– Исключает кого-то из подсчета? – Изз с сомнением посмотрел на помощников. – До сих пор мы этого не делали.
– Не делали! – одинаковыми голосами подтвердили Озз и Узз. Язз промолчал.
– И тем, что не делали этого, вступали в противоречие с принципом «никаких новшеств»! – холодно отпарировал социолог. – Ибо если попадается индивидуум, выпадающий из допусков, но повторяющий кого-то, кто уже существовал, то здесь имеется нарушение нормы, но новшества еще нет. Но если он выпадает, никого не повторяя, он образует новшество. Впрочем, если вы желаете отказаться от своего священного критерия…
– Никогда! – поспешно объявил Изз.
– Тогда берите машину, закладывайте в нее формулировку основного принципа и загрузите ее память данными обо всех предшествующих поколениях. И машина будет непрерывно выдавать вам расчет нормы и отклонения от нее для каждого жителя Леонии.
– Отлично! – Министр встал и расправил крылья. – Прикажи доставить машину в пещеру правительства, друг Квама.
Он первый вылетел в окно, за ним унеслись помощники.
Когда машину увезли, Квама устало опустился на диван. Рой сел напротив.
– Я сделал все, что вы просили, – сказал Рой. – Но уверены ли вы сами, что теперь начнется улучшение этого народа или хоть прекратится деградация?
– Абсолютно уверен! – Социолог вскочил и стал возбужденно ходить по салону. – Вы видели леонцев в госпитале. Машина удалит их из подсчета, ибо они жертвы мутаций, которых раньше не было.
– Машина отсечет не одни уродства, но и совершенства.
– Уродств на Леонии много больше. И еще одно учтите, друг Рой: совершенства продолжают наши естественные способности, достоинства лишь усиливают и гармонизируют нас, не вступая в противоречие с натурой. А уродства опровергают натуру! Они именно новшества, зловещие новшества! Говорят: истина одна, отклонений от истины – тьма. В какой-то степени это справедливо и для совершенства и для уродств.
– Буду надеяться, что вы не ошибаетесь. Итак, мое задание выполнено, и я завтра улетаю. Меня интересует еще одно, друг Квама. Когда вы пришли к выводу, что только машина может вам помочь?
– Мысль о такой машине возникла у меня при посещении госпиталя. Там всего наглядней парадоксы Леонии. Я уже говорил вам, что леонцы мягки, отзывчивы, дружелюбны, честны, по-своему умны… А нелепо возникшая у них концепция обязательной среднести становится философией раздора и вражды. Ведь нижесредние жаждут понижения соседей – тогда им не грозит чрезмерное удаление от нормы. Каждое излечение ухудшает шансы остальных, ибо излеченный увеличивает норму. Не забывайте, выпиской из госпиталей командуют статистики, а не врачи. Но теперь, не сомневаюсь, все пойдет по-другому!
Рой задумчиво сказал:
– Ситуация на Леонии вызывает у меня одно желание. Фильтр от уродств вам что-то даст, но он очень несовершенен. Хорошо бы сконструировать машину, автоматически регулирующую уровень общественного и личного благополучия для любого общества и выдающую программы его усовершенствования. На Земле такие приборы созданы давно, но они годятся лишь для человечества. Нужно бы переконструировать один из таких аппаратов на все формы разумного существования.
– И опытный экземпляр пришлите на Леонию. Здесь он наверняка понадобится.
– Будете ли вы еще на Леонии? – возразил Рой, улыбаясь. – Как виднейшего специалиста по усовершенствованию недоразвитых цивилизаций вас передвинут на какую-нибудь новую планету.
– Почему вы мне не верите, Рой? – с упреком спросил социолог. – Я везде буду выполнять возложенную на меня миссию помощи бедствующим цивилизациям. Но здесь меня задерживают не одни доводы разума. Думаю, что до конца моей жизни хватит на Леонии радостной для меня работы.
5
Рой садился в авиетку, чтобы лететь на космодром, когда примчался чрезвычайно расстроенный Изз. На этот раз он был без помощников.
– Я протестую, друг Квама! – прозвенел он на самой высокой ноте. – Совершилось возмутительное новшество! Требую пресечения!
Крон Квама холодно посмотрел на расстроенного министра. Изз нервно переминался на всех своих шести ногах и беспорядочно шевелил опущенными крыльями.
– Друг Изз, у вас есть специальный помощник по пресечению ненормальностей.
– Я уже вызвал моих помощников, просто они задержались. Но они здесь бессильны. Требуется ваше срочное вмешательство, друг Квама!
– Объясните, во что я должен вмешаться.
Из взволнованной речи Изза стало ясно, что машина выдала новый уровень среднести и что министр из абсолютно среднего передвинут в минусовый допуск и находится на опасной грани однотысячного отклонения. Он, совершеннейший из абсолютно средних, выброшен в минусовики! Как это вытерпеть? Как с этим примириться?
Вдали показались быстро несущиеся помощники министра. Изз гневно обратился к ним:
– Вы недопустимо задержались! Сообщите: ошибки в расчете найдены?
Ему ответил, вежливо склонив голову, Узз, помощник по статистике:
– Расчет подтвержден. Я с Оззом тоже передвинут в минусовики из плюсовиков. Правда, у нас не столь большое отклонение, как у тебя, Изз.
– Вы слышали, люди? – закричал Изз. – Ваша машина плохо функционирует. Срочно измените ее алгоритм. Я требую этого не только как несправедливо оскорбленный леонец, но и как облеченный высокими полномочиями министр…
Вперед выдвинулся Язз и прервал разгневанного Изза:
– Ты больше не министр, Изз. Ты слишком отошел от нормы. Министром стал я, ибо достиг совершенной среднести. Ты мой помощник, как Узз и Озз. Машина, предложенная людьми, функционирует исправно. У народа Леонии нет причин требовать изменения ее алгоритма.
У бывшего министра был такой растерянный вид, что Рой едва удержался от смеха.
Язз обратился к социологу:
– Спешу тебя порадовать, друг Квама. По новому расчету врач Илл лежит в хорошем допуске. Он выпущен из госпиталя. Употребление осадков симбы тоже вошло в приемлемость. Илл спешно готовит лекарство для излечения инвалидов. Он обещает возвратить к нормальной жизни половину больных! Я с охотой покажу пример своему народу и без страха приму осадок симбы.
– И все вы теперь будете ярче сиять, – радостно сказал социолог. – В ваших темных помещениях добавка света просто необходима!
Рой сел в авиетку и помахал рукой четырем леонцам и социологу. Ему ответили взмахами рук и крыльев. Примирившийся со своей судьбой Изз тоже приветственно взметнул крылья.
Рожденный под несчастной звездой
1
Школьный товарищ Роя Шура Панов говорил о себе, что родился под звездой Великих Провалов в созвездии Скорбных Путаников, и его друзья соглашались не только из вежливости.
В школе Рой вел подробный мартиролог Шуриных неудач. В длинном списке значились и приборы, вдруг сами собой распадавшиеся на составные части, когда к лабораторному стенду подходил Панов; и электронные схемы, упорно не желавшие работать, если к ним прикасались Шурины руки; и невинные химические вещества, годами мирно покоившиеся в банках, но внезапно воспламенявшиеся, едва он их брал. А завершало тот список драматическое происшествие на экзамене: машина-математик на все ответы Шуры сперва бесстрастно выдавала одну и ту же оценку: «Неверно!», а когда Шура, доведенный до отчаяния, воскликнул: «Но ведь дважды два четыре», электронный экзаменатор громовым голосом рявкнул: «Никогда не слыхал подобной чепухи!» – и перегорел.
В университете, где Шура и Рой учились на разных факультетах, Панова с прежним усердием преследовали неудачи. Курсовая работа «Математические основы телепатии» два раза возвращалась обратно, а диссертация «Физический смысл категории небывалости и элементарные приемы расчета невозможного и неисполнимого» расколола надвое ученый совет. Кандидатскую степень Шура все же получил, но Боячек, председательствовавший на защите, так сформулировал отношение к его открытиям: «Кандидатом сумасшествия соискатель Александр Панов будет не один, а на доктора безумия, осмелюсь утверждать, его труды пока не вытягивают».
В последние годы Панов изучал воздействие стереокино на зрителя. Когда до Роя дошел слух, будто Шура увлекся доказательством того, что в восприятии и нереальности реальны, Рой с усмешкой внес в свой список очередную скорбную запись: «Неудача расчета степени вещественности привидений и градуса призрачности материальных предметов».
Роя, сохранявшего чувство реальности даже в ситуациях, которые иначе как фантастическими и назвать было трудно, всегда раздражало, что Панов в любой обыденности выискивал парадоксы. Даже надоевшие всем трюизмы становились загадочными или экстравагантными, когда о них начинал рассуждать Шура. Насмешки Роя меньше всего свидетельствовали о злонамеренном нападении на друга, они скорей являлись своеобразной формой защиты от его необычных умозаключений.
Встреча Роя с Пановым в Музейном городке произошла случайно. Друзья не виделись уже два года, и Рой очень обрадовался.
Шура сидел на скамейке у фонтана в Садике поэтов. Он пристально глядел на мраморного Пушкина, шагавшего между Байроном и Гете. Не было заметно, что дела Панова идут хорошо.
Он похудел и почернел за те два года, что они не виделись, и смотрел так, словно не узнал друга. Рой присел рядом.
– Здравствуй, Шура! Добрался наконец и до древних поэтов? Что тебя не устраивает в их творениях? Уж не задумал ли ты поупражняться в уничтожении поэзии? Очередная тщетная попытка восстановить несбывшееся и ввести в разговорный обиход несказанное? Могу предложить любопытную тему, касающуюся как раз этого человека, на которого ты так загадочно взираешь. Сформулируем ее в твоей манере: о пронзительном красноречии и высокой интеллектуальности любовных признаний Пушкина в связи с его утверждением о себе: «Но я, любя, был глуп и нем».
Панов улыбнулся. В его улыбке было много печали. Он никогда не сердился, когда его высмеивали, только огорчался. Впрочем, он быстро отходил и, захваченный новой идеей, забывал о насмешках. Сдачи он не давал и зла не помнил, что облегчало иронизирование над его увлечениями. К тому же он только высказывал, но не навязывал никому свои парадоксальные идеи. Он сказал задумчиво:
– Ты попал в точку, Рой. Я думал как раз о Пушкине, но только в связи с другими его стихами. Меня волнует загадка памяти. Нет, не химические реакции, протекающие в мозгу, а сущность воспоминания, его огромное психическое воздействие, его способность могущественно влиять на все наши поступки. Я бы назвал эту тему так: энергетическая мощность воспоминания.
Рой не мог пропустить такой удачный случай поиронизировать:
– Великолепно! Память, измеряемая в киловаттах! Два миллиона килограммометров воспоминаний повесы о совершенных им изменах! Ты это имеешь в виду?
Панов тихо засмеялся. Рой умел поиздеваться, зато слушал хорошо. Шура ценил в друге вдумчивого слушателя и мирился с его иронией. Иногда Рой давал дельные советы, это тоже было немаловажно. И он по натуре был добр – шутил, не оскорбляя.
– Как ни странно, именно это. Ты вдумайся: откуда такая власть у воспоминаний? И время прошло невозвратно, и людей тех нет, и события не повторяются, а ты все переживаешь заново былую радость и былую горечь. И порой переживаешь острей, чем в реальности, а главное – многократно. Событие – одноактно, воспоминание о нем воспроизводится бесконечно.
Рой не мог не признаться, что некоторая здравая идея в рассуждении Шуры имеется. Он с удивлением отметил про себя, что Панов подошел к воспоминанию не как к тривиальному факту, а как к довольно запутанной проблеме. Скорей для уточнения, чем для иронизирования, Рой сказал:
– Воспоминание как консервант и усилитель быстротекущей реальности! Я правильно формулирую твою мысль?
Шуре показалось, что друг продолжает насмехаться, и он ответил сухо:
– Довольно поверхностно, как всегда, когда остришь. Ты просто не хочешь понять парадокса: мир воспоминаний благодаря своей бесконечной воспроизводимости несравненно обширней мира реального. И от этого вся наша жизнь – диковинная равнодействующая давления бездны воспоминаний о прошлых событиях и крохотного импульса, исходящего от сиюминутности. А что до силы памяти – вспомни, как говорил тот же Пушкин о свитке воспоминаний в мозгу:
И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.
– Не хочешь ли предложить какое-нибудь снадобье, ограничивающее власть воспоминаний?
– Во всяком случае, хотел бы серьезно разобраться в природе парадокса памяти. Я намерен поработать над этой проблемой. Я поищу нетривиальное решение…
Рой возразил, пожимая плечами:
– Все твои решения нетривиальны. О любом объекте можно сказать только одну правду – и она тривиальна, ибо одна у всех, кто ищет правды. А ошибиться можно бесконечным количеством способов. Ложь безмерно многообразней правды. К тому же ты не только одарен артистической способностью ошибаться, но также изумительно отыскиваешь самые далекие, самые неожиданные отклонения от истины!..
На этот раз Панов обиделся всерьез, что у него бывало редко. Он отвернулся, хмуро глядя на статуи трех великих поэтов. С деревьев падали листья. Шел третий месяц осени, пора дождей и ветра. Рой с наслаждением глубоко втянул в себя воздух.
Пахло горечью увядания. Рой любил этот терпкий запах. Липы, обступившие статуи, медленно шумели широкими ветвями. Рой понял, что перегнул палку. Он сказал мягче:
– Ты, кажется, совершенствовал стереокино? Ну, и как?..
Панов странно посмотрел на Роя. Казалось, он раздумывал, стоит ли продолжать разговор.
– Да нет, ничего особенного… И не стереокино, а стереотеатр. Впрочем, ты на зрелищные представления не ходишь, тебе разницу не объяснить. Кое-какие открытия совершены, из ряда тех же… неожиданных! – Он опять тихо засмеялся.
Когда он смеялся вот так, шепотком, лицо у него становилось таким грустным, что Рою немедленно хотелось утешить друга. Панов, улыбаясь, продолжал, не ожидая реплики Роя:
– Как ты знаешь, я родился под магическим многоугольником созвездия Скорбных Путаников, это сказалось и тут.
– Ты родился под звездой Великих Провалов, – педантично напомнил Рой и засмеялся.
– Нет, провалов не было, – задумчиво отозвался Панов. – Я уже сказал: неожиданности… Как бы это назвать?.. – Он подбирал слова так осторожно, будто каждое было приговором.
– Несуразности, – охотно подсказал Рой.
– Надо бы раньше условиться, что называть несуразностью, а что «суразностью», но вот значения этого последнего словца никто не знает. И вообще – с какой стороны подойти…
– Подойди с той стороны, с которой ты не мекаешь, а говоришь нормально.
Панов вскочил и потянул Роя за руку:
– Пойдем быстренько.
– Куда? Я сейчас отдыхаю. Вечером у меня трудный опыт в лаборатории.
– До вечера мы управимся. В экспериментальном зале я покажу тебе стереозапись событий на Саргоне. Запись сделана по моей системе. В широкое обозрение ленту пока не пустили, да и вряд ли пустят.
– Догадываюсь почему. Очередная неудача?.. Постой, ты имеешь в виду тот жуткий случай, когда Северцов попал в руки туземцев и его чуть не съели? Его спас кто-то из наших космонавтов, но я не помню кто. Кстати, правда, что саргоны нечто среднее между человеком и летучей мышью?
– Через полчаса ты увидишь Северцова и саргонов и сможешь сам определить, на кого они похожи.
2
Они сидели одни в зрительном зале, а с экрана надвигался красочный лес Саргоны – удивительные деревья с зелеными, желтыми, красными и молочно-белыми стволами и пышными кронами, сверкавшими таким разнообразием красок, что хотелось их притушить. Рой поспешно надел темные очки. Он не помнил, как они очутились в руках, но они появились вовремя, без них глазам было бы больно. В воздухе плыли резкие ароматы, вызывающие головокружение. Над Роем не то пролетела бесшумная птица, не то обезьянка прыгнула с дерева на дерево. Рой испуганно отшатнулся и схватил рукой слетевшую шляпу.