— Что? Э… да ведь они голосуют, разве не так? Какой был последний процент участвующих в выборах?
— Восемьдесят восемь и три десятых. Конечно, они голосуют — раз им было дано такое право. Но много ли из них имели хоть какое-либо отношение к выдвижению кандидатов или выработке программы? Сколько их на самом деле потратило время, чтобы подумать над ее пунктами… или даже написать свои соображения своим конгрессменам? «Прихлебатель политикана» все еще остается презрительной кличкой.
Слишком часто в нашей истории голосование было простым делом выбора между двумя хорошо смазанными машинами. Достаточно умная и решительная группа может захватить лидирующее положение в своей партии, выдвинуть чье-нибудь имя и лозунги, и через несколько лет создать за кулисами полную «изнанку».
Далгетти быстро произносил слова — это был один из аспектов дела, которому он посвятил свою жизнь.
— Две машины, — сказал незнакомец, — или четыре-пять, как это мы имеем в настоящее время, — это все же лучше, чем одна.
— Только не в том случае, если всех их контролируют одни и те же люди, — мрачно произнес Далгетти.
— Но…
— Если вы не можете их разбить, то лучше присоединиться к ним. А еще лучше присоединиться ко всем сторонам. Тогда вы в любом случае не проиграете.
— Не думаю, что такое уже произошло, — заметил собеседник.
— Да, этого еще не произошло, — согласился Далгетти, — по крайней мере, в Соединенных Штатах, хотя в некоторых других странах… неважно… Но подобное еще вполне возможно, вот и все. За веревочки сейчас дергают не нации или партии… а философы, если вы предпочитаете для них такое название. Два вида человеческой судьбы, пронизывающие все национальные, политические, расовые и религиозные формы.
— И что же это за два вида? — спокойно спросил незнакомец.
— Вы можете назвать их либерализмом и тоталитаризмом, хотя представители последнего совершенно необязательно думают о себе подобным образом. Общеизвестно, что неистовый индивидуализм достиг своего пика в девятнадцатом столетии. Хотя, по сути дела, общественное давление и обычаи были более сдерживающими, чем большинство людей, живущих ныне, осознают это.
В двадцатом столетии эти социальные твердыни — в манерах, морали, образе мышлений — были разбиты. Например, эмансипация женщин, легко осуществляемый развод или законы, охраняющие неприкосновенность личности. Но в то же время снова усилился легальный контроль. Правительство брали на себя все больше и больше функций, налоги росли, а жизнь отдельного человека все больше и больше ограничивалась правилами, что вам «позволительно» и что «не следует делать».
Знаете, похоже, и сама война как бы является чем-то неизбежным — она помогает снять часть этого давления. Такие мешающие ограничения, как воинская, или трудовая повинности, или введение карточной системы распределения, были сняты. К чему мы медленно идем, так это к обществу, где индивидуум имеем максимум свободы как от закона, так и от обычаев. Возможно, несколько дальше по этому пути продвинулись Америка, Канада и Бразилия, но все эти тенденции характерны для всего мира.
Но имеются элементы, которые не совсем сообразуются с заключениями подлинных либералистов. И новая наука о поведении человека, как масс, так и отдельных индивидуумов, выносит строгие формулировки, превращаясь для человека в самый мощный инструмент, который когда-либо был у него — ибо тот, кто контролирует человеческий разум, будет также контролировать и все, что может сделать человек. Достижениями этой науки, возразите вы, может воспользоваться каждый. Но если вы станете читать между строками, то вы увидите, какая скрытая борьба за контроль над личностью начинается, как только она достигает зрелости и эмпирической нестабильности.
— Ах да, — заметил незнакомец. — Психотехнический Институт.
Далгетти кивнул, удивляясь, с какой это стати он вдруг прочел эту лекцию. Ладно, чем больше людей проникнутся идеями правильности этого, тем лучше… хотя пока что им еще рано знать всю правду.
— Институт готовит много кадров для правительства и столь много помогает ему своими советами, — сказал собеседник, — что иногда даже кажется, что он спокойно осуществляет режиссуру всего представления.
Далгетти слегка вздрогнул под легким ветерком и пожалел, что не взял с собой плащ. Он утомленно подумал: Ну вот, снова это. Вот так и распространяются слухи, не грубые обвинения, сразу бросаемые в лицо, но медленные и неясные: шепоток здесь, намек там, уклончивая новая история, нарочито бесстрастная статья… Ну да, уж им-то известно, как обращаться с семантикой.
— Слишком много людей еще боятся этого, — объявил он. — Но это неправда. Институт — частная исследовательская организация, вполне законно существующая. Его записи может просмотреть кто угодно.
— Все ли записи? — Лицо незнакомца почти не видно было в сгущающихся сумерках.
Далгетти подумал, что он может скептически поднять брови. Он прямо не ответил, но произнес:
— В общественном сознании сложилось неясное мнение, будто группа, обладающая полными сведениями о человеке (чего Институт еще не добился), способна немедленно «прийти к власти» и путем некоторых неспецифических, но пугающе-вкрадчивых манипуляций управлять миром. Суть этого мнения такова: если вы знаете, какие кнопки нужно нажимать и так далее, то люди будут делать именно то, что вам надо, не понимая, что ими управляют. Все это чистой воды вымысел.
— Вот как? Не знаю, — сказал собеседник. — В сути своей эта теория кажется мне весьма правдоподобной.
Далгетти покачал головой.
— Предположим, я инженер, — начал он, — и вот я вижу, как на меня надвигается лавина. Я мог бы точно знать, как ее остановить — куда поместить динамит, где воздвигнуть бетонную стену и так далее. Только это знание не поможет мне. У меня ведь нет ни времени, ни силы, чтобы использовать их.
То же самое касается и человеческой динамики, как в отношении масс, так и отдельного индивидуума. Потребуется несколько месяцев или лет, чтобы изменить убеждения какого-либо человека, а когда у вас сотни миллионов… — Далгетти пожал плечами. — Социальные течения слишком огромны для чего-либо, кроме как самого слабого, в высшей степени постепенного контроля. Фактически, вероятно, самыми ценными результатами, полученными на основе исследований, являются не те, которые показывают, что можно сделать, но те, которые показывают, что сделать нельзя.
— Вы говорите очень уверенно, — заметил незнакомец.
— Я психолог, — вполне правдиво ответил Далгетти. Он не добавил, что он также сам является и объектом исследований, и наблюдателем. — И, боюсь, что я слишком много говорю. Дурная привычка.
— Ну что вы! — возразил его собеседник. Он прислонился спиной к поручню и протянул неясно видимую в тени руку с пачкой сигарет. — Закуривайте?
— Спасибо, но я не курю.
— Вы — редкое исключение. — В темноте в свете зажигалки на мгновение мелькнуло лицо незнакомца.
— Я нахожу другие способы расслабиться.
— Хорошо для вас. Кстати, сам я профессор. Английской литературы в Колорадо.
— Боюсь, что я в этом предмете профан, — сказал Далгетти. Он секунду он ощутил чувство потери. Слишком уж сильно его мыслительные процессы отличались от способностей обычного человека, чтобы он хорошо разбирался в литературе или поэзии. Но вот музыка, скульптура, живопись — это совсем другое. Он глядел на широкие сверкающие воды, на станции, темнеющие на фоне первых появляющихся звезд, получая истинное наслаждение от всей этой симметрии и гармонии. Человеку нужно обладать такими развитыми, как у него, чувствами, чтобы понять, насколько же прекрасен этот мир.
— Сейчас я в отпуске, — сказал собеседник.
Далгетти ничего на это не ответил.
После паузы незнакомец продолжил:
— Наверное, вы тоже?
Далгетти ощутил небольшой укол-вопрос — личностный вопрос, задаваемый совершенно незнакомым вам человеком. Ладно, уж это-то вполне естественно для девушки, вроде Гленны, но профессор же должен лучше знать правила вежливости.
— Да, — коротко ответил он. — Просто турист.
— Кстати, меня зовут Тайлер, Хармон Тайлер.
— Джо Томсон.
Далгетти пожал протянутую руку.
— Мы можем продолжить нашу беседу, если вы останетесь здесь на некоторое время, — сказал Тайлер. — Вы затронули некоторые интересные аспекты.
Далгетти задумался. Возможно, стоило оставаться здесь столько, сколько пробудет на станции Банкрофт, в надежде узнать что-нибудь еще.
— Возможно, я пробуду здесь еще пару деньков, — добавил он.
— Хорошо, — сказал Тайлер.
Он посмотрел вверх, на небо, где уже вовсю светили звезды. Но палуба все еще оставалась пустой. Она тянулась вдоль неясно видимого вздымающегося ввысь корпуса погодно-наблюдательной башни, которая по вечерам переводилась на автоматическое наблюдение. Несколько флюороламп бросали тусклые пятна света на пластиковый пол.
Посмотрев на свои часы, Тайлер с некоторой небрежностью сказал:
— Сейчас около девятнадцати тридцати. Если вы не против подождать до двадцати, я мог бы показать вам кое-что интересное.
— Что же?
— А, я вас заинтриговал, — усмехнулся Тайлер. — не многим известно об этом. А теперь, возвращаясь к поднятой вами раньше проблеме…
Тридцать минут пролетели незаметно. Далгетти большую часть этого времени разговаривал.
— …и активности масс. Видите ли, говоря очень поверхностно и приблизительно, состояние семантического эквилибра в мировом масштабе, которое, конечно, никогда не существовало, можно представить уравнением в виде…
— Извините меня. — Тайлер снова бросил взгляд на светящийся циферблат часов. — Если вы не против остановиться на несколько минут, то я покажу вам то странное зрелище, о котором я говорил.
— А? О… конечно-конечно.
Тайлер отшвырнул свою сигарету, и она упала на пол в этом сумраке подобно крошечному метеору. Он взял Далгетти за руку, и они медленно обошли башню метеостанции.
Из-за противоположной ее части вышли люди, и они встретились с ними на полпути. Далгетти едва успел увидеть их, прежде чем ощутил резкое покалывание в груди.
«Игольчатый пистолет!»
Мир закружился вокруг него. Он сделал шаг вперед, пытаясь закричать, но не смог. Палуба поднялась навстречу и ударила его, и сознание его провалилось в черноту.
Откуда-то изнутри поднялась воля, сработали наработанные тренировками рефлексы, он призвал все, что осталось от иссушенной силы и начал бороться с действием анестезирующего препарата. Его борьба с ним напоминала попытку ухватиться за ускользающий туман. Снова и снова он проваливался в небытие и вновь выныривал на свет божий. Он смутно, словно в каком-то ночном кошмаре, осознавал, что его куда-то несут. Однажды кто-то остановил их в коридоре и спросил, что случилось. Ответ, казалось, шел откуда-то издалека.
— Не знаю. Он проходил мимо… и с ним что-то случилось. Мы несем его к врачу.
Целое столетие, казалось, они спускались на лифте. Стены лодочного дома дрожали вокруг них. Его перенесли на борт какого-то большого судна, которого не было видно в густом тумане. Какой-то частью своего разума он подумал, что это, несомненно, чей-то частный лодочный дом, поскольку никто не пытался их остановить… остановить… остановить…
3
Пробуждался он медленно, с позывами на рвоту, со слепотой на глазах. Шум воздуха, он летел, должно быть, его поместили на трифибиан. Он попытался заставить себя прийти в себя, но его разум был все еще парализован.
— Вот. Выпейте это.
Далгетти взял стакан и жадно выпил его. Вместе с жидкостью он впитал прохладу и твердость. Мир перестал вращаться вокруг него, и головная боль притихла достаточно, чтобы ее можно было терпеть. Он медленно огляделся и почувствовал первый прилив паники.
«Нет!»
Он чуть ли не ударил себя рукой по лицу, чтобы подавить вспышку этой эмоции. Сейчас необходимо быть спокойным и рассудительным, и…
Здоровяк возле него кивнул и высунул голову за дверь.
— Кажется, он пришел в себя, — крикнул он. — Хотите поговорить с ним?
Далгетти обвел глазами отделение — кабина, находящаяся в задней части огромного воздушного судна, роскошно обставленная, с удобными откидывающимися сиденьями и прикрепленными к полу столиками. Сквозь огромный иллюминатор виднелись звезды.
«Пойман! — с горечью в бессильном гневе на себя подумал он, с горечью в чистом виде. — Сам отдал себя прямо им в руки!»
Тайлер зашел в комнату в сопровождении двух здоровяков с каменными лицами. Он улыбнулся.
— Прошу прощения, — пробормотал он, — но вы играете на руку своему союзу.
— Угу. — Далгетти покачал головой. Его губы скривились. — Только я не состою ни в каких союзах.
Тайлер улыбнулся. Сочувственно.
— Вы готовы острить в любой ситуации, — сказал он. — Я рад, что вы все понимаете так хорошо. Мы не собираемся причинить вам никакого вреда.
Хотя Далгетти не слишком верил этим словам, но ему удалось расслабиться.
— Как вы вышли на меня? — спросил он.
— О, разными путями. Боюсь, что вы вели себя довольно неуклюже. — Тайлер сел за стол напротив него. Охранники остались стоять. — Мы не сомневались, что Институт попытается нанести ответный удар, и мы тщательно изучили его работу и его персонал. Таким образом вас узнали, Далгетти… и известно, что вы были очень близки к Тайхе. Поэтому-то вы и отправились сюда, даже не попытавшись как-нибудь изменить свой облик. Как бы там ни было, но на вас обратили внимание, когда вы без дела слонялись по колонии. Мы следили за вашими шагами. Одна из девушек для развлечений смогла рассказать нам кое-что о вас. Мы решили, что вас стоит допросить. Я прозондировал почву в качестве случайного знакомого, а потом отвел вас на это рандеву. — Тайлер развел руками в сторону. — Вот и все.
Далгетти вздохнул, и его плечи поникли от внезапно навалившегося на него бремени разочарования. Да, они правы. Он вел себя не лучшим образом.
— Ладно, — сказал он. — Что теперь?
— А теперь у нас есть вы и Тайхе, — ответил собеседник. Он закурил сигарету. — Надеюсь, что вы окажетесь более разговорчивы, чем он.
— А что, если нет?
— Вот что уясните себе. — Тайлер помрачнел. — У нас были причины не торопиться с Тайхе. Хотя бы потому, что он представлял собой ценность как заложник. Но вы — никто. И поскольку мы не чудовища, мне бы не хотелось обращаться с вами, как с фанатиком.
— Послушайте, — произнес Далгетти с новым подъемом сарказма, — это интересный пример семантической эволюции. В наше, в целом довольно-таки легко переносимое время, слово «фанатик» стало просто эпитетом — кто-то с противоположной стороны.
— Хватит! — резко сказал Тайлер. — Медлить вам не позволят. Мы хотим, чтобы вы ответили на множество вопросов. — Он хрустнул костяшками пальцев. — Каковы высшие цели Института? Как он собирается их достичь? Как далеко он уже зашел? Что именно он узнал, с точки зрения науки, что он еще не опубликовал? Сколько ему известно про нас? — Он слегка улыбнулся. — Вы всегда были близки к Тайхе. Он ведь возвысил вас, не так ли? Вам должно быть известно столько же, сколько и ему.
«Да, — подумал Далгетти. — Тайхе возвысил меня. Он действительно стал для меня отцом. Я был сиротой, и он принял меня, и он был со мной добр».
Он отчетливо увидел перед глазами старый дом в Мэйне. Широкие леса на прекрасных холмах окружали его. Внизу бежала речка, впадающая в залив, где плавали парусники. Соседи были спокойными, они были более искренними, чем большинство представителей нынешнего, лишенного корней поколения. И там было много посетителей, мужчин и женщин, чей разум походил на отточенные и мимолетно вспыхивающие клинки мечей.
Он вырос среди интеллектуалов, устремленных в будущее. Он и Тайхе много путешествовали. Они часто бывали в огромных помещениях главного здания Института. По меньшей мере раз в году они навещали родную для Тайхе Англию. Но в сердце его всегда было место для старого дома.