— Надо же, какой ноне народ пошел. Все начальники, рядовых нет. Чего хотят, то и вытворяют. У нас здесь и учителя все недовольны, и мне все удобства по времю порушили. Директор наш чего удумал, взял да и переиначил все расписание, с ног до головы перевернул...
— Это вы мне говорите? — недопонимая старую женщину, спросила Татьяна.
— Жаловаться некому, потому и тебе говорю, голуба. Спроста говорю, маленько душу отвесть...
— Я что-то не пойму, о чем вы сокрушаетесь? — переспросила она пенсионерку.
— О расписании нашем толкую, голуба, — ответила женщина. — Как ране все разумно и по уму устроилось! А намедни позвонил к директору начальнике комбинату, велел все расписание менять. Вишь ли, какой-то ученице, соплячке, прости господи за грубое слово, так вот ей неудобства в расписании выходят. Всей школе удобно, одной ей, вишь ли, неудобно. У яё матери, сказывают, отец аль можа кто из родни шибко крупный начальник в области, чуть ли не самый главный... Правда — нет ли, так у нас все говорят...
Татьяну так и передернуло. Она поняла, что речь идет о ней и о дочке. Кто, кроме Виктора, мог позвонить сюда? Никто! Как это низко, прикрываясь именем ее отца, именем крупного честного работника, творить такие безобразия! Может и мелочь, конечно — сменить расписание, но это задевает весь коллектив. Весь, ради их дочки!
Она припомнила и другое, как Виктор при встрече с ее отцом умоляюще просил переговорить при случае с руководством комбината, в горкоме партии о его, видите ли, никем не замечаемой персоне. И отец поддался, пошел на уступки. А Виктор из цеха перебрался в отдельный кабинет главного технолога.
Натянутость в их личных отношениях тяготила одну ее, он же отшучивался или молчал. И то хорошо, что в последнее время дома бывал редко, приходил только переночевать. Работа по переоборудованию установки целиком захватила ею.
— Ну как, молодой гений, — умышленно съязвила Татьяна, — думаешь диссертацию защитить на Колькином уме?
— Когда ты прекратишь задавать дурацкие вопросы? — повысил он голос и бесстрастно поглядел на жену.
— Дурацких вопросов нет, есть дурацкие ответы, — грубо обрезала она. — Кстати, — откладывая пустячный детектив Кожевникова, продолжала Таня, — ты так и не снял с аквариума этот злосчастный компрессор...
— Унесу, унесу! — злился он. — Что вы с Колькой привязались к одному: компрессор да компрессор! Мельчите...
— Мне, конечно, все равно, но ты, Виктор, беды наживешь. За это и в тюрьму угодить недолго.
— Куда хватила! — ехидно засмеялся он. — Ты думаешь, у нас в цехах ежедневные взрывы случаются или газ пробивает?
Татьяна пренебрежительно посмотрела на него, ответила:
— И все-таки Николай Локтев был тысячу раз прав, когда увидел аквариум с твоим «рацпредложением»...
— Татьяна, ты стала просто невыносимой! — уже не говорил, а чуть ли не истерично кричал Виктор.
Она как ни в чем не бывало продолжала:
— Ты не кипятись! Я бы тебе слова не сказала, если бы твое аквариумное изобретение касалось тебя одного. Нет, оно и меня касается... Подумать только — украсть из цеха компрессор! Правду сказал Николай, что пока беды нету, надо немедленно отнести эту штуковину обратно или хотя бы противогаз в цехе заменить на новый. Там же теперь без компрессора висит?
Как-то недавно, проходя мимо шкафа с аварийными противогазами, Виктор заметил, что пломбы на замке нет. Он открыл дверцу и снял со шлангового противогаза компрессор — миниатюрный моторчик, подающий воздух под шлем противогаза во время работы в сильно загазованных местах. Но сколько помнит Виктор, эти шланговые противогазы постоянно висят в бездействии, люди в цехе обходились при случае обычными. Порой со шланговых противогазов пропадали компрессоры. Кое-кто умело приспосабливал их к аквариумам на подоконниках. Компактный, и воздух в воду нагнетает отлично.
Когда Николай увидел это приспособление у Виктора дома, он по-дружески высказал свое недовольство.
Рабзин сначала действительно хотел было унести компрессор обратно в цех, потом передумал: можно просто списать противогаз, кому какое дело! Но все забывал в ежедневной суматохе...
— Танечка, брось дуться! — успокаивал он жену. — Трудно так жить! Для тебя же все делал, пойми. Не принимай так близко к сердцу, что именем твоего отца козыряю. У нас на комбинате все руководство отлично знает, кто твой папаша. А мне, честное слово, как-то легче от этого. Время такое, без участливой поддержки далеко не уйдешь, высоко не поднимешься. Не на всех конечно, но на разную мелкоту этот факт действует, так сказать, магически: одно слово чего стоит — ответственный работник обкома! Попробуй, мол, тронь Рабзина! За плечами у него вон какие тылы!..
Татьяна засмеялась:
— Один звонок папаши — и ты уже начальник цеха, другой звонок — главный технолог... Теперь третьего звонка ждешь?!
От внутреннего одиночества, от горьких раздумий последних дней она готова была расплакаться, но не унизилась в покорной слабости перед мужем. Слезы осели в глубине сердца, омрачив тихой задумчивостью зеленоватые глаза.
Он присел на тахту, откинул оранжевый халат с ее полнеющих красивых ног. После нескольких рюмок вина, выпитых только что в ресторане, после удачливого дня, когда утихла тяжесть ожидания пуска установки, приятная нега охватила все его тело. Он обнял жену, стиснув ее округлые плечи. Она тихо отстранила ладонь мужа.
— Не надо, Виктор! — Замолчала, прикусив белыми зубами нижнюю губу, широко алеющую лепестком шиповника. — Не надо, я... не люблю тебя, Виктор! — беззлобно, с отпугивающим равнодушием произнесла она.
— О чем ты говоришь, Таня! Разве можно так? С огнем не шутят! — подскочил Виктор с тахты. — Как же жить тогда дальше?!
— Не знаю, не знаю... Сама запуталась с тобой. Дочку жалко без отца оставлять, не то бы плюнула и ушла, ушла на все четыре стороны!..
— Ох ты какая шустрячка, раз-два и в дамки! Не выйдет... Вот все вы такие, — он хотел сказать «бабы», но не решился, не повернулся язык, заметив в глубине ее зеленых глаз нескрываемое, почти открытое презрение, с трудом выдавил: — Все вы такие — женщины!
Она отвернулась от него.
— Видеть не хочу твое показушное лицо! Все напоказ у тебя, а что внутри, одна я знаю. Никто, кроме меня! Дура я однако, что продолжаю жить с тобой! Жить каким-то ненужным довеском...
— Хватит тебе, — он опять попытался обнять ее, приблизился, стал успокаивать, веря, что и эта истерическая вспышка жены погаснет, пройдет. Уверенность во всем никогда не покидала Виктора и снова заговорил:
— Знаешь, Танюха, ты плохо разбираешься в жизни. А ей, жизни, наплевать на твою розовую сентиментальность. Я тоже был и мягким, и податливым, верующим всем и вся. Давно, в школе, мечтал быстрей уехать из деревни, стать крупным инженером... Думал, буду решать судьбы людей, изобретать новые, неведомые никому машины...
Татьяна равнодушно, как и прежде, перебила его, раздумчиво заговорила сама:
— В детстве, знаешь, и крапива жжет не больно. В школе все мы думаем о большом и светлом. Жаль, когда человек взрослеет, свою большую мечту он часто разменивает на мелочи. Даже странно, тело человека растет, увеличивается, а мечта мельчает. — Она неожиданно засмеялась и закончила: — Это здорово видно по тебе, Виктор!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Короткий сон не придал бодрости. Николай проснулся ни свет, ни заря. Дочки еще спали, спала и Света. За розовеющими стеклами окон занимался новый день. Вчерашнее нервное напряжение приутихло, высвобождая в душе место, для новых радостей, дел, неожиданностей. Он все еще не мог сжиться с мыслью, что соседа по квартире, прораба Павла Петровича, нет в живых. Нет доброго доуга сотоварища и собеседника по тихим зимним вечерам, когда у того и у другого выдавались свободные часы. Тревожный непокой незаметно унялся, ушел куда-то вглубь.
В шлепанцах на босу ногу, на цыпочках, чтоб не потревожить никого, пробрался на кухню, зажег конфорку газовой плиты и поставил на нее блестящий из нержавейки чайник. Когда тот закипел, пофыркивая паром, Николай бросил в фарфоровую кружку большую щепоть байхового чаю, настоял его под махровым полотенцем и по давней привычке взбадривать себя с утра крепким, чисто деготь, чайком, мелкими глотками стал отпивать из кружки ароматную влагу, чаевничал. Смутно рисовался в воображении наступающий день.
Проснулась Света. В одной нижней рубашке, еле прикрытая цветастым ситцевым халатиком, вышла к нему.
— Ты чего это ни свет, ни заря — засобирался? Горит что ль?
— Горит — не горит, а мне пораньше сегодня надо. Виктор Рабзин вчера встретился, сказал — установку пустили. Поглядеть не терпится...
— Без тебя пустили? — удивилась Света.
— Без меня, — буркнул Николай.
— Ну и дружки, дня не могли подождать!
— Комиссия, говорит, из Москвы нагрянула, вот и не стали дожидаться.
— А-а, ну тогда ладно, — потягиваясь, вздохнула Света. — Беги!
Одевшись, собираясь открыть дверь, Николай обернулся.
— Светуля, вообще-то сегодня опять день не из легких. Партком состоится.
Круглые, со светлой голубинкой глаза ее еще более расширились, налились радостью.
— Так это и хорошо! Я рада за тебя... Ты же у меня — умница. Ну, ни пуха, ни пера, всего доброго...
— Иди к черту! — как перед трудным экзаменом в институте, ответил и, легко перешагнув порожек, побежал по узкой лестнице вниз к подъезду.
День занимался. Полоска зари маково алела за шифером крыш. Мягкая прохлада лилась по улицам и дворам молодого города. Он был свеж, тих и весел, не встревоженный покуда дневной суматохой. Нервное напряжение вчерашнего дня окончательно спало, выровнялось и успокоилось что-то внутри. Четкой солдатской походкой отмахал от дома до вокзала, где была остановка. Первым трамваем, шедшим из парка, уехал на комбинат.
Все здесь знакомо ему и близко: здание с красивой полуовальной аркой, в проем которой устремляются во время пересменок тысячи и тысячи рабочих; тополя вокруг площади и затейливые цветники, заботливо разбитые работниками комбинатского ЖКО, и громадные установки, расцвеченные по ночам золотистыми огнями, и даже дымные факелы, с которыми борются с первых дней появления здесь нефтехимии, а все победить не могут.
Комбинат давно уже стал ему вторым домом. Все хорошее у Николая связано с работой. Как ушел с трактора, получив новую специальность, так и работает здесь. Свою установку изучил до винтика, чувствует ее до тонкости. Каждый вздох, каждый звук моментально улавливает, без показаний приборов на пультах управлений может мысленно определить, что творится внутри этих причудливых колонн и труб.
В цехе у пульта сидели двое ребят из ночной смены. Подойдя к ним, поздоровался кивком головы, торопливо побежал к винтовой лестнице, ведущей вверх, к самому потолку цеха и дальше через отверстие — в высоту неба. Хватаясь за стальные перила, поднялся на металлическую площадку, откуда весь комбинат виднелся как на ладони. Установка ритмично вздыхала, внизу, в подвальном помещении, за бетонными плитами слышно дышали моторы, приводя в движение мощные вентиляторы, которые гнали воздух в распределительные трубы, чтоб отобрать азот и сделать из него удобрения для полей, корм для скота, другие всевозможные продукты химии. Было над чем поломать головы, прежде чем начать переоборудование установки, не останавливая цех и многие другие связанные с ней производства, оснастить ее новыми деталями, придать удесятеренную силу, вдохнуть новую жизнь. Чувствует ли она, что это он первым возмутил ее спокойствие, задал ускоренные темпы, чтоб в десятки раз перекрыть свою же собственную возможность?
«Чувствует, наверно», — подумал Николай, отметив про себя и другое: отныне потерян всякий интерес и смысл соревнования с Сумгаитским комбинатом, ибо там продолжают работать по старинке и дать такую мощность, какую разовьют здесь, они естественно пока не смогут. Им придется сначала изучить материалы реконструкции, прикипеть к ним сердцем, затем не менее года уйдет на разные утряски и увязки с высшим начальством, потом с полгодика ухлопают на саму реконструкцию... Таким образом, полтора, либо два года подряд здешняя установка будет давать столько продукции, сколько не давали ее прежде несколько комбинатов страны вместе взятые.
Радостный и довольный, он спустился по лестнице вниз, в цех. По сверкающему кафелю полов подошел к пульту управления. Одного из ребят ночной смены, Раиса Даминова, Николай хорошо знал. Когда-то они вместе работали с ним, были в одной смене. Потом, года три назад Раис закончил вечерний техникум, обособился от Локтева, ушел на повышение. Но и до сих пор случается работать вместе, как сейчас.
Ребята оживленно рассказали ему о своем дежурстве, о том томительном страхе, который не покидал их в течение всей смены. Однако вызывать слесарей, дежуривших в цехе всю ночь, не пришлось, не было необходимости. Слесаря звонили сюда сами, не выдержав, частенько забегали убедиться собственными глазами, что все в порядке и никаких загвоздок... Они бегло окидывали визуально соединительные детали, не находя ничего подозрительного, шли восвояси.
— Одного понять не могу, Николай, — с некоторой подозрительностью в голосе сказал Раис Даминов. — Ты вот ковырялся сколько, пыхтел и надрывался, а отчего-то в авторах тебя нету. Сам слышал, как толковали вчера об этом, особенно москвичи... И правда, фамилии твоей — ни в одной бумажке!
— Как понять, нету? — усомнился Николай.
— А так и нету, — подтвердил Раис. — Вот чертежи на столе. Их нам на нынешнюю ночь оставляли для контроля...
Николай пригнулся к исчерченной розоватой кальке и действительно фамилии своей не увидел. Лицо обожгло подступившим румянцем. Испуганно заработала мысль о чьей-то несправедливости. Потом вдруг вспомнил, под такими чертежами обычно подписываются не авторы, а исполнители из проектно-конструкторских бюро. Он засмеялся, преобразуясь на глазах, сказал:
— Мое имя не здесь, а в авторском свидетельстве, понимать надо, простота!..
— Вряд ли, Коль, — зажигаясь чувством обиды за товарища, возразил Раис Даминов. — Что-то вчера во время пуска подозрительным мне показалось поведение Виктора Ивановича. Крутил твой земеля, к нему все с вопросом, особенно москвичи, а оно тебе почему-то ни гу-гу... Заметил я, что хитрил он, сам, вроде, тебя ждал, настаивал даже не запускать установку, а мне показалось — кривил он душой, дожидался команды... И пустили, конечно. Все хорошо обошлось... Но, думаю, с тобой здесь что-то не ладно, не обставили случаем?
— Не может быть такого! — уверенно возразил Николай.
— Я тоже смекаю, что такого не может, твоя же задумка. Об этом все в цеху знают, как ночей не спал, как вкалывал, — добавил Раис и вновь покосился на Николая. — Все же чую подвох, Коль. Я собственными ушами слышал, как кто-то из московской комиссии заявлял, что знать ничего не знает о тебе... Так что держи нос по ветру, — предупредил Раис. — Если что, ты это дело не оставляй на произвол, шуми! Думают, что если простой работяга, так он не гож в изобретатели? Хрен с маслом, еще как гож! Шуми, Коля, а мы поддержим, — возмущался Раис.
Нервы опять не выдержали, разволновался, попросил у ребят сигарету.
— Ты же бросил курить?
— Бросишь тут! Второй месяц не курю... Ну черт с ним, одну можно.
Он взял из протянутой пачки «Памира» одну сигарету, вышел из цеха к курилке — специально оборудованному месту с жестяной бочкой, наполненной песком, со скамеечками под легким навесом. Затянулся табачным дымом. Двухмесячный перерыв тут же дал знать: дурман никотина разошелся по крови, густо замутил голову.
Было раннее утро, узнать все конкретнее — не у кого. Смутное беспокойство опять зарождалось в душе. Сначала словам товарища по работе не придал особого значения, подумал, какая-то неувязка, Раис путает беспричинно. Теперь здесь, в курилке, тревога все больше и туже охватывала его. Так было всегда: при любой крохотной неудаче ему казалось, что окружающие узнали, какую тайну хранит он в себе. «Отец! — сразу же подумалось ему. — Неужели дошло? И в такой день!» Позорная смерть незнакомого человека, приходившегося отцом, черной молнией перечеркнула детство, ударила в какую-то нервную клетку и так осталась в ней гнить-догнивать по сей день. Не в первый раз он впадал в такое смутное, невесомое состояние, когда вся жизнь, что шумела, гремела, вертелась и двигалась рядом, не доходила до него, шла мимо, обходила стороной, не задевая. Будто она существовала сама по себе, и в ней его не было.