул Куницын. - Пошел расхваливать! Уж не собираешься ли ты отбить ее у меня?
- А если бы? Она и мне более Монички нравится.
- Нет, уж, пожалуйста, не тронь. Ты ее знаешь всего с сегодняшнего дня, значит, не так привязался к ней... Условие, господа: каждый из нас выбирает себе одну для ухаживанья и, как верная тень, следит за нею; другими словами: не вмешивается в дела остальных теней. Нас трое и их три, точно на заказ. Вы, m-r Змеин, берете, разумеется, Лизу? Змеин поморщился.
- Да полно вам кокетничать! Кому ж, как не вам, играть с нею в шахматы? Кто, кроме вас, выдержит с этой флегматической докой? Не взыщите за правду. Я не постигаю только, как вы еще не сходите с ума от нее? Совсем один с вами темперамент, точно из одной формы вылиты, а наружность и телеса - в своем роде magnifiques [прекрасны (фр.)].
- Это так, торс славный. Если б и ум ее был вполовину так роскошен...
- А почем вы знаете, каков у нее ум? Исследуйте наперед. Это по вашей части: исследования, анализ, химия!
- К тому же, - подхватил Ластов, - хотя она и из студенток, но, как кажется, не поставляет себе главною целью поимку жениха. Уж одно это должно бы возвысить ее в твоих глазах.
- Знаем мы этих весталок нового покроя! - отвечал Змеин. - Пока не нашлось обожателя, девушке, конечно, ничего не стоит играть неприступную, а попробуй возгореть к ней бескорыстно благородным огнем, сиречь намекни ей про законные узы, - она тут же бросится в объятия к тебе, как мошка в пламя свечи, с риском даже опалить крылья.
- Mais, mon cher ami [Но, дорогой мой друг (фр.)], вы расстраиваете весь наш план. Как же быть нам, если вы отказываетесь от Лизы?
- Да я, пожалуй, сыграю с нею несколько партий в шахматы, чтобы вы с Ластовым могли утолить первый позыв вашей любовной жажды. Но не пеняйте, если я в случае невозможности выдержать, поверну оглобли.
- Можете. Я, со своей стороны, настолько доверяю Лизе, что надеюсь, что она не так-то скоро отпустит вас. Итак, ваш предмет - Лиза? Решено?
- Решено.
- Мой - Наденька, эта также решено. Значит, на твою долю, Ластов, остается одна Моничка, Саломонида, Salome!
- И то хлеб. Ведь ты, Куницын, не воспрещаешь говорить иногда и с твоей красоткой?
- Куда ни шло - можешь.
- И за то спасибо.
- Вы, господа, готовы? - спросил Змеин, перевешивая последние доспехи свои через спинку стула и подлезая под перину.
- Вот уж скоро двадцать лет, - сострил Куницын. Змеин задул свечу.
- Это зачем? - спросил тот. - При свете болтается гораздо веселее.
- То-то вы проболтали бы до зари, а встать надо с петухами. Buona notte [Хорошей ночи (ит.)]!
- Кланяйтесь и благодарите, - отвечал, смеясь, правовед, повторяя любимое, как он заметил, выражение Змеина.
Тем временем в другой комнате гостиницы происходил разговор между девицами, почти тождественный с вышеприведенным.
Липецкие распорядились о ночлеге своевременно, и им отвели два номера в бельэтаже, в две кровати каждый. Моничка и Наденька просились спать вместе; г-жа Липецкая хотела было отказать, но когда и Лиза ввернула свое доброе слово: "Да дайте же им погулять! Не век же пробудем за границей", - она, сообразив, что и вправду резвушки не дадут ей сомкнуть глаз, если она одну из них возьмет к себе, махнула рукой: