— Подарим тебе кораль, как отобьем всех важенок, — говорит Костя.
Тальвавтын удовлетворенно кивает.
Мы считаем спички в малахае Тальвавтына. Их там 952. В блокноте у себя я насчитал 953 точки…
Пять суток, не смыкая глаз, пропускаем громадные табуны Тальвавтына через кораль и наконец отбиваем шестую тысячу важенок.
В этот же вечер в пологе Гырюлькая мы составили акт передачи важенок Дальнему строительству. В пологе собрались все старшины Тальвавтына. Они молчаливо наблюдают всю процедуру. Наконец Костя громогласно переводит текст исторического акта — первого торгового документа Пустолежащей земли. Подписываем его, передаем Тальвавтыну.
При гробовом молчании старик ставит вместо подписи иероглиф, обозначающий семейную тамгу…
Костя высыпает из кожаного мешка посреди полога груду пухлых денежных пачек. Тальвавтын неторопливо складывает деньги в сундук, обтянутый сыромятью, и заполняет его доверху. К нему перекочевывает содержимое нашего кожаного мешка.
— Разводим миллионеров… — ворчит Костя, чертыхаясь.
Снимаю с груди и передаю Тальвавтыну ожерелье Чандары. Он сейчас же надевает его. Медвежьи морды, сцепившиеся клыками, улеглись на смуглое тело. Старейшины склоняют головы. Глаза Тальвавтына блестят торжеством, лицо помолодело. Исполнилось заветное его желание — он получил старинную реликвию ерымов — пропавший талисман чукотских вождей.
Вручая Тальвавтыну копню акта, говорю, что завтра может забрать наши товары…
Вся эта сцена производит глубокое впечатление на присутствующих; мне она врезалась в память навсегда. День мы завершили великолепным пиршеством в нашей яранге. Только поздно вечером гости покинули лагерь, вполне удовлетворенные невиданным зрелищем. Теперь у нас образовался громадный шеститысячный табун. Табун после отела в пути удвоится. На Омолон, в случае счастливого завершения похода, мы приведем целый оленеводческий совхоз!
Хлопот с выпасом шеститысячной армады прибавилось. Собранные из нескольких табунов, олени стремились вернуться к своим сородичам.
Особенно тревожными были последние сутки. Мы сбились с ног, заворачивая беглецов целыми косяками. Управляться с громоздким табуном было невероятно трудно. Разделить его на две части не решались: уследить за двумя косяками при таком наэлектризованном состоянии оленей мы просто не могли…
Ночью, когда я спал, меня разбудила Геутваль. Я так крепко заснул, что долго не мог очнуться. Девушка тормошила меня и встревоженно говорила:
— Проснись, проснись, Вадим, беда, да проснись же ты…
Ее слова едва достигали моего сознания. Но слово “беда” мгновенно отрезвило меня. В пологе тускло светил жирник.
Горячо и сбивчиво она рассказала, что пошла на лыжах по следу отбившегося оленя. Он шел быстро, не останавливаясь, и она не смогла нагнать его. За ближним увалом в распадке она увидела табун Тальвавтына, который мы пропускали днем через кораль.
— Тальвавтын ночью не отогнал его, и наш олень убежал к ним. Я почуяла недоброе, — продолжала Геутваль, — пошла дальше на лыжах, и везде в распадках притаились табуны Тальвавтына. Ночью они потихоньку подогнали их и, как ястребы, окружили твое стадо. И теперь заманивают наших оленей. Говорила я тебе: Тальвавтын все равно волк, хитрая лисица, коварная росомаха!
Лицо девушки пылало. Она только что пробежала на лыжах километров пятнадцать и вся кипела возмущением.
Геутваль так хороша была в эту минуту, что я притянул ее к себе и поцеловал. Это случилось неожиданно, само собой.
Девушка тихо засмеялась:
— Оставь… у тебя на Большой земле невеста есть…
Известие Геутваль ошеломило меня. Неужели Костя оказался прав: Тальвавтын заманил в ловушку и мы очутились в тисках?
— Кочевать надо, убегать скорее из кольца! — воскликнула Геутваль.
Накинув кухлянки, мы выбрались из яранги в лунную морозную ночь. Голубоватый снег исполосовали угольно-черные тени лиственниц. Свежий лыжный след Геутваль, взрыхляя серебристый склон сопки, спускался прямо к ярангам.
Подвязав лыжи, мы заскользили к близкому стаду. Подоспели вовремя. Нас встретили встревоженные друзья, обессиленные борьбой с растекающимися оленями. Табун волновался как море. Чувствуя близкий запах сородичей, охваченные нервным возбуждением, олени целыми косяками как одержимые устремлялись к близким сопкам.
Приходилось непрерывно объезжать стадо и заворачивать беглецов. Горстка людей боролась из последних сил.
— Не пойму, что с этими дьяволами случилось, белены объелись, что ли?! — прохрипел, подъезжая на своей нарте, Костя.
— Быстрее, старина, собирайте стадо! Тальвавтын табуны ночью подогнал — взял нас в кольцо. Удирать надо!..
— Чертов хрыч! — загремел Костя. Он дернул поводок упряжки и понесся к дальнему краю табуна.
Соединенными усилиями мы быстро собрали многотысячный табун на опушке, освещенной лунным сиянием. Стесненные олени медленно закружились плотной, живой массой. Неукротимой силой веяло от табуна.
“Точно туго натянутый лук, — невольно подумал я. — Что, если тетива лопнет?”
Мы сошлись у трех сухих лиственниц. Геутваль посохом нарисовала на серебристом снегу расположение стад Тальвавтына.
— О-кка! — удивился Гырюлькай. — Душить табун хочет. Сюда будем убегать, — показал он на замерзшее русло реки.
Действительно, по льду можно было вырваться из окружения. Решили, не теряя времени, двинуть табун вверх по заснеженному руслу и гнать до тех пор, пока хватит сил. Яранги лагеря оставим на месте до приезда Тальвавтына, сохраняя видимость присутствия табуна. К рассвету я предполагал вернуться в лагерь — встретить Тальвавтына и передать ему обещанные товары.
Геутваль заявила, что вернется со мной и будет готовить гостям мясо и подавать чай. Вельвеля решили не будить. Он спал в пологе с Тынетэгином и Ильей, отдыхая после дежурства. Ранавнаут потихоньку разбудила их. Приготовления к стремительному ночному маршу начались…
Через час мы вытеснили живую громаду табуна на замерзшее русло. Молчаливо провожали нас лиственницы, отбрасывая длинные черные тени на светящийся снег. Вытянувшись лентой, табун лился живой рекой среди заснеженных берегов.
Двигались молчаливо, стараясь не шуметь. В тихом морозном воздухе скрипел снег, под копытами потрескивали суставы бесчисленных оленьих ног, постукивали рога.
Движение “походной колонной” успокоило оленей. Они послушно брели за нартой Гырюлькая со связкой ездовых оленей на поводу. По бокам стада ехали Илья и Тынетэгин. Вооружившись длинноствольной винтовкой, юноша прикрывал левый фланг табуна.
Мы с Костей ехали сзади, подгоняя отстающих. Геутваль, Ранавнаут и Эйгели вели легкий обоз из нескольких нарт. Невольно я вспомнил такую же лунную ночь далеко на Омолоне. Тогда мы двигались по заснеженному его руслу на штурм Синего хребта и чувствовали себя победителями. Теперь наше шествие напоминало отступающую, потрепанную в боях кавалерийскую часть.
Уходим налегке, прихватив лишь самое необходимое: немного продовольствия, палатку с печкой, спальные мешки, скудное лагерное снаряжение и стволы сухостоя — запас дров на первое время.
Яранги и основной груз я рассчитываю привезти после завтрашней встречи с Тальвавтыном.
Почти всю ночь двигаемся по Белой долине, уходя дальше и дальше от границы леса и манящих запахов чужих стад. Через каждые два часа останавливаем табун, пасем на заснеженных террасах и снова пускаемся в путь.
Небо едва заметно светлеет. Останавливаем табун на очередную кормежку. Олени успокоились.
— Пора… — волнуясь, сказал Костя. — Пора тебе, Вадим, возвращаться… А мы с табуном еще километров двадцать отмахаем. Ну и взбесится старый хрыч! Держись… кремневая встреча будет.
Гырюлькай привел лучших беговых оленей. Ведь к рассвету мы с Геутваль должны вернуться в наши яранги.
— Прощай, дочь снегов, береги Вадима. — Костя приподнял девушку могучими ручищами и чмокнул в губы.
— Ох нет, пусти! — Геутваль закрыла лицо руками.
Все собрались у наших быстроногих упряжек. Мы прощались с друзьями, может быть, навсегда…
В ТИСКАХ
Блаженствуем в теплом пологе. Еще затемно примчались на беговых оленях в покинутый лагерь. Вельвель по-прежнему беспробудно спал в соседней яранге — видно, здорово утомился на дежурстве.
Теперь Геутваль — маленькая хозяйка стойбища. Она старательно наливает чай в мою большую кружку и себе в расписную фарфоровую чашечку, которую я ей подарил, нарезает мелкими ломтиками мороженое мясо, ставит на столик сахар, масло, печенье.
Мы одни в этом огромном снежном мире. Освещенные колеблющимся светом жирника, среди пушистых оленьих шкур… С незапамятных времен женщина отдавала свою заботу и ласку мужчине, и он защищал ее от всех бед и опасностей. В кочевом шатре, осененном веками, я особенно остро ощущаю свое одиночество.
Смотрю на Геутваль, на ее фигурку, крепкую как орешек, смуглое личико, спокойное перед надвигающейся грозой, и вдруг понимаю, что за эту маленькую, смелую девушку готов отдать жизнь.
Геутваль подняла голову, посмотрела пристально в глаза и неожиданно потянулась ко мне доверчиво и просто.
— Зачем страдать заставляешь?..
И вдруг снаружи слышится хруст копыт и скрип полозьев: кажется, ярангу со всех сторон окружают бесчисленные нарты.
— Тальвавтын! — метнулась к винчестеру девушка.
— Спрячь винчестер, сумасшедшая!
Выкатываюсь из полога, выскакиваю наружу. Рассветает, звезды померкли. К ярангам подходят вереницы пустых грузовых нарт. Совсем близко белеет упряжка Тальвавтына.
— Приехал?!
— Нарты привез, грузить будем…
Показываю сани с товарами, приготовленными для передачи. Каюры Тальвавтына начинают перегружать наши богатства. На каждой нарте винчестер в чехле. Целый арсенал! Тревожный признак. Идем с Тальвавтыном в ярангу. В чоттагине он долго отряхивает кивичкеном торбаса, кухлянку.
Тут все в порядке: Геутваль, согнувшись в три погибели, усердно раздувает костер под чайником. Вползаем в полог. Вытягиваю из полевой сумки список товаров, передаваемых в уплату за оленей. Неторопливо читаю бесконечный перечень.
— О-к-к-а! Много! — удовлетворенно кивает старик.
Он подписывает акт передачи — ставит свою классическую тамгу, похожую на трезубец Нептуна. Операция завершена!
Геутваль втаскивает чайник, степенно расставляет чашки, разливает чай. Неторопливо пьем крепкий, как кофе, напиток. Знает ли старик, что наш табун ускользнул из мертвой петли? Лицо его спокойно, непроницаемо.
— Как олени? — вдруг спрашивает он.
— Хорошо, только бегают очень — держать трудно, — отвечаю, не сморгнув.
Тальвавтын пьет и пьет чай, о чем-то размышляя. Наконец переворачивает чашку вверх дном.
— Однако, пошел, — говорит он по-русски, — ехать далеко надо. Хорошо торговали. Через два дня в гости к тебе приедем — праздник отбоя будем делать…
Облегченно вздыхаю. Геутваль в волнении роняет чашку. Не унюхал еще, старый лис!
Выходим из яранги. Каюры перегрузили нарты и покуривают трубочки. Прощаюсь с Тальвавтыном как ни в чем не бывало.
Белая упряжка рванула с места. Старик обернулся. На тонких его губах змеилась холодная усмешка. Караван тяжело груженных нарт тронулся по следу Тальвавтына.
Мы с Геутваль молчаливо стояли у порога яранги до тех пор, пока последняя нарта не скрылась за лесистым увалом.
— Ну, Геутваль, снимай скорее яранги, удирать будем!
Я побежал будить Вельвеля. Нельзя было терять ни минуты. Втроем быстро свернули лагерь, пригнали ездовых оленей. Через час наш легкий караван несся вверх по Белой долине, в противоположную сторону, по следам ушедшего табуна. Только тут Вельвель сообразил, что случилось. Он ехал хмурый и злой.
На месте нашего стойбища оставалась вытоптанная в снегу площадка и холодный пепел потухшего очага…
Только в сумерки нагнали табун. В глухом распадке, как ветер, налетела легковая нарта Тынетэгина. Юноша, вооруженный винтовкой, спустился галопом с ближнего увала, где устроил, видно, сторожевой пост. Соскользнул с нарты и, не выпуская поводка, в волнении закурил трубку.
— Гык! Давно ждем вас, Костя совсем не спит…
Подражая взрослым, он старается скрыть радость, но юношу выдают глаза — сияющие и счастливые.
— Как олени?
— В Большом распадке, — махнул в сторону увала Тынетэгин, — совсем смирные стали…
Наше появление всполошило лагерь. Из палатки выскочили Костя, Гырюлькай, Ранавнаут, Эйгели. Костя окинул быстрым взглядом наш караван.
— Молодец, Вадим! — тискает он меня в могучих объятиях. — Собирался уже ехать на выручку.
— Едва догнали вас… далеко увели табун…
— Ах ты чертенок! — обрадовался Костя, увидев Геутваль. — Сберегла Вадима!
На шум подъехал Илья, дежуривший у стада. Все собрались вокруг. Расспросам не было конца. Снова сошлись вместе — маленький, непобедимый отряд. Лишь Вельвель сумрачно стоял у своей упряжки, не разделяя общей радости.
Яранги решили не расставлять — повесили на шестах одни пологи. На рассвете уйдем с табуном дальше…
Утром мы обнаружили исчезновение Вельвеля. Это встревожило нас: через несколько часов Тальвавтын узнает о нашем скрытом маневре.
В путь собрались быстро. Решили продвинуться возможно дальше. Табун гнали ускоренным маршем, почти не останавливаясь на кормежку. В этот день сделали особенно большой переход, достигнув того перевала, откуда мы с Костей впервые увидели Главное стойбище Пустолежащей земли.
Теперь табуны Тальвавтына не страшны. Вряд ли он решится беспокоить стельных важенок утомительным маршем. Да и нам двигаться дальше такими стремительными переходами нельзя — погубим приплод.
На общем совете решили устроить отдых. Расположились у перевала комфортабельно — поставили две яранги с пологами, вокруг сдвинули нарты в каре, добыли льда на промерзшей до дна речке, напилили и нарубили дров из привезенного сухостоя. Костя торжественно поставил у яранги шест с красным флагом — символ нашей полной независимости.
— Настоящий форт получился! — восторгался Костя. — Голыми руками не возьмешь.
— Только пушек не хватает, — съязвил я.
Но все-таки на соседней возвышенности выставил сторожевой пост.
Олени спокойно копытили снег на пологих гривах Белой долины, украшая тонким кружевом следов склоны.
Дежурили у стада в три смены. Я выходил с Геутваль, Костя с Гырюлькаем, Тынетэгин с Ранавнаут. Илья помогал ночной смене. В дежурство один объезжал табун на легковых нартах, другой безотлучно находился на сторожевом посту, обозревая окрестности и широкую тропу, пробитую табуном во время отступления.
Распорядок был твердый, как в армии. Всем это очень нравилось. Работали с увлечением. Особенно охотно несли сторожевую службу Геутваль и Тынетэгин…
Ночью, в пологе, я сквозь сон услышал близкий выстрел.
“Р-ра-рах!” — тревожно повторило эхо в горах.
Я не успел проснуться, как Геутваль затормошила меня в темноте:
— Винтовка Тынетэгина стреляла, просыпайся скорее! Девушка быстро зажгла светильник, принялась будить
Костю, Гырюлькая. В пологе поднялась суматоха. Геутваль заряжала винчестер; Костя, чертыхаясь, натягивал торбаса; Гырюлькай лихорадочно одевался.
— А ну давай сюда! — потянулся Костя к девушке. Маленький винчестер потонул в Костиных ручищах.
— Только, чур, старина, уговор оружие пускать в крайнем случае!
Костя неопределенно хмыкнул. Снаружи послышался скрип полозьев, свист кенкеля, хриплое дыхание галопирующих оленей…
Мы с Костей выскочили из яранги. К нам бежал Тынетэгин, затормозивший упряжку у кораля из нарт.
— Куда стрелял?! — крикнул Костя.
— Спящих в пологе разбудить хотел — Тальвавтын едет…
— Один?!
— На беговой упряжке.
— Уф… дьявол, — облегченно вздохнул Костя.
Он едва успел сунуть винчестер в ярангу. Из морозного тумана вынырнула белая упряжка. В лунном мареве белые олени, опушенные изморозью, казались привидениями, а седок, запорошенный серебристым снегом, — пришельцем из лунного мира.