Саша вышел навстречу гостю. Константин был в костюме из тонкой чесучи. Из-под новой форменной фуражки, с орлом, выбивались темно-русые пряди волос.
Здороваясь, он развел руками и повернулся кругом, спрашивая:
— Ну, как находите? Хорош? Здорово, а? Молодой чиновник управления уделов из Петербурга, Константин Матвеевич Борецкий, дворянин, холост, завидный жених, ищет комнату. Таков теперь мой паспорт, — смеясь, произнес он, вместе с Сашей пройдя в его комнату.
— Вам нужна комната? — спросил Саша.
— Да. И с таким расчетом, чтобы имела два хода: один — явный, а другой — известный только мне одному. Хозяин или хозяйка желательны слепые, глухонемые или вроде этого…
— У меня есть глухой дядя, — ответил Саша, — а у него есть комната.
— Вы шутите! — воскликнул Константин.
— Это, видно, вы шутите, а я говорю серьезно, — ответил Саша. — Дядя Гиго, точнее сказать, мамин дядя. Живет на пенсии и помешан на нумизматике. Правда, он квартирантов к себе пока не пускал. Но по рекомендации мамы он, пожалуй, сдаст вам комнату. Сейчас, за обедом, заведем об этом разговор. Вы — мой товарищ из Петербурга.
При жизни отца обед в семье Елиадзе был самым радостным событием дня. Теперь он стал едва ли не самым печальным часом — и прежде всего потому, что прибор отца по-прежнему стоял на столе, словно отец вот-вот войдет в комнату и сядет за стол, разговорчивый, неизменно веселый: каждому члену семьи — шутка, для каждого — ласковый поцелуй. Его небольшая черная, красиво подстриженная борода всегда пахла духами, румяные губы — вином, и большие глаза как будто искрились той же виноградной влагой.
Нет, не выйдет к столу Елизбар Михайлович. Салфетка его обвязана черной лентой, мать сидит ссутулившись, как будто нарочно некрасиво намотав на шею темную косынку, Возьмет ложку, поднесет ко рту и снова опустит в тарелку. Еда не идет, как ни старается Натела уговорить ее, — горе матери превратило шестнадцатилетнюю Нателу в хозяйку дома. Потом уж Саша, в тоне нежного упрека, попросит мать, — и она, благодарно взглянув на детей, возьмет в рот две-три ложки… Гиго, самый младший (в этом году он пошел в гимназию), тоже молчит, задумывается, плохо ест. Только двенадцатилетняя Кетевана то болтает ногами, то с шумом втягивает в себя суп.
— Кетевана, не тряси стол… Кето, неприлично так чавкать! — то и дело обращается к ней старшая сестра. А не будь за столом Кетеваны, ее сияющих непобедимым весельем отцовских глаз, обед походил бы на поминки.
Сегодня за обеденным столом исчезло это зловещее пустое место. Натела, накрывавшая на стол, пересадила всех так, чтобы гость сидел между матерью и Сашей. У гостя была какая-то своя приятная манера держаться. И впервые после смерти главы семьи за столом повеяло жизнью.
Константин говорил мало, но, поблескивая глазами, так переглядывался с младшими детьми, как будто сам был маленький. Кетевана не сводила с него глаз, и даже на худеньком, смуглом и печальном лице Гиго появилась улыбка. С ласковым уважением отвечал он на вопросы Дареджаны Георгиевны и заговорщицки-серьезно поглядывал на Нателу. Догадываясь, что он видел, как ее в Александровском саду отчитывал брат, она краснела и, чуть усмехаясь, отводила глаза…
— Вот как хорошо, что у Саши в Петербурге есть такой старший товарищ, как вы, Константин Матвеевич, — сказала мать. — А ты ничего не рассказывал нам о Константине Матвеевиче, — упрекнула она сына.
Саша пробормотал что-то невнятное.
— Он вообще у вас неразговорчив, хотя и собирается стать адвокатом, — ответил Константин.
Мать вздохнула и приложила платок к глазам.
— Что-то будет с его учением, сама не знаю. — Голос ее дрожал, слезы катились из-под платка. — Меня он не слушает, а муж….. — рыдания перехватили ей горло.
Дети завозились на стульях, переглянулись.
— Мама, ну, мама… — сказал Саша настойчиво.
— Я старая, глупая женщина… Вот реву, как… — Она громко высморкалась и с каким-то ожесточением вытерла глаза. — А что мне делать? Хочет бросить из-за нас учение, да? А нужно не так сделать. У него в Петербурге крестный отец — генерал Розанов Александр Федорович, такой большой человек, так он к нему в Петербурге даже не зашел. К крестному отцу!.. У нас, у грузин, это считается такой невежливостью, грубостью — фу! Да ведь и вы, русские, одного с нами православного закона. Ну, скажите ему — разве это прилично?
— Ай-ай-ай! — серьезно сказал Константин, и только во взгляде его, брошенном в сторону Саши, было веселое озорство.
— И я знаю: если бы Александр Федорович узнал, что для продолжения твоего образования нужно нас как-то устроить в Петербурге, он бы нас устроил.
— У Александра Федоровича есть свои дети, — сухо напомнил Саша. — И, право же, все это не так просто, как вам кажется, мама.
— В Саше говорит гордость вполне естественная, — сказал Константин. — Не хочется обращаться за покровительством.
— Я понимаю гордость! — вспыхнув, сказала Дареджана Георгиевна. — Я сама из дворянской семьи и не толкала бы родного сына на унижение. Но Александр Федорович Розанов и его жена — это не то что крестные отец и мать Александру, тут такое вышло предзнаменование, как если бы они, были ему родные отец и мать.
— Мама, неужели вы весь этот вздор будете рассказывать постороннему человеку?
— Почему же постороннему? — мать даже встала с места.
Прямая и тонкая, стояла она за столом и уничтожающе глядела на сына.
— Ты сам сказал, что это твой лучший друг по Петербургу. И когда молодой человек на чужбине… — она перешла на грузинский язык, — и ты за столом так выражаешься, то — прости меня — это непристойно.
— Простите, мама.
— Не у меня, а у Константина Матвеевича ты должен просить извинения, — по-русски сказала мать.
— Я его прощаю, — басом сказал Константин. — Пусть в наказание сидит смирно и слушает старших.
— Пусть слушает! — торжественно сказала мать. — Я вот первый раз вижу вас, но мне, чтобы узнать человека, надо только взглянуть на него. Я вижу: вы человек умный и добрый и, наверно, слушаетесь свою мать и не огорчаете ее.
Константин ничего не ответил. Мать… Сегодня он написал ей письмо и сообщил свой адрес. Но успеет ли он получить ответ до того, как уедет отсюда? Сколько лет он не виделся с ней! В родной городок ему никак нельзя, его мгновенно сцапают… Остается только переписка. А что для нее письма, если она едва разбирает печатный шрифт…
Он задумался и пропустил начало рассказа Дареджаны Георгиевны — речь шла о давнем времени, когда Саша только родился и семья Елиадзе проводила лето в имении родителей Дареджаны Георгиевны.
— Там гостило много молодежи, между прочим, молодой военный инженер Розанов, друг брата моего. Он изъявил желание крестить моего сына, а куму я себе давно уже подыскала — подруга моя Зиночка, из русской семьи, но для меня все равно что родная, она тоже гостила у нас. Александр Федорович и Зиночка моя только познакомились. А церковь наша верстах в трех от нашего имения, в верхнем селении. Я была еще нездорова, мне врачи запретили вставать, Елизбар Михайлович уже уехал в Тифлис, ему нужно было там быть до начала учебного года. Ну, а время это, август месяц, горячее; братья мои, которые вели сельское хозяйство, не могли отправиться в церковь. Дома лошадей свободных в эти дни не было. Ну, наши крестные отец и мать взялись сходить вдвоем и окрестить нашего первенца… Вот пошли они. Почти незнакомые и очень молодые. Нас, знаете ли, в заведении святой Нины воспитывали в таком благоприличии и скромности, что пока с тобой молодой человек сам не заговорит — молчи, жди его обращения. Он обратится — так соответственно его словам найди тон для ответа. Зиночка молчит, ждет, Александр Федорович тоже бережет каждое свое слово… Вот и прошли они так молча до самой церкви. Сашу, разумеется, нес крестный на руках, и он, голубчик, спал всю дорогу… Церковь была заперта, на паперти сидел сторож, и он, как после рассказывал Александр Федорович, был, видимо, пьян. Да и как же иначе? Свадьба ли, похороны ли — церковному сторожу всегда подносят, верно? Вот они рассказали ему, зачем пришли, — сторож как будто понимал по-русски. Александр Федорович дал ему три рубля. Сторож так обрадовался, благодарил очень и скорее побежал за дьяконом и священником. Те пришли сердитые — время, я уже говорила, самое горячее, священнослужителей позвали прямо с поля, и они торопились вернуться обратно.
Открыли церковь, как положено, ударили в колокол, народу немного подошло из села. Началась служба на грузинском языке, которого молодые люди не понимали. Но служба шла как-то странно, священник все что-то говорил, обращаясь к пастве, и показывал на Александра Федоровича и на Зину. Потом он записал их имена и фамилии и долго водил их друг за другом вокруг аналоя, а дьякон пел по-грузински. Они послушно ходили со спящим Сашенькой на руках. Все было как-то сурово, неприветливо… Тут опять зазвонили, все их стали поздравлять. Сашка проснулся и заплакал. Подошла какая-то старушка — оказалось потом, учительница — и говорит им по-русски со слезами: «Ничего, молодые люди, вы не смущайтесь. Если святая церковь грех вам отпустила, значит все хорошо, теперь растите вашего сыночка». — «Какой грех? Какого сыночка?» И все тут разъяснилось: пьянчужка сторож напутал и сказал попу и дьякону, что пришли молодые люди, у которых до брака родился ребенок, нужно поскорее их обвенчать, чтобы покрыть грех. Щедрость Александра Федоровича — ведь у нас не то что за три рубля, а за три копейки человек за двадцать верст сбегает — тоже сбила сторожа с толку.
«Очень хорошо рассказал батюшка о вашем грехе и о достойном поведении их благородия в отношении девушки», — сказала старушка. И тут моя Зиночка, забыв хороший тон нашего заведения святой Нины, заплакала навзрыд. А Саша тоже плачет. Александр Федорович кинулся за священником, а их обоих с дьяконом уже и след простыл, в поле вернулись. Вот и пришлось Александру Федоровичу утешать их обоих. Но разве сразу при таком горе утешишь? Утешал он ее еще несколько дней, а потом уехали вместе в Петербург. Нашего Сашу окрестили уже в Тифлисе, и на этот раз удачно…
— И вы, Саша, отказываетесь посещать людей, которые благодаря вам соединились на всю жизнь? — спросил Константин укоризненно.
— Представьте, да! — сказала Дареджана Георгиевна, и даже глаза ее победоносно загорелась, так как она почувствовала в словах Константина поддержку.
— Нет, вы решительно не правы, — посмеиваясь, говорил Константин, когда они после обеда вернулись в комнату Саши.
— А вы неужели пошли бы к этому совершенно вам незнакомому генералу и стали просить его помочь вам? — спросил Саша, и оттенок неодобрения послышался в его голосе.
— Ну, насчет просьб о помощи — еще не знаю, но, во всяком случае, пошел бы непременно.
— А зачем?
— Ну, мало ли зачем? Может, еще понадобится. И потом ведь просто интересно, все-таки генерал. В нашем деле, дорогой Саша, надо знать, что делается во всех классах общества, и, представьте, даже в верхних слоях его, и в самом правительственном лагере.
Он взглянул на Сашу и сказал:
— А вы все-таки строги.
В этих словах слышны были и одобрение и раздумье, похоже было, что он хотел еще что-то добавить к этой оценке — вроде того, что одной строгости недостаточно.
Саше не хотелось продолжать этот разговор.
— А я ведь вам материал насчет хизанов достал, — краснея от удовольствия, сказал Саша. — Я тут вот списал для вас и кое-что перевел.
— О Саша! Спасибо вам, давайте-ка сюда эти материалы. Значит, даже в газетах статьи были? — Он быстро перелистывал газеты, просматривая отчеркнутые статьи. — Князья Мачабеловы и Мачабели — это одно и то же, конечно. Вот злодеи… И как все бесстыдно, бессовестно!
— А это я нашел в брошюре, хранившейся в библиотеке моего отца, и перевел для вас. Хотите, прочту?
Константин кивнул головой, и Саша стал читать:
— «В селе Думацхо помещиком отобрано у хизана две с половиной десятины пашни, уже подготовленной для посева, и разрушена ограда его виноградника…
В селе Сативе в 1891 году помещик пожелал заключить с крестьянином арендный договор. Крестьянин отказался, помещик силой отобрал у него всю землю, вынудил отдать ему пятьдесят рублей денег, на которые не дал расписки…»
Саша читал медленно, желая каждому факту придать особую выразительность. Константин слушал и при этом вглядывался в лицо Саши, вздрагивающее от волнения, — Константину вспомнилось, как Саша сразу после сходки подошел к нему и так искренне выразил свою приверженность к партии.
«А что ж, пожалуй, годится», — подумал Константин.
— «… Как вам известно, предложение губернатора об облегчении положения хизанов рассматривалось и разрешалось в течение двадцати лет, но вопли дворянства в 1893 году оказались настолько трогательны, что немедленно был издан новый закон, отменявший прежний. В силу нового закона, помещик имеет право прогнать крестьянина с земли, когда ему это угодно…»
— Подождите минутку, Саша, — что это за брошюра? Это, конечно, марксист писал, настоящий марксист.
— Это писал Александр Цулукидзе, папин знакомый один. А брошюра — вот она, называется «Мечта и действительность».
— Обидно не знать языка. Вы мне ее переведете? Ну, а хизаны? Каково их положение сейчас?
— Можно считать, что все осталось по-прежнему. В прошлом году был упразднен институт временнообязанных.
— Это который в России был упразднен в тысяча восемьсот восемьдесят первом году? — живо спросил Константин.
Саша кивнул головой и продолжал:
— По этому закону временнообязанные должны уплатить еще четыре миллиона рублей в продолжение ближайших пятидесяти шести лет.
— Скольких? — переспросил Константин.
— Пятидесяти шести, — ответил Саша. — Но на хизанов этот закон не распространяется.
— Ну, понятно, — неторопливо и потому особенно многозначительно сказал Константин. — Они даже и не временнообязанные, они некогда пришли к помещику, он их, так сказать, из милости пустил на свою землю, а попросту говоря, взял в кабалу, в рабство, — и вот поколение за поколением они работают на него. Так я понял из разговора с моими друзьями рачинцами. И знаете, Саша, они очень просят помочь им отменить этот возмутительный порядок, по которому людей, несколько поколений живущих на земле и возделывающих ее, может согнать паразит помещик. Так как, отменим, а? — спросил он.
И, услышав в этой шутке оттенок силы, Саша ответил серьезно и взволнованно:
— Непременно отменим!
— Заодно уж и насчет пятидесяти шести лет, о которых вы рассказывали, тоже постараемся, верно? И господ дворян, жалобные вопли которых так трогают наше мягкосердечное правительство, навеки успокоим.
— А вот это, может, вам тоже понадобится? — И Саша протянул Константину тетрадь. — Мне показалось интересно. Дядя Михако сейчас составляет об этом докладную записку.
Придя на службу к дяде Михако, другу покойного отца, и заведя разговор о положении хизанов, Саша тут же узнал, что не так давно наместник затребовал у охранного отделения все данные по «аграрным беспорядкам в закавказских губерниях», после чего эти данные были переданы в отдел земледелия и землеустройства «на предмет составления докладной записки». Над составлением этой докладной записки как раз и трудился дядя Михако.
Таким образом, Саша получил полную возможность списать некоторые показавшиеся ему интересными бумаги и принести их домой.
Здесь был рапорт о том, как жители селения Шах-Агы обстреляли отряд полицейских стражников, присланных «для ограждения прав помещика Ахмедхана Талышинского». Нухинский уездный начальник доносил елисаветпольскому губернатору, что некий Казаров, крестьянин селения Джалун, подстрекает своих односельчан отказаться от платежа податей. Особенно часты были столкновения из-за пастбищ. Помещики запрещали крестьянам выгонять стада на общественные пастбища, объявляя их своими, крестьяне оказывали сопротивление, огромными массами выходили на пастбища, избивая порою стражников.
— Похоже, как в Веселоречье, — пробормотал Константин.
— Где? — спросил Саша.
— В Веселоречье — есть такая маленькая народность по ту сторону хребта, — ответил Константин, продолжая просматривать материалы.
— И там было нечто вроде такого же возмущения крестьян?
— Тысяч двенадцать поднялось. Пушки против них выкатили. А они безоружные пришли, понимаете? С царем-батюшкой по-доброму поговорить — ну, вроде как в пятом году, перед Зимним дворцом… Всё предметные уроки истории, — тихо говорил Константин, отодвигая материалы.