— Значит, все благополучно? — с облегчением спросил Темиркан и почувствовал, что кровь прихлынула к щекам.
— Что значит благополучно? — задумчиво сказал Гинцбург. — Банк прибрал к рукам акции мелких держателей, которые на этом понесли убытки. Мелким держателям это плохо, а банку в конечном счете будет совсем неплохо. Хотя мы с вашим сиятельством в свое время не мало толковали обо всем этом, но я чувствую, что сейчас нам нужно кое-что освежить в памяти. Русское правительство строит на Кавказе эту самую стратегическую железную дорогу — раз, — и Гинцбург, отставив большой палец от других пальцев, показал его Темиркану. — О стратегии мы, конечно, говорить не будем, — многозначительно снизив голос, произнес он, — хотя и о ней стоило бы поговорить. Но сейчас-то для нас важна отнюдь не стратегия, а то, что в проведении этой железной дороги заинтересован тот глубоко мирный и даже демократический Кооперативный банк, представителем которого я имею честь состоять. Ведь новая железная дорога дает нам, таким образом, возможность на более выгодных условиях вывозить казачью пшеницу с Северного Кавказа к Черному морю. — Рувим Абрамович перед носом Темиркана кокетливо покрутил теперь уже указательным пальцем и, загнув его, добавил: — Итак, третье: казачество. Пароходчики, вывозящие из России пшеницу на Запад, также заинтересованы, — и он показал Темиркану средний палец. — Создается единство коммерческих интересов, а где есть единство коммерческих интересов, там все идет гладко. И тут на сцену выплывает главный кит, — показал Гинцбург свой безымянный палец с толстым обручальным кольцом, — могучий Англо-Нидерландский банк, гордость Лондонского Сити. Он связан, с одной стороны, с нашим Кооперативным банком, а с другой, как мы уже упоминали, с пароходными компаниями. Так создается акционерное общество «Транслевантина». Русское правительство строит железную дорогу. «Транслевантина» берется на выгоднейших условиях поставлять оборудование: паровозы, водокачки, разные там семафоры, стрелки и еще много чего — все, кроме рельсов, поставляемых русскими заводами. Железная дорога выйдет к порту на Черном море — и тут наша «Транслевантина» заранее, пока это еще дешево, скупает земельные участки. Железная дорога должна пройти по землям веселореченского племени, и я появляюсь у вашего сиятельства… — Тут тяжелая, мягкая рука Рувима Абрамовича похлопала Темиркана по плечу. — Одновременно наш Кооперативный банк строит в этом порту элеватор по последнему слову техники и учреждает кредитные товарищества в станицах. Сбережения богатых казаков и мужиков, вроде наших друзей Решетниковых и Лаптевых, превращаются в капитал, в силу, которая на железнодорожных станциях Кавказской магистрали закладывает элеваторы, мельницы, склады сельскохозяйственных орудий. Все идет прекрасно, все хорошо… Но тут вмешиваются ваши строптивые соотечественники, начинают свой дурацкий бунт, русское правительство со свойственной ему грубостью поднимает на весь мир пальбу из пушек, грохот долетает до Парижа, мелкие держатели акций пугаются и… Я не хочу вам рассказывать сказку про белого бычка…
— Но ведь их усмирили. А железную дорогу продолжают строить. Значит, все восстановлено? — спросил Темиркан.
— Ах, ваше сиятельство!.. — укоризненно и даже немного сердито ответил Гинцбург. — Все, кроме коммерческого доверия. Вы все-таки забываете о нашем главном, англо-голландском хозяине, о банке… Предотвратив крах нашей новорожденной «Транслевантины», он тоже понес некоторые убытки. Конечно, приобретая за дешевку наши акции, он потом с лихвой возместит потери, — но когда это будет? А пока мы от наших заморских принципалов имеем прямое указание: свертывать наши операции в Веселоречье. Для этого-то я и прибыл сейчас на Кавказ. И так как мне дороги интересы вашего сиятельства, я хочу, чтобы они не очень пострадали во время этих операций.
Темиркан в свое время столько потратил умственных сил, чтобы понять, почему этим неизвестным ему людям из-за морей понадобилось принять участие в его делах! И сейчас он никак не мог понять обстоятельных объяснений Гинцбурга.
— А впрочем, ваше сиятельство, не мучьте себя беспокойными думами, — добавил Гинцбург, взглянув на омрачившееся лицо Темиркана. — Сначала поправляйтесь, а потом приезжайте в Питер. Я постараюсь уладить дело с вашими векселями, чтобы вас не беспокоили.
Итак, его даже могли побеспокоить. А он-то надеялся, что Рувим Абрамович еще добудет ему денег.
Темиркан за последние два года привык к деньгам и без них ощущал странное бессилие. Это было душевное бессилие, но ощущалось оно почти физически. Темиркану в эти дни вспоминалась одна старинная сказка о проклятом Змее Семиглавце, угнетателе людей. Раз в три месяца змей пожирал самого сильного юношу и самую красивую девушку и опять погружался в сон в своей увешанной коврами и украшенной драгоценностями пещере. Но однажды его пробудил громовой голос: «Хватит храпеть тебе, семиглавая нечисть!» Змей распялил все свои четырнадцать глаз, приподнялся, раскрыл все семь своих пастей, распустил крылья — и увидел перед собой большеглазого, широколобого Батраза, а в руках его — о, ужас и гибель! — бились три черных ворона. Не простые то были вороны. Они жили посреди океана, на безлюдном острове, в тихом саду. В одном была скрыта сила Семиглавого, в другом — его надежда, в третьем — душа. Не легко было постичь эту тайну, но Батраз недаром прославлен вовеки как защитник людей, расчистивший землю от одноглазых людоедов, семиглавых змеев, от полунощных и полуденных духов. Проник Батраз в тайну змея, добрался до острова и изловил воронов… Семиглавый, увидя в руках Батраза свою силу, надежду и жизнь, мгновенно воспрянул, чтобы обрушиться на врага. Но тот оторвал голову первому ворону — ворону силы, — и вмиг испарилась, исчезла сила Семиглавого. Громадной живой глыбой, бессильно трепещущий, распростерся змей на своем ложе. А Батраз уже держит ворона надежды и вот-вот оторвет и ему голову…
В детстве, слушая эту сказку, Темиркан всегда сочувствовал светозарному Батразу, другу людей, а теперь, вспомнив ее, поразился: почему он не подумал тогда о том, каково было Семиглавому, со своими четырнадцатью крыльями и двадцатью восемью лапами, с острыми, как мечи, когтями и семью ядовитыми жалами, беспомощной грудой лежать перед своим безоружным врагом? И, что было страшнее всего, образ Батраза в расстроенном воображении Темиркана приобретал вдруг черты молодого Науруза, одного из главных вожаков только что подавленного восстания. Как Темиркан ни гнал от себя это видение, навеянное старой сказкой, молодой Науруз со своим румяным лицом и бесстрашным взглядом, безоружный, неотступно стоял перед Темирканом, бессильно распростершимся на постели, — стоял, готовый оторвать голову второму черному ворону, воплощавшему в себе надежды Темиркана.
Рассудком Темиркан понимал, что видение это порождено отвратительной болезнью, упорно не проходившей ни от настоя чеснока на водке, ни от усиленных доз хины, которую он стал вновь принимать по настоянию Гинцбурга, после чего ему все время казалось, что где-то бьют в набат. Болезнь не проходила, и стоило лишь закрыть глаза, как воспоминание переходило в галлюцинацию, и он, пугая Дуниат, с хриплым криком просыпался.
Да, сила покинула Темиркана. Этой силой были деньги. Когда-то отсутствие денег заставило его уйти с военной службы, подать в отставку и уехать из Петербурга. А потом пришли деньги и дали ему силу. Эта сила подняла его до сената, довела до самого царя и помогла ему отнять пастбища у своего народа. Но вот из-за восстания на пастбищах стала таять цена на бумаги где-то в далеком Париже… И деньги отхлынули от него.
Гинцбург уехал. Денежный источник, из которого за последние годы привык черпать Темиркан, иссяк, и Темиркан опять превратился в штаб-ротмистра в отставке, захудалого мусульманского князька, которому так трудно приходится со своей разросшейся семьей.
За окном природа его родины справляла долгий и радостный праздник лета, а Темиркан не видел ни зелени лесов, ни синевы неба, ни сияющих белизной горных снегов, по которым рассеянно скользили его глаза.
4
Если бы Темиркан обладал телескопической силой зрения, взор его, рассеянно блуждавший по снеговым вершинам, мог бы уловить медленное движение нескольких фигурок, которые то кучкой, то гуськом, исчезая и вновь появляясь, неуклонно передвигались по белым снежным полям. Там шли люди. Среди них был Науруз — юноша с широким, выпуклым лбом, большими смелыми глазами и румяным, по-детски округлым лицом, — таким Темиркан представлял себе Батраза. Правда, вместо сверкающих, как солнце, доспехов Батраза на юноше был овчинный полушубок поверх русской, в мелкий синий горошек, косоворотки, горская, из кожаных ремешков плетенная обувь и белая войлочная шляпа, но богатырская стать сказывалась в каждом его движении. Науруза сопровождала его возлюбленная Нафисат, девушка из крестьянской семьи Верхних Баташевых. Чего только не делал Темиркан, чтобы отвратить красавицу Нафисат от бунтовщика Науруза, и ни в чем не успел. Тоненькая и высокая Нафисат легко, без усилия, идет подле Науруза, и к нему все время обращено ее худощавое, с нежно очерченными щеками лицо…
Но как удивился бы Темиркан, увидев среди спутников Науруза того самого русского, который недавно посетил его и привез записку от самого господина Гинцбурга!
Темиркан так и не узнал, что именно эта записка помогла Константину Черемухову проникнуть в места, объявленные на военном положении. Константина Черемухова сопровождал дальний родственник Баташевых — Асад, пятнадцатилетний мальчик в шинели реалиста.
Вот они остановились, чтобы проститься с Нафисат, — она должна была вернуться обратно. Простились. Теперь будет Нафисат до первого снега оставаться на пастбищах в старом бревенчатом коше своей семьи, а на зиму спустится в аул к своим домашним. Будет днем и ночью ждать она Науруза или вести от него, переданной через друзей. Будет она помогать и ему и друзьям его прятаться от стражников и от князей.
— Буду я говорить нашим людям, что ты пришлешь нам подмогу с русских равнин, — сказала она, обращаясь к Константину. Так поняла она речи, которые велись за время дороги.
Асад перевел ее слова Константину.
— Скажи ей, что подмога придет непременно. Тронулись все большие русские реки, высоко встанет вода и скоро поднимется в горные ущелья.
Тут же Константин, смеясь, обернулся к Нафисат и, выразительно ударив по своей шее плашмя рукою, сказал:
— Значит, не будет мне больше так?
Нафисат засмеялась; таким движением руки когда-то она, при первом знакомстве с Константином, пригрозила ему.
— Не так, не так, а вот как! — И тоненькая, стройная Нафисат вдруг гибко и быстро в пояс поклонилась Константину, так что из-под платка упали до земли ее четыре длинные, туго свитые косы.
Науруз проводил ее. Отошли они шагов за сто, за поворот, где их не было видно, и долго неподвижно стояли в холодной тени больших камней.
Расставшись с Нафисат, люди пошли дальше. Целые сутки шли вдоль ледяной, неприступной стены Главного хребта. Они торопились. На всех перевалах, соединявших Северный Кавказ с Закавказьем, подкарауливали их сторожевые заставы. Но Жамбот Гурдыев из аула Дууд, один из главных участников восстания, рассчитывал на лазейку в горах, известную, может быть, только ему, — по ней он надеялся вывести в Закавказье русского гостя. Эта лазейка была доступна только летом, при солнечной погоде.
Жамбот шел впереди. Его чекмень, много раз заплатанный, потерявший первоначальный цвет, не доходил до колен и не мешал быстрому шагу. Жамбот шел без всякого усилия, похоже было, что под ступнями его плетенной из кожаных ремешков обуви действовали упругие пружины.
На широких плечах — мешок; на тонком поясе — длинный кинжал в старинных узорчатых ножнах.
Жамбот озабоченно поглядывал на небо и хмурился, когда из-за перевала выкатывалось пухлое облачко, которое могло превратиться в снежную тучу. Лето уже шло к концу, туман или снег помешали бы перебраться на ту сторону гор. Жамбот тревожился, и все же каждый раз, оглядываясь на своих спутников, он улыбался, и зубы блестели под его чернокудрявыми с проседью усами. Иногда он перебрасывался словом с Наурузом, который шел последним, чтобы в случае необходимости помочь двум своим менее опытным в ходьбе спутникам. А порою Жамбот останавливал вопрошающий взгляд на Асаде Дудове, на его продолговато-смуглом, нежно разрумянившемся лице… Зеленое с медно-блестящими пуговицами пальто Асада, его фуражка с гербом, выпуклые очки — все это казалось Жамботу чуждым и враждебным. Асад принадлежал к старинной и многочисленной княжеской семье Дудовых, в продолжение нескольких веков владевшей аулом Дууд, из которого происходил Жамбот. Жамбот во время недавнего восстания отомстил за кровь своего пасынка и своею рукой убил нескольких Дудовых. И потому он каждый раз, взглядывая на Асада, чувствовал так, как будто в глаз его попала соринка и он никак не может проморгаться… Жамбот, конечно, знал, что отца Асада — исчислителя и книжника Хусейна-муллу проклинали в мечетях. Дудовы считали Хусейна отступником и изменником. И ведь это Асад привел в Веселоречье Константина и переводил веселореченцам его слова. И все же никак не мог забыть Жамбот о том, что с ним идет Дудов…
Константин шел молча. Мысль о том, что эта тропа, то пролегавшая в морозной тени хребта, то выводившая их на цветущие душистые травы нагорных лугов, проходит по географической границе Европы и Азии, не оставляла его. Ему все вспоминались далекие огни русских городов, которые Науруз показал с высоты Кавказского хребта. А если зажечь огни революции здесь, на вершинах Кавказа, то и они станут видны и из Европы и из Азии. Да, огромные, в десятки раз большие, чем Кавказ, материки заселены сотнями народов, земледельческих и пастушеских, и их, как и веселореченцев, порабощают, уничтожают и грабят только потому, что так называемые «цивилизованные» страны раньше научились делать оружие и пушки.
Надо было в этот трудный для веселореченцев момент сказать им, что они не одиноки, что на великих русских равнинах борьба крестьян с помещиками становится все ожесточеннее и русский царь расстреливает своих русских подданных так же безжалостно, как и веселореченцев. Константин рассказал обо всем этом. И о священной крови, пролитой на площади Зимнего дворца, и о том, что царский министр Столыпин поддержал богатых мужиков против бедноты, так же как царский сенат поддерживал богачей против бедноты на веселореченских пастбищах. Ленский расстрел, петербургские стачки — обо всем этом услышали веселореченцы от Константина. Они узнали от него суровую правду.
Здесь, среди гор и ущелий, впервые произнесен был призыв к союзу рабочих и крестьян и названо имя Ленина, повторенное с надеждой и радостью тысячами людей.
Надо все сделать, все, чтобы не пропала революционная энергия, которая обнаружилась сейчас у этого возмущенного обманом и несправедливостью пастушеского народа!
Надо будет обо всем, что произошло в Веселоречье, рассказать товарищу Тимофею. Константин знал, что под кличкой «Тимофей» действует в Закавказье бесстрашный, умный и находчивый Сурен Спандарян, избранный на Пражской конференции членом Центрального Комитета партии. Об этом Константин получил в начале этого года краткое иносказательное письмо из Петербурга.
«Дядя Тимофей увлекается разведением винограда», — было написано в этом письме, и Константин сразу понял, где искать Спандаряна. «Виноград» — это было Закавказье. Найти же Тимофея в Тифлисе надо было через посредство конторы фирмы «Арцеулов и сыновья» — там работал некий Гамрекели. Обо всем этом Константину сообщено было во втором, тщательно зашифрованном письме. Можно завязать переписку с Гамрекели, адрес которого был приложен, или самому направиться в Тифлис на розыски. Но зачем разыскивать Гамрекели, когда в Тифлис должен бы уже вернуться друг Константина по ссылке, рабочий Закавказских железнодорожных мастерских Спиридон Ешибая?
Спиридон участвовал в вооруженном восстании в Тифлисе, когда одновременно шло вооруженное восстание в Москве. Рабочим дружинам Тифлиса удалось тогда укрепиться в районе вокзала и в поселке железнодорожников, так называемой Нахаловке. Правда, Спиридон не был взят с оружием в руках, но у него при обыске нашли большевистские прокламации, и на этом основании его заподозрили в принадлежности к партии.