Вечером Антонина Александровна пошла в клуб. По средам вертолет доставлял в Спас кинофильмы, и первым обычно крутили самый новый.
Статная, с косами, светлой короной уложенными на голове, жена участкового выглядела много моложе своих сорока лет.
У клуба ее окликнул Степа, или Степан Евдокимович, начальник “аэропорта”.
— Что ж вы решили предпринять, Антонина Александровна?
— Ты о чем, Степан Евдокимович?
— Как — о чем? — Начальник “аэропорта” глаза вытаращил. — Разве Леонид вам ничего не сообщал?
— Он бы еще с оркестром в хлев заявился! Дренькнул гитарой, Астра подойник опрокинула. Турнула я твоего Леонида со двора.
— Турнули…
— Случилось что?
— Пассажир перед самым отлетом объявился. По реке пришел. На берестянке-самоделке. Сказал, мол, смердит у Радужного. У водопада, в скалах.
— Что смердит?
— А может, “кто”? — Степан Евдокимович склонил голову набок, как бы желая получше увидеть, какое впечатление произвел вопрос на жену участкового.
— Так уж и “кто”… Зверь в обвал попал. Чего только не может случиться в этих Чертовых скалах. Недаром их так назвали.
Немолодой уже, краснолицый, с мешочками под глазами, как у всех истых любителей пива, начальник “аэропорта” достал папиросу и долго, старательно разминал ее:
— Мое дело сказать. Фамилия его Кругов. Вроде геолог. Рыжий такой. Торопился он.
Около Антонины Александровны и Степана Евдокимовича, стоявших у клуба, задержалось несколько жителей. Прислушались к разговору, переглянулись. Один вмешался:
— Да не столько пассажир торопился, сколько Степа был занят. С летчиками ругался.
— Брось, — махнул рукой Степан Евдокимович.
— Чего уж там — брось! Пива тебе обещанного не привезли, вот ты и ругался. А на геолога тот рыжий не похож. В комбинезоне и без кепки. Скорее пожарник-десантник.
Антонина Александровна разволновалась. Неопределенность, неясность, намеки сильнее всего действуют на воображение. А тут еще Степа явно наплевательски отнесся к важному делу. Так уж всегда — одно к одному.
— Степан Евдокимович, толком расскажи! — взмолилась Антонина Александровна.
— Да… все я рассказал… — пожал тот плечами. — Говорит Крутов этот: смердит, мол, у Радужного. А что, почему — не знает. Торопился… Ну хоть Леонида спросите… Он рядом стоял.
Будь Самсон Иванович дома, все было бы просто: он сам бы находился на “аэродроме” и решил бы, как поступить. А Протопопов и инспектор угрозыска из райотдела появятся в Спасе лишь дней через десять. Может быть, у Радужного ничего и не случилось — так, пустяки: зверь попал в каменную осыпь. А может, что и серьезное. Тут еще таинственный то ли геолог, то ли пожарник-десантник… Вдруг и “засмердило” у Радужного после того, как он там побывал? И торопился он, чтоб скрыться? Или видел что-то, а сообщить не захотел: чего, мол, мне не в свое дело вмешиваться?
“Вероятно, Леонид подробнее расскажет”, — подумала Антонина Александровна.
Но Леонид в клубе не появился. Идти же в дом к своей бывшей подруге Дуне Дзюбе Протопопова не хотела. И не пошла бы, даже если бы появилась еще большая надобность. Так уж складываются порой отношения между подругами.
Фильм Антонина Александровна видела и не видела. Не до того было. Ждала окончания, чтоб поговорить с председателем сельсовета: больно уж странное дело. Илья Ильич был, кстати, и начальником штаба народной дружины. И еще Протопопова надеялась, что на танцах после кино появится Леонид.
Илья Ильич по своей привычке сначала больше гмыкал да вытирал платком лысину, нежели отвечал. Потом принял соломоново решение:
— Подождем до утра. Вдруг кто из тайги придет?
— Кому прийти-то? Не время, — возразила Антонина Александровна.
— Не время… Корневщики месяца не будет как ушли… Кородеры — тоже. А те, кто пантачил, вернулись. Гм… гм… Я и говорю: вдруг, — добавил Илья Ильич и вытер платком лысину. Был он полнотел, медлителен в движениях и мыслях.
Возвратившись домой, Антонина Александровна поужинала без вкуса и аппетита. Потом прокрутилась всю ночь с боку на бок, чего с ней никогда не бывало.
Засыпая, решила наконец, что чуть свет, едва выгонит корову, пойдет к Илье Ильичу. Но поутру он пришел сам.
— Гм… гм…
Откашливаясь то ли от смущения, то ли после первой папиросы, Илья Ильич сказал:
— Не спал… Оно таки очень странно. Съездить надо… Дней за пять обернемся.
Полдня ушло на споры — кого брать с собой, на сборы.
Поехали втроем: сам Илья Ильич, Степан Евдокимович и Леонид Дзюба.
Сын старика Дзюбы приехал со стройки, где он шоферил, в отпуск. Тайга парня не манила: наломаешься больше, чем за баранкой… Красивый, чубатый и кареглазый, Леонид пропадал на реке, охотился неподалеку по перу, отдыхал в свое удовольствие. Старый Дзюба держал сына в строгости, но в последний год что-то случилось, после чего Петро Тарасович не возражал, когда сын, как он говорил, дармоедничал.
Прежде чем согласиться поехать к Радужному, Леонид долго отказывался. Как заметил Илья Ильич, его аж в пот бросило, что придется, может быть, иметь дело с уголовщиной. Но и отказаться Леонид не мог — в отпуске все же. Степана Евдокимовича тоже уломали с трудом. Но экспедиции нужен был радист.
Чтобы скорее добраться до водопада Радужного и вернуться обратно, решили идти на моторке и по ночам.
*
Река Солнечная, если глянуть на карту, гигантской подковой огибала горный кряж. В том месте, где она прорывалась сквозь сопки, и образовался водопад.
Илья Ильич со спутниками добрались до Радужного к концу третьих суток. Ведь шли против течения и без отдыха, даже отсыпались в моторке. Остановились в заводи, едва не за километр от водопада. Отсюда легкие баты, оморочки или берестянки тащили на себе и спускали в реку уже выше водопада. Но они подниматься по Солнечной не собирались.
Выпрыгнув из лодки первым, Степан Евдокимович долго и тщательно чалился. Илья Ильич гмыкал — первый раз ему доводилось вот так, без Самсона Ивановича, выходить в тайгу на проверку “сигнала”. Беспокойство Антонины Александровны, молчаливость Леонида во время пути, мрачность Степана Евдокимовича, твердившего, что погнали его зря и что тот рыжий — геолог ли, пожарник ли — балбес и выдумщик, настраивали Илью Ильича на тревожный лад.
Наконец они сошли на низкий травянистый берег.
— Тут устроимся… — сам не зная толком почему, сказал Илья Ильич.
С ним молча согласились.
От узкой поймы вверх к скалам, через чернолесье, вела узкая извилистая тропа — волок. Трава и кустарник выглядели нетронутыми, свежими. Лишь приглядевшись, можно было увидеть, что густая розово-белая кипень метелок хрупкого иван-чая и леспедеции попримята, поломана.
Говорливо трепетали по-августовски звонкие кроны осин, шумели березы, мерцали под ветром листья кленов, а в вершинах лип кое-где светились первые желтые пряди, очень яркие среди остальной темной зелени.
Шуму леса вторил низкий, густой немолчный гул водопада, доносившийся издалека.
Подъем по просеке был не крут, но и не легок. Трава скрывала острые выступы камней. Гул водопада с каждой минутой нарастал. Слева из-за верхушек лиственного леса поднимались причудливые, сильно выветренные, даже на вид непрочные верхушки красных скал. Наконец скалы взмыли вверх прямо перед ними. И так высоко, что деревья у их подножия выглядели крошечными. А справа, в клубах седой водяной пыли, вспыхнула радуга. Они вышли на площадку перед водопадом.
Никогда раньше Илья Ильич не замечал мрачной красоты этого места. Неуютным оно было, даже опасным. Меж скал виднелись светлые языки каменных осыпей. Но другого, более легкого пути к верховьям Солнечной не существовало. А там, за скалами, начинались самые богатые пушным зверем охотничьи угодья, заросли бархата-пробконоса. Там бродили стада пятнистых оленей, гиганты сохатые и жирные кабаны, рос женьшень.
Ниже Радужного река растекалась бесчисленными протоками по болотистой долине, бедной зверем.
Остановились на краю поляны.
— Ерунда, — сказал Леонид. — Где ж тут смердит?
Степан Евдокимович вынул платок, трубно высморкался.
— Не гожусь я в гончие… Ничего не чую.
— Гм… Раз уж мы здесь, надо по порядку…
— “По порядку”… — пробурчал Степан Евдокимович. — Один дурень сбрехнул, другие поверили…
— Бабий переполох, — поддержал его Леонид.
— Чего ж серчать? Радоваться надо. Ложная тревога — хорошо… Гм… гм… Только что ж вы решили, будто вот так посреди поляны и наткнемся?.. Давайте всерьез все осмотрим. Придется и в скалах полазить. Осторожно. Там и свою голову оставить — пара пустяков.
На поляне то тут, то там валялись серые ошкуренные стволы с торчащими корнями. Их вырвали из земли мощные сели — послеливневые паводки, которые возникали, когда вода в реке поднималась на несколько метров и горловина водопада не успевала сбросить поток. Река сама создала себе второе русло, смыв часть скал выше обычного уровня. По этому “аварийному руслу”, по камням, отполированным тысячами селей, и перебирались в верховья Солнечной. Путь, что и говорить, трудный, но все же это было легче, чем тащить поклажу через горный кряж. Да и самый тяжелый путь — обратно, с добычей, — пройти по реке одно удовольствие: сама к дому принесет.
После селей поляна быстро зарастала травой, и лишь огромные валежины со щупальцами корней напоминали о редкой силы наводнениях.
Степан Евдокимович и Леонид двинулись за Ильей Ильичом вдоль скал. Они шли от расселины к расселине, старательно принюхивались. Степан Евдокимович ворчал на “собачьи” обязанности, да и в душе Ильи Ильича место тревоги и настороженности заняла досада. Леонид следовал за ними как бы поневоле.
И тут Илья Ильич споткнулся, точно его нога попала в петлю. Кряхтя, поднялся с четверенек и увидел, что он зацепился за ремень валявшегося в траве карабина.
— Эт-то… что? — с трудом вымолвил Илья Ильич, поднимая оружие.
— Э-те-те-те… — опешив от изумления, протоковал Степан Евдокимович. — Находочка! Целый? Дай-ка я посмотрю.
— Подожди! — отцепляя руки Степана от цевья и дула, воскликнул Илья Ильич. — На номер надо взглянуть.
Леонид, стоявший за спиной Степана Евдокимовича, сказал негромко:
— Отцов… похоже…
— Подожди… подожди… Очки достану. Дело такое…,
— Отцов! Отцов карабин! — закричал Леонид, отстраняя Степана Евдокимовича, но к оружию не притронулся. — По ложу узнал! Отцов!..
— Дзюбы? Погодь, паря… погодь. Чего ты сразу так… Гы… Мало что бывает… Гм… гм… — Кое-как сладив с очками, Илья Ильич прочитал номер. — Точно… А сам-то Дзюба где? — Илья Ильич сдвинул очки на кончик носа и пристально огляделся вокруг, словно надеясь увидеть коренастую фигуру Дзюбы.
— Н-да! — покрутил головой Степан Евдокимович. — Не такой Дзюба человек, чтоб живым из рук оружие выпустить. Ишь ты… “Смердит”… Ловко он. И смылся.
— Раскаркался! — одернул его Илья Ильич и двинулся к широкой расселине.
Потоптавшись около карабина, Леонид пошел за ним, а Степан Евдокимович присел на корточки и сам прочитал номер:
— Дзюбин…
— Степан! — послышался крик Ильи Ильича. — Иди сюда!
Подбежав к председателю сельсовета и Леониду, Степан Евдокимович потянул носом: действительно смердило.
— Пахнет, — подтвердил Степан Евдокимович.
Леонид пошел было вперед, но председатель сельсовета удержал его:
— Не лезь… Дело такое…
И тут Илья Ильич увидел торчащую из-под камней непомерно распухшую фиолетовую руку с почерневшими ногтями.
Обернувшись, Илья Ильич глянул на Леонида: огромные, будто совсем белые, без зрачков глаза, лицо словно без губ — так они были бледны.
— Откопать… Откопать!
— Он давно умер… Он давно умер… — приблизив губы к уху Леонида, почему-то шепотом твердил Илья Ильич.
— Ну что ты… Ну что ты… — басил растерянно Степан Евдокимович.
— Откопать! Похоронить… дайте!
— Нельзя… Нельзя, — увещевал Степан Евдокимович.
— Темное… Темное дело… — вторил ему председатель.
Но Леонид не слушал их, вырывался, кричал. Они силком увели его подальше от скал. Когда он немного успокоился, спустились вниз, к лагерю.
Потом Степан Евдокимович развернул рацию и связался с райцентром, с отделом внутренних дел, и сообщил обо всем. Начальник отдела сказал, что завтра, видимо, на место происшествия прибудет вертолетом следователь прокуратуры. По пути, хоть и не совсем, они захватят участкового Протопопова и инспектора уголовного розыска Свечина.
— Главное — не трогайте ничего! Пусть все останется как есть.
Чтобы Леонид не натворил глупостей, Илья Ильич и Степан Евдокимович дежурили по очереди у костра.
Леонид тоже не спал, но и не пытался уйти в скалы.
*
Свечин вышел к реке первым. Хотелось лечь ничком и прикрыть веки. Но сильнее усталости, сильнее головной боли мучила жажда. Сбросив с плеч котомку, Кузьма подошел к заводи. Сквозь воду виднелось рыжее дно, стебли, поднимающиеся вверх. От воды веяло прохладой.
— Не надо, — раздался позади голос Самсона Ивановича.
— Чуть-чуть… Глоток.
— Не удержишься. Потом совсем сдашь. Чай сварить — минутное дело. Лучше сядь в тени.
У берега стояло гладкоствольное дерево. Ветви его раскинулись, словно пальмовые, и отбрасывали короткую густую тень. Там, в траве, кое-где светились росинки, спрятавшиеся от солнца. Кузьма лег ничком, окунул лицо в зелень, пахучую и влажную. Стылые капли росы смочили губы. Пить захотелось нестерпимо. Он поднял голову и взглянул на заводь, близкую и манящую. Сквозь слепящий отраженный свет он увидел нечто, поразившее его.
Белые лилии в заводи стали голубыми… Как небо.
Вскочив на ноги, Кузьма шагнул назад. Хмыкнул. Закрыл ладонями глаза, опять глянул на заводь.
— Лотосы… Обычные лотосы, — послышался за спиной Кузьмы голос Самсона Ивановича. — Нелумбий.
Повернувшись в его сторону, Кузьма увидел, что участковый вроде и не смотрел на заводь. Он копался в котомке.
Усталость пропала, даже пить вроде расхотелось. Пожалуй, Кузьма просто не помнил уже: хотел или не хотел он пить.
Кузьма глядел на заводь, и объяснение Самсона Ивановича представилось ему слишком обыденным и отвлеченным: “Лотосы…” Память по ассоциации вытаскивала из своей кладовки: “Древний Египет… Пирамиды… Фараоны… Нил… Священный цветок”. Чересчур мало, чтобы объяснить чудо. Не древняя история, не Египет, а вот — наклониться и дотронуться.
Лотос поднялся над водой почти у самого берега. Он очень напоминал пион и был такой же величины. Но лепестки выглядели плотнее, восковитее. Кузьма заглянул в голубую чашу цветка фарфоровой прозрачности. Там бриллиантами сияли капли росы.
Время словно пропало. И будто померк солнечный день. Светился только цветок.
Неожиданно Кузьма услышал у себя за спиной усердное сопение, и нагой Самсон Иванович, пробежав рядом, плюхнулся в воду. Вынырнул, долго отфыркивался и кряхтел, по-бабьи обхватив руками плечи. Очевидно, вода была холодна.
— Зачем… — Кузьма сморщился, точно от зубной боли.
— Забыл ты сухари на заимке, Свечин. Вот я и иду на промысел. — И Самсон Иванович погрузился в воду, ставшую мутной от взбаламученного ила.
“Черт с ними, сухарями! Так бы поели. Купаться-то здесь зачем? — сердито думал Кузьма. — Дела нет ему до красоты, — с горечью размышлял Свечин, отойдя от берега и устроившись в тени похожего на пальму дерева. — Л может, он просто привык? “Обыкновенные лотосы…” Не хотелось бы мне заиметь такую привычку и в шестьдесят лет. А Самсону Ивановичу всего-то сорок пять”.
Подумал, кстати, Кузьма и о том, что долгое пребывание на одном месте, в одном районе, привычка к людям и обстановке, неизменно притупляют восприятие. Так, живя в городе, словно перестаешь слышать шум машин, а тишину начинаешь ощущать как нарушение обычного, заведенного порядка. Засиживаться в этих краях не входило в расчеты Свечина. Работу инспектора уголовного розыска в глубинке он считал своего рода стажировкой для своей будущей деятельности.