— Вот из-за того самого Эльбруса я и купил у княгини Дадиани этот дом за восемьдесят пять тысяч — не стал торговаться из-за десяти тысяч. — И коммерсант, распространяя запах фиксатуара и чеснока, горделиво показывал на гору. Это был, конечно, не Эльбрус, а Казбек, и надо было, всю жизнь проведя в Тифлисе, буквально не поднимать головы от конторских книг, чтобы позволить хотя и разорившейся, но надменной княгине Дадиани посмеяться над ним, «Акакием Великолепным», и «подсунуть» ему вместо одной горы — другую.
Саша от матери знал, что папаша Саникидзе склонен взять на службу «сына своего друга» и обещает неплохое жалованье — восемьдесят рублей в месяц. Он догадывался, что подобное благоволение связано с какими-то матримониальными планами в отношении его ученицы, бедняжки Русудан, и потому, наверно, уроки для них обоих приобретали характер особенно принужденный.
Окончив урок, Саша медленно возвращался домой через Головинский проспект, который в это время, около двух часов дня, наполнялся гуляющей публикой. Раскланиваться с одними и теми же девицами и дамами, обмениваться одними и теми же шутками и новостями с молодыми людьми — как это надоело: и ты всех знаешь с детства, и все тебя знают! Все осточертело! В Петербург, в Петербург! В Публичную библиотеку, к книжным новинкам и к старым рукописям! Но нет, о Петербурге даже думать нельзя: невозможно взять с собой мать, сестер и брата, нет средств жить в Петербурге. Здесь же оставить одних — не позволяет честь, совесть, любовь…
После знакомства с Константином Саша с особенным волнением ждал ближайшего воскресенья, когда он под вечер отправится в Навтлуг — преподавать в воскресной школе русский язык молодым рабочим. Как с ним держаться будет Давид? И Лена? Оказывается, она не всегда такая строгая, какой кажется на уроках в школе, может и вина выпить, и смех у нее такой приятный. Но больше всего интересовало Сашу, увидит ли он Константина в воскресной школе. Ему казалось, что Константин непременно придет в воскресную школу. И вместе-то провели не больше двух часов, а вот не выходит из головы этот неведомо откуда взявшийся и ни на кого не похожий человек.
О том, что есть социал-демократы большевики и есть социал-демократы меньшевики, Александр знал еще до поступления в Петербургский университет. В Петербурге, в грузинском землячестве, он присутствовал один раз на реферате, где подробно было рассказано о различиях между этими двумя враждебными направлениями в рабочем движении. После реферата (делал его меньшевик) были ожесточенные споры. Александр разницу между этими двумя направлениями усвоил и мог бы даже изложить ее, но к самому предмету спора остался равнодушен. Ему даже в голову не пришло решить для себя, кому он больше сочувствует — большевикам или меньшевикам. Состав грузинского посольства, прибывшего в Москву при Иване Васильевиче Грозном (эти данные он обнаружил среди старых грузинских рукописей в Публичной библиотеке), интересовал его в то время гораздо больше.
Страстное отношение Константина к спорам в партии его удивило и восхитило. Да и разве можно относиться равнодушно к этим разногласиям, если даже самое умаление глубины их представляется Константину преступлением? И Саша по-новому вспоминал спор в землячестве. Да ведь спорили-то о том, какой будет русская революция! Речь шла о судьбе русского государства, а значит и о судьбе грузинского народа. Александр считал себя сочувствующим революционерам, всем революционерам вообще. Но после встречи с Константином это «вообще» уже представлялось наивным. Нет, теперь Саша знал: он сочувствует таким людям, как Константин. Но ему хотелось, чтобы с ним поговорили, убедили его… Он с нетерпением ждал воскресенья. Дождался, отправился в Навтлуг, — и все шло так, точно не было встречи в духане на Давидовой горе. Та же внимательная тишина в классе, и Лена смотрит, как обычно, холодно и спокойно, черные брови вопросительно приподняты, и Давид, вызванный к доске, делает свою обычную ошибку, путая дательный и творительный падежи… О Константине ни слова, ни намека, точно и не было его. «Что ж, — с досадой подумал Александр, — и я тоже не буду о нем спрашивать… Да и все понятно без всяких вопросов. Какое дело революционерам до какого-то недоучившегося студентика Саши? И что он есть, этот Саша? Возьмет и пойдет служить к Саникидзе приказчиком, а потом женится на Русудан и станет еще главою фирмы. А то можно поступить в Закавказское управление земледелия и землеустройства на жалованье сорок восемь рублей в месяц — надеть фуражку с кокардой! Или чего доброго исполнить просьбу матери, отправиться в Питер и разыскать своего крестного отца Александра Федоровича Розанова. Крестный отец — это не только у грузин, это и у русских кое-что значит. Для того чтобы жить как все, есть множество дорог, и все они перед тобой. Какая другая дорога грезится тебе?..»
Так лениво и зло думал Александр, когда через день после воскресной школы, то есть во вторник, около часу, шел по Головинскому проспекту. Он глядел на быстро сменяющиеся, освещенные ярким солнцем, большей частью знакомые ему лица и не видел их. Александр почти вслух назло себе бормотал эти обидные для себя речи и вдруг почувствовал, что кто-то идет рядом с ним. Он вздрогнул: с ним рядом в своей выцветшей технической фуражке с молоточками шел тот самый человек, с которым Александр мысленно разговаривал столько раз то преданно, то обиженно, — это был Константин. И когда пораженный и обрадованный Саша хотел остановиться посреди тротуара, Константин взял его под руку и легонько подтолкнул вперед.
— Очень рад, что встретил вас, Александр Елизбарович, — я не переврал ваше отчество? Через два часа мне нужно быть в Ботаническом саду, а как туда пройти, не совсем представляю. А спрашивать у незнакомых не хочется.
— Я с охотой провожу вас, — сказал Александр.
Некоторое время Константин, держа под руку Сашу, молчал, словно раздумывал о чем-то. Потом сказал:
— Толчея увеличивает жару… Может, сойдем в этот садик? — и кивнул на пышную, по-летнему темную зелень Александровского сада, примыкающего к Головинскому проспекту. Там было тенисто и прохладно.
Они спустились несколько ниже и сели на никем не занятую скамейку.
Откуда-то снизу доносились музыка, смех, какие-то возгласы. Саша сказал прерывающимся от волнения голосом:
— До нашей встречи в духане я думал так: стремление к тому, чтобы люди во всем соглашались друг с другом, всегда похвально. Оказывается, нет, не всегда…
— Нет, не всегда, — серьезно ответил Константин.
Некоторое время он молчал, потом спросил:
— Вам хотелось бы по-настоящему разобраться в этом вопросе?
— Да, да! — горячо ответил Саша.
Константин посмотрел своим особенным, быстрым, как бы взвешивающим, требовательным и ласковым взглядом на Сашу и сказал:
— Сегодня в Ботаническом саду состоится сходка, там пойдет разговор о том, что вас интересует. Хотите пойти со мной?
Саша кивнул головой.
— Очень хочется, — ответил он. — Давид там тоже будет?
— Он-то обязательно будет! Вообще вы там встретите многих ваших учеников.
— А почему они вас поставили в такое положение, что вам самому надо искать дорогу в Ботанический сад?
Константин засмеялся — в Сашином голосе слышен был упрек, забавный и строгий, — и ответил:
— В этом никто не виноват. Мы заранее обо всем условились, и Лена Саакян, которую вы знаете, должна была сегодня встретить меня у ворот Кукийского кладбища, там поблизости я ночевал. Это место мы считали одним из наиболее безопасных. Но вчера в час ночи на квартиру, где я ночевал, нагрянули с обыском. Я едва успел выскочить в окно.
— А где вы провели все это время? — спросил Александр.
— Гулял, — со смешком ответил Константин. — Вышел на шоссе и потом все вверх, все выше. Видел, как солнце всходит над Тифлисом и город, похоже, улыбается всеми своими стенами и кровлями. И представьте, кого я встретил на шоссе! Тех самых рачинцев, с которыми мы обменивались тостами в духане. Там они чинят шоссе. И обрадовались мне, как будто я сошел с неба. Угостили завтраком — сыром, луком и лепешками — да еще поднесли чарочку своего деревенского вина. Кое-что рассказали о своем житье-бытье. Они хизаны, — вам знакомо это слово?
— Слово грузинское, но смысл его не совсем понятен мне: нашедшие кров, приютившиеся…
Константин поглядел на Александра, покачал головой, вздохнул… Это было явное осуждение, и Александр покраснел.
Он хотел что-то сказать Константину, может быть возразить. Но тут вдруг увидел сестру свою Нателу, которая, задумавшись, шла откуда-то снизу.
— Одну минуту… — сказал Александр и подошел к ней. — Почему ты здесь? — резко спросил он ее.
Ласковое приветствие застыло на ее губах, кровь прихлынула к смуглым щекам.
— А что я сделала, что ты так грубо со мной говоришь?
— И ты меня еще упрекаешь в грубости? А почему ты покраснела? Зачем ты здесь, в саду?
— Саша, не нужно так кричать, ведь на нас внимание обращают… Разве ты не знаешь, где живут Беришвили? Я была у Марико. От них через сад прямая дорога.
— Марико… — еще сердито, но несколько успокаиваясь, сказал Александр. — Марико… — заговорил он уже смущенно и посмотрел на Константина, который, видимо, был поглощен газетой, хотя, конечно, не мог не слышать этого разговора.
Александр вдруг подумал, что встреча его с сестрой сейчас оказалась кстати.
— Натела, ты не сердись, — сказал он ласково. — По своей чистоте и невинности ты даже и представить себе не можешь, какие опасности поджидают тебя здесь. Помнишь наш разговор о красных башмачках?
Натела еще сильнее смутилась и кивнула головой.
— Если помнишь, значит поймешь меня и не будешь сердиться. И у меня к тебе есть еще просьба. Я, может быть, вернусь сегодня поздно, поэтому разыщи ключ от двери, которая ведет в сад, и открой эту дверь. Я не хочу вас будить.
— Разве мне трудно проснуться и впустить тебя, Сандро?
— Делай, как я говорю, — хмурясь, сказал Александр.
Она послушно кивнула головой и ушла. Глядя вслед, Саша невольно залюбовался легкой походкой Нателы, и тут же снова подумалось, что красота может ввергнуть ее в беду… И он опять нахмурился.
— Сегодня со мной вместе или, если вам это неудобно, одни вы можете в любое время прийти к нам и переночевать у нас дома, — сказал Александр, возвращаясь к Константину. — Я предупредил сестру свою, чтобы она оставила открытой дверь, которая ведет в наш сад, туда можно попасть через переулок.
— И вы сказали ей, что именно я приду к вам ночевать?
— Нет, я ничего такого ей не сказал, — медленно ответил Александр.
— Вы умница, Саша. Только должен вас предупредить, что со мной нужно быть осторожным: я могу принести опасность вашему дому, если вы…
— Об этом больше говорить мы не будем! — резко сказал Александр. — Дом у нас грузинский, и обычай гостеприимства для нас священная обязанность и большая радость. Дома я скажу, что вы мой приятель по Петербургу. А вы мне можете ничего не рассказывать и не объяснять. Не время ли нам идти в Ботанический сад?
Константин продолжал прерванный появлением Сашиной сестры разговор о хизанах.
— Насколько я мог понять моих собеседников, — говорил Константин, — это самое хизанство является таким страшным пережитком крепостного права, какого, пожалуй, даже и у нас, в Центральной России, не встретишь. А мне как раз пришлось не так давно ознакомиться с этого рода пережитками на Северном Кавказе, по, пожалуй, в более архаической, феодальной форме… Вопрос в высшей степени интересный.
— «Хизаны»… Я вспомнил, конечно я слышал это слово! — воскликнул Александр так громко, что Константин даже дернул его за руку.
— Да, три года тому назад, — снизив голос, продолжал Александр, — и у нас дома… У моего отца был друг… то есть он и до сих пор здравствует, а моего отца нет в живых, — со вздохом поправил себя Александр. — Это давний приятель отца, он служит в управлении земледелия и землеустройства. Так он как-то занимался этим вопросом, должен был писать какую-то докладную записку. И отец еще смеялся и говорил ему: «Ты, Михако, хочешь сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, я же, как историк, скажу тебе, что этого не бывает».
— Ваш отец был умный и честный человек, если он так думал и так поступал.
Александр молча кивнул головой. Эта похвала с особой силой вызвала боль недавней утраты.
— А вы могли бы у этого приятеля вашего отца достать материалы о хизанах? — спросил Константин. — Понятно, не упоминая обо мне, для себя как будто бы.
— Мне это нетрудно, — быстро ответил Александр. — Возможно, я не смогу принести их домой. Но, во всяком случае, дядя Михаил знает, что я юрист. Я скажу, что меня интересует правовая сторона этого вопроса, и он позволит мне с ними ознакомиться. А я вам все расскажу.
— А вы юрист?
— В этом году перешел на юридический, но год проучился на историко-филологическом.
— А что, юридический открывает большие возможности? — спросил Константин.
Лицо Александра вспыхнуло, он почувствовал себя оскорбленным.
— Переходя на юридический, я не руководствовался соображениями материального характера, — сердито сказал Саша. — Скорее наоборот, на историко-филологический я подавал бумаги, так сказать, по семейной традиции. Мама до сих пор сокрушается по поводу того, что я перешел на юридический, и сопровождает это сентенциями вроде: «Сыну подобает идти по дорожке отца».
— Ну, а почему вы все-таки не пошли по дорожке отца? — спросил со смешком Константин.
— Очень уж далеко от жизни, — ответил Саша. — Я стал в качестве вольнослушателя посещать лекции по политической экономии.
— А что именно заинтересовало вас в политической экономии?
— Политическая экономия — это сама жизнь, — горячо заговорил Саша. — Это живые, жизненные интересы людей. Человек, который не знает политической экономии, смотрит на жизнь все равно как неграмотный. Да, точно, политическая экономия — это грамота современного общества.
— Смотря какая политическая экономия, — сказал Константин. — Вы «Капитал» читали? А «Развитие капитализма в России»? Тоже нет? А кто у вас читает в университете политическую экономию?
Так разговаривая, добрались они до Ботанического сада. Константин с любопытством оглядел пестро раскрашенный желтым и красным автомобиль, стоявший у входа.
— Хороша штучка… — Константин даже грустно вздохнул. — Только раскраска попугайская.
— И хозяин такой же попугайской окраски, — сказал Александр. — Леон Манташев.
— Нефтепромышленник?
— Да, это он, мерзавец и развратитель! — гневно ответил Александр. — Я при вас сделал выговор сестре, чтобы она не смела показываться в Александровском саду и на Головинском. А почему? Потому, что она стала красавицей и ее нельзя не заметить. Разве нет? И я знаю, что если она попадется на глаза этому мерзавцу Леончику, он погубит ее! Если ему не удастся одурачить, он украдет и… добьется своего и потом еще пришлет красные башмачки, мерзавец. Вот потому-то я и не могу уехать в Петербург! Я не имею морального права оставлять их здесь без защиты.
— Какие красные башмачки? — спросил Константин, с сочувственным любопытством разглядывая разгоряченное, с запекшимися губами лицо юноши.
Константину нравился Александр, что-то симпатичное и забавное было в его гневной выходке.
— А такие башмачки, которые Манташев дарит каждой своей любовнице. И представьте себе, наша Натела, светоч нашего дома, — ее имя означает свет, все равно что русское Светлана, — на днях с милой улыбкой приносит домой, эти дьявольские красные башмачки… Я чуть не убил ее! Оказывается, ей понравились эти башмачки в магазине, и она купила их.
Ведя этот разговор, поднялись они на верхние аллеи сада. Здесь скалистые склоны покрыты были, словно чудесной тканью, сплошною синей завесой глициний. Над ними кактусы поднимали свои колючие головы и высились во всем великолепии своего причудливого уродства…
Но Константин и Александр все ускоряли шаг, они торопились и не заметили того Леона Манташева, о котором Константин расспрашивал Сашу.
На садовой скамье, что стояла на лужайке, откуда видны были окружающие Тифлис голые горы, сидел Леон Манташев. С ним был Рувим Абрамович Гинцбург. В коричневом с веселой крапинкой костюме жокейского покроя, оранжевом в черную полоску галстуке, ярком желтоватом и тоже жокейского фасона кепи с большим козырьком (кепи он держал в руках) Манташев похож был на циркового наездника. Прямой пробор надвое делил его черные волосы, спереди сильно поредевшие и разложенные на кокетливые завитки.