На самом деле (я сужу по себе) читающему подростку абсолютно неважно, в какую политическую одежку наряжен тот или иной персонаж. С точки зрения психологии детства, в книге главное – борьба и победа. Замени агента империалистов каким-нибудь инопланетным чудовищем – для подростка-читателя он будет просто отрицательный полюс книги, злая сила, создающая эмоциональное напряжение, не более. Все это оболочка, молодому читателю безразлично, действует ли в романе японский шпион Горелов или зловредная колдунья Бастинда. Только взрослые с их многомудрым опытом могут в сказке о сером волке видеть классовую борьбу в деревне, где волк – это мироед-кулак, а заяц – бедняк-крестьянин, побеждающий его сметкой и хитростью. Или у Пушкина в «Годунове» в сцене с безмолствующим народом разглядеть пророчество нашего национального гения о будущей октябрьской революции, как бывало у советских пушкиноведов.
Сам Волков наверняка не вкладывал в свою сказку никакого политического подтекста. Этого просто быть не могло. Но такой уж в нашей стране читатель, что даже в сказке, рассказанной для детей, всегда отыщет что-нибудь политическое. Так вышло и с книгой Волкова. Вспомните, как боятся жители Изумрудного города признаться и себе и другим, что все, что их окружает, – ложь. Что все это – видимость, оптический обман, свойство зеленых стеклышек, которые в приказном порядке обязан носить каждый подданный Гудвина – Великого и Ужасного. Что действительность безотрадна, а сам Гудвин, их повелитель, – всего лишь жалкий обманщик, а не тот мудрец и провидец, за которого он себя выдает. Даже славный добряк Страшила, лишь только оказывается у власти, превращается в самовлюбленного дурака, и неизвестно еще, что будет со страной и ее запуганным населением. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сделать соответствующие выводы. И в глухие 70-е годы многие воспринимали «Волшебника» как пародию на советскую власть.
В сказке Баума ничего подобного нет. Подданные мудреца Оза действительно живут счастливо. И зеленые очки, которые они носят, здесь отнюдь не символ намеренного обмана – это ключ к великой философской проблеме, которую в сказочном, игровом сюжете старается разрешить автор. Мир в действительности такой, каким мы его видим и ощущаем, или же мы привносим в него свойства своего зрения и ощущений, то есть искажаем правильные его черты? Эту мысль подбросил человечеству еще Кант, и с тех пор почти каждый думающий и пишущий старается разрешить великую загадку философа. И «волшебные» очки Оза – метафора из того же ряда.
Сегодня мало кому известно, что «Волшебник» довоенных изданий и «Волшебник» 62-го года – две совершенно разные книги. Разные не в плане приключений героев, а по идее, вложенной автором в послевоенный вариант повести. Вот как выразил эту идею автор: «Я ввел в сказку предсказание доброй феи Виллины…». Предсказание читатель помнит из текста повести: «Великий волшебник Гудвин вернет домой маленькую девочку, занесенную в его страну ураганом, если она поможет трем существам добиться исполнения их самых заветных желаний…». То есть сказке был придан стержень, на который теперь нанизывался сюжет. Все поступки девочки Элли сразу делались обоснованными. «Я – вам, а вы – мне» – так другими словами можно сформулировать этот принцип автора. Бескорыстные, идущие от сердца поступки превращаются в подобие сделки. Получилось это, конечно, невольно, но тем не менее – получилось. Не в вину автору будет сказано. Конечно, это заметит только взрослый читатель, для подростка – это такая же несущественная проблема, что и книжный облик врага.
Наверное, было бы неплохо переиздать довоенный вариант сказки, и когда-нибудь это будет. Но и так, в том виде, к которому мы привыкли с детства, сказка делает свое хорошее дело – дарит радостные минуты чтения и отучает наших детей скучать.
P.S. Огромное спасибо писателю Мирону Покровскому, материалы которого я использовал в этой статье.
Волынский А.
Аким Львович Волынский (Хаим Лейбович Флексер) – фигура в отечественной культуре, выставленная в мемуарах современников в довольно карикатурном свете. Андрей Белый в своих тысячестраничных воспоминаниях упоминает Волынского всего один раз – в связи со своей борьбой с Достоевским как со знаменем главенствующего тогда философского направления. Он пишет, как тогдашние достоевсковеды и достоевсколюбы во главе с Мережковским, Волынским и другими критиками и философами ужаснулись нападкам Белого на их святыню.
Александр Бенуа в книге «Мои воспоминания» рассказывает как на посиделки к Мережковским «явился господин очень гордого вида, горбоносый, совершенно бритый, в застегнутой на все пуговицы жакетке… То был “философ” Флексер, впоследствии прославившийся под псевдонимом “Волынский” в качестве балетного критика и идеолога». Далее Бенуа излагает ходивший в то время по Петербургу слух об интимной близости жены Мережковского Зинаиды Гиппиус с этим человеком. И что Мережковский якобы поощрял эту их связь, потому что сам некогда навязал жене прозвище «белой дьяволицы», «воплощения греха» и прочие атрибуты роковой женщины «конца века». Бенуа приводит анекдотический случай, когда Мережковский, войдя в комнату и застав жену с Волынским в пикантный момент, говорит укоризненно: «Зина! Хоть бы ты запирала дверь!».
О Волынском живо вспоминает Владислав Ходасевич в своих очерках о петроградском Доме Искусств 1921-22 года: «Аким Львович Волынский был человек умный, но ум у него был взбалмошный, беспорядочный – недаром в конце его мысль запуталась где-то между историей религии и историей балета. В молодости он сильно пострадал от каких-то интриг, и в нем осталась глубокая уязвленность, к тому же питаемая тайной неуверенностью в себе, запрятанною в душе опаскою, что, может быть, враги, некогда объявившие его ничтожеством, были правы». Ходасевич рассказывает, как Волынский явился однажды к себе в Дом Искусств с совершенно безумным видом и с газетой в руке. Когда к нему зашел Ходасевич и спросил о чем-то, Волынский сказал: «Простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось». Свершилось же то, что в еженедельной газетке «Жизнь искусства» появилась первая за много лет хвалебная статья о нем, написанная Мариэттой Шагинян. «Он ходил с газетой по всему Дому Искусств, всем показывая и бормоча что-то о нелицеприятном суде грядущей России. Смотреть на него было жалко. Бледная улыбка славы лишила его душевного равновесия». Так заканчивает Ходасевич свои записи о Волынском.
Умер Аким Волынский в 1926 году.
«Воспоминания» А. Григорьева
О поэте Аполлоне Григорьеве современный читатель в основном знает по его «Венгерской цыганочке» («Басан, басан, басаната…»), столь удачно осовремененной Александром Галичем, да по картине Перова «Бобыль», на которой в образе запойного гитариста изображен запойный поэт Григорьев.
Вообще поэтам с фамилией Григорьев в жизни никогда не везло. Стоило им более-менее утвердиться в литературе, как тут же вылезал из своей пещеры зеленый колдун Алкоголь, и они за бутылку водки и хвост селедки отдавали ему талант, здоровье, а зачастую и саму жизнь.
Два питерских однофамильца Аполлона Григорьева, покойный Олег и здравствующий Геннадий, тому пример. (Диму Григорьева в расчет не беру, алкоголю тот предпочитает более экзотические способы умерщвления плоти.)
«О как мы тогда пламенно верили в свое дело, какие высокие пророческие речи лились, бывало, на попойках из уст Островского, как сознательно, несмотря на пьянство и безобразие, шли мы все тогда к великой и честной цели», – вспоминает Григорьев свои молодые годы, проведенные в богемных тусовках Замоскворечья.
Ударные слова в этой цитате все же «пьянство», «безобразие» и «попойки», а не «высокие» и «пророческие». Я-то знаю, я-то сам бессчетно участвовал в подобных мероприятиях, когда мера выпитого многократно перевешивает меру сказанного высоким штилем.
Что-то меня зациклило на теме пьянства в русской литературе. Пора бы уж перейти и к собственно литературе. Так вот, поэт Аполлон Григорьев, постоянно мечущийся между раем и адом, более принадлежит к раю. И не только потому, что это он первый ввел в оборот такие понятия, как «почва», «почвенничество». Григорьев, как до него Пушкин, примирил жизнь и литературу, сделал их в своем творчестве неразделимыми, как Бог Отец и Бог Сын.
В заключении повторю все того же Розанова, которого готов цитировать постоянно: «Среди людей ему жилось плохо. Но у Бога ему хорошо».
«Воспоминания» Н. С. Хрущева
Мне было лет шесть или семь, когда в стране разыгралась великая битва за кукурузу. Я хорошо помню, как возле дверей булочной на углу проспекта Маклина и Прядильной улицы подвешивали на стене на веревочке черствый десятикопеечный батон из кукурузной муки и писали под ним мелом: «Русское чудо». Кто не знает, «Русское чудо» это был такой популярный документальный фильм о достижениях нашей страны. Вечерами на коммунальной кухне наш сосед-инвалид материл почем зря «Никиту» и пел какие-то про него куплеты, из которых я запомнил только две строчки: «…Чтобы лысый пидарас не угнетал рабочий класс».
То есть люди рабочие чувствовали при нем себя оскорбленными и униженными. Еще бы: после временного обилия середины 50-х получить в результате хлеб из кукурузной муки, черствеющий прямо у тебя на глазах.
Чувствовала себя оскорбленной и художественная интеллигенция. Действительно, человек, открыто разоблачивший культ Сталина и подаривший людям надежду на переоценку культурных и социальных ценностей, устраивает настоящую «охоту на ведьм» в лице художников-абстракционистов и им сочувствующих.
Чем-то, по-моему, Никита Сергеевич напоминает нынешнего белорусского премьера А. Лукашенко. Тот так же способен сорвать в запале с ноги ботинок и грохнуть им о трибуну на Совете ООН. Не говорю, что это хорошо, но это говорит о характере. Лучший памятник Никите Сергеевичу (и, кстати, единственный уцелевший) – это его надгробие на Новодевичьем кладбище работы Эрнста Неизвестного. Левая половина – белый мрамор, правая половина – черный. Два начала – божеское и дьявольское без всякой золотой середины.
Врангель Н.
Помните популярную советскую песню времен Гражданской войны:
Так вот, барон Николай Николаевич Врангель был родным братом того самого генерала Врангеля, возглавившего белое движение на юге России и бешено ненавидимого большевиками, о котором поется в песне. К брату и военной линии в семье Врангелей Николай Николаевич имеет малое отношение. Всю свою недолгую жизнь (1880–1915) Н. Н. Врангель занимался русским искусством, его современностью и историей. Род Врангелей нес в своих жилах арабо-негритянскую кровь и вел свое происхождение от «арапа Петра Великого», таким образом состоя в родстве с Пушкиным и Ганнибалом. Это проявлялось и во внешнем облике семейства Врангелей.
«Что-то арабское было и в Коке (Николае Врангеле. – А. Е.), и не только в смуглости лица и в каком-то своеобразном блеске глаз, но и в сложении, во всей его повадке, в его чрезвычайной живости и подвижности, в чем-то жгучем и бурном, что сразу проявлялось, как только он чем-нибудь заинтересовывался, да и в манере относиться к людям не было ничего славянского или германского, скандинавского, словом – арийского или европейского».
Так описывает облик Врангеля Александр Бенуа.
Главным детищем Николая Врангеля были «Старые годы», ежемесячный журнал для любителей старины. Хотя инициатором этого издания был художник В. Верещагин, а издателем и финансистом П. Вейнер, душой журнала был Николай Врангель, и основная масса статей писалась именно им.
«В своей неистовой деятельности он был совершенно бескорыстен, – отмечает А. Бенуа главную человеческую черту барона Н. Врангеля и добавляет: – Это был дилетант в самом благородном понимании слова; он служил искусству для искусства».
Умер Врангель от острого воспаления почек во время Первой мировой войны, служа добровольцем на санитарном фронте.
«В этом отношении, – пишет А. Бенуа, – судьба оказалась милостива к Врангелю – она не дала ему увидеть всю мерзость запустения и крушение всего нашего мира. Он не познал и этого чувства никчемности, выброшенности за борт, которое отравило нам жизнь с самого 1917 года».
«Вселенная, жизнь, разум» И. Шкловского
Бенедикт Сарнов в своей книге «Перестаньте удивляться» рассказывает следующую удивительную историю о великом астрофизике Иосифе Шкловском.
Оказывается, если бы не знаменитое дело врачей-убийц, никогда не стать бы Иосифу Самуиловичу всемирно знаменитым ученым.
Знаменитым же Шкловский стал благодаря открытию электромагнитной природы звездного излучения.
Дело происходило так (естественно, по Бенедикту Сарнову). 4 апреля 1953 года Шкловский вышел из дома, терзаемый двумя мыслями. Первая – о Крабовидной туманности. Почему ее излучение по всем полученным в результате исследований параметрам не является тепловым. Вторая мысль – вот явится он сейчас в университет и увидит себя в списке уволенных по причине еврейского происхождения. Стоит Шкловский на остановке, думает, ждет трамвая и случайно натыкается взглядом на свежий номер газеты «Правда» на стенде рядом с собой. А там – на первой странице – сообщение, что врачи-убийцы никакие, оказывается, не убийцы, просто вышла, как говорится, ошибочка, и отныне принадлежность к еврейской нации не является государственным преступлением. Вот тогда-то в голове у ученого и отщелкивается запирающая задвижка. Ну, конечно, излучение не тепловое, мгновенно соображает Шкловский. Конечно, это радиоизлучение. Затем он вскакивает на площадку трамвая и, пока едет до Воробьевых гор, в уме просчитывает свою гипотезу.
Так случилось одно из главных открытий в астрофизике XX века.
Ну а второе его открытие – что оба спутника красной планеты построены марсианами – после полета к Марсу американского «Маринера» пришлось отменить. Подгадили нашему академику пройдохи-америкосы, а ведь могли бы и подыграть – закатили же в 1969 году мировое шоу с высадкой Армстронга и Олдрина на Луну, отснятое, как позже выяснилось, в Голливуде.
«Всемирная литература» В. Шинкарева
Тот самый идеолог митьковщины, написавший все главные сочинения, освещающие это общественное явление.
Шинкарев – человек заметный: и в живописи, и в литературе, и с виду. Сам высокий, широкоплечий, статный, именно такой художник как Шинкарев и мог взяться за исполинский проект под названием «Всемирная литература».
Проект этот заключается в следующем: берется литературный текст, к примеру, «Илиада» Гомера, и переводится на язык живописи. Таких переложений-перелицовок в альбоме Шинкарева шестнадцать, причем не все из них высокая классика. Есть здесь вещи не столь известные, во всяком случае в мировом масштабе, – «В лесу родилась елочка», например. Или народный гимн северного народа фижмы.
Сложность дела, задуманного художником, состоит в том, что ему нужно не проиллюстрировать книгу, как делали до него другие, а выделить в книге главное и перенести это в цвете на полотно.
Сам художник комментирует свое дело так: «Механизм перевода прост: пишу до тех пор, пока ощущение от картины не совпадет с ощущением от литературного произведения. Во многих случаях я его и не перечитывал – ведь тогда это будет “изучение”, и пыльца ощущения сдуется».
«Выбор катастроф» А. Азимова
Прихожу я к своему приятелю Рукавицыну, захожу в квартиру и ужасаюсь. Стены голые, вокруг запустение, даже комнатное растение кактус, предмет гордости и любви хозяина, стоит грустное в горшочке на подоконнике с облетевшими от грусти иголками. Сам хозяин сидит на кухне, и лицо у него не веселее кактуса. Я спрашиваю:
– Рукавицын, ты болен?
– Я не болен, – отвечает приятель, вынимает из-под чайника книжку и со вздохом передает мне.
– Айзек Азимов. – Я пожимаю плечами. – Ну, про роботов, нашел о чем горевать.
– Про каких таких, к черту, роботов! Про бессмысленность нашей жизни.