— О, как восхитительно оказаться наконец рядом с тобой! — прошептал я.
Он был не в силах выдавить из себя хоть слово. Ни один смертный, попав в мои объятия, не мог — да и не должен был — произнести ничего, кроме молитв. А этот человек не умел молиться. Чувствуя, как крепко держат его лицо ледяные руки, и не смея пошевелиться, он взглянул мне прямо в глаза и долго всматривался в них, пока наконец не понял, кто перед ним стоит... Не человек!
Меня поразила его реакция. Конечно, мне и раньше приходилось попадать в аналогичные ситуации — меня, точнее то, чем я, по сути, являюсь, узнавали во многих местах по всему миру. Однако такое узнавание всегда сопровождалось молитвами, утратой способности разумно мыслить или иным издревле присущим человеку поведением в подобных обстоятельствах. Даже в старой доброй Европе, где верили в существование носферату, люди успевали выкрикнуть хотя бы несколько слов молитвы, прежде чем я вонзал в них зубы.
Но как, скажите, следует расценить вот это? Что означает его пристальный взгляд и напускная смелость закоренелого преступника?
— Хочешь умереть так же, как и жил? — шепотом спросил я.
Мысль о Доре словно вдохнула в него новые силы и заставила действовать Он яростно вцепился в мои руки, мертвой хваткой державшие его за лицо, однако, почувствовав их поистине каменную крепость, попытался действовать по-другому: принялся извиваться и конвульсивно дергаться, стараясь выскользнуть из моих ладоней. Бесполезно. Он зашипел от бессилия.
Меня вдруг охватила необъяснимая жалость к этому человеку. Я решил, что должен проявить милосердие и перестать мучить его столь жестоко. В конце концов, он так много знает и понимает. «Ты наблюдал за ним в течение стольких месяцев,— уговаривал я себя,— и теперь не должен затягивать развязку. Но, с другой стороны, где и когда тебе представится возможность отыскать еще одну такую жертву?»
Итак, голод одержал победу над тягой к справедливости. Я обхватил ладонью его затылок, прижался лбом к шее, позволив ему почувствовать прикосновение и ощутить запах моих волос. Услышав, как он судорожно втянул в себя воздух, я начал пить...
Он мой! Вместе со струей крови в меня потоком полились видения. Вот он вместе со Старым Капитаном в одной из передних комнат дома... За окном с шумом проносятся машины.!. Я слышу его слова, обращенные к Старому Капитану: «Если вы еще раз покажете его мне или заставите его трогать, я никогда больше и близко к вам не подойду...» И Старый Капитан клянется, что ничего подобного не повторится. Старый Капитан водит его в кино, а потом обедать в ресторан «Монтелеоне»; они имеете летят в Атланту... И Старый Капитан снова и снова обещает, что не станет так больше делать: «Ты только позволь мне быть рядом с тобой, сынок, только быть рядом... Я клянусь... Я никогда...» Мать, как всегда пьяная, появляется в дверях, на ходу расчесывая волосы... «Мне известно, чем вы там с ним занимаетесь... Я все знаю о ваших играх со стариком... все знаю... Ведь это он купил тебе эту одежду? Думаешь, я не понимаю?..» А вот Терри с дыркой от пули прямо посередине лица... Молодая женщина со светлыми волосами как-то неловко, боком, падает на пол. Это уже пятое убийство, и жертвой его должна стать ты, Терри, именно ты... Они с Дорой в автофургоне... И Дора знает. Ей было всего шесть лет, но она знала. Она знала, что он застрелил ее мать, Терри. Но они никогда и словом не обмолвились между собой об этом! Тело Терри лежит в пластиковом мешке. Господи, как ужасен этот пластиковый мешок! И его голос: «Мамочка умерла,..» Дора не задала ни единого вопроса. К свои шесть лет она уже все понимала. Терри кричит: «Ты что, сукин сын, хочешь отнять у меня дочь? Думаешь, у тебя получится? Надеешься лишить меня ребенка? Я сегодня же уезжаю. Джейком, и дочь едет вместе со мной!» Выстрел. Женщина мертва. «Все кончено, радость моя. Я больше не в силах тебя терпеть...» Бесформенная куча на полу... Безвкусно одетая, вульгарная, но' при этом очень симпатичная молодая женщина с шальной формы ногтями, покрытыми бледно-розовым лаком, с накрашенными, всегда такими свежими губками и соломенного цвета волосами... Ярко-розовые шорты, стройные бедра...
Они с Дорой едут всю ночь... ни словом не упоминая о происшедшем...
«Что ты со мной делаешь ? Ты же убиваешь меня! Ты отбираешь у меня кровь, но не душу! Ты вор, ты... Ради Бога, чем...»
— Ты разговариваешь со мной? — Я отпрянул от него, кров! еще текла по губам. Господи, да он и вправду говорил со мной Я вновь вонзил в него зубы и на этот раз все же сломал ему шею.
Однако он не замолчал
«Да, я к тебе обращаюсь! Кто ты такой? Почему? Почему ты пьешь мою кровь? Скажи! Будь ты проклят! Проклят!»
Я переломал все кости в его руках, вывернул плечевые суставы. Мне нужна была вся его кровь, вся, до капли. Я буквально вылизал языком его раны. «Дай мне... дай мне... дай мне...» — мысленно твердил я.
«Но как? Как тебя зовут? Бога ради! Кто ты?»
Он умер. Я уронил его на пол и отступил назад. Он со мной говорил! Говорил в самый момент убийства! И он осмелился спрашивать меня, кто я? Испортить мне все удовольствие?
— О, ты не перестаешь преподносить мне сюрпризы,— прошептал я, стараясь прийти в себя и собраться с мыслями.
Кровь заполнила сосуды и согрела меня. Я не спешил проглотить последние оставшиеся во рту капли. Мне хотелось поднять его с пола, вскрыть вены на запястьях и высосать то, что еще, возможно, осталось, но это было бы так отвратительно, да и, по правде говоря, у меня не было никакого желания прикасаться к нему еще раз. Сглотнув, я провел языком по зубам, стараясь ощутить послевкусие... Он и Дора в фургоне... Ей всего шесть лет, а мамочка умерла от выстрела в голову... Они с папочкой теперь всегда будут вместе...
«Это было пятое убийство,— услышал я вдруг его голос.— Кто ты такой?»
— Ты опять говоришь со мной, ублюдок?
Я опустил на. него взгляд. О-о-о, как чудесно! Кровь наконец достигла самых кончиков пальцев на руках и теперь растекалась по сосудам ног. Я закрыл глаза. Ради этого я и живу — ради этого вкуса, ради этого ощущения... И вдруг мне на память пришли слова, сказанные им Доре тогда, в баре: «Я готов душу продать за такие уголки, как этот».
— Черт возьми, да сдохни же ты наконец! — воскликнул я. Мне хотелось, чтобы его горячая кровь как можно дольше пульсировала в моих венах, но сам он был мне больше не нужен. К дьяволу! Для романа между вампиром и смертным шести месяцев более чем достаточно. Я взглянул наверх...
Черное существо вовсе не было статуей! Оно было живым! И оно пристально смотрело на меня. Скульптура ожила, она дышала и с выражением мрачной ярости на черном сияющем лице сверлила меня взглядом.
— Нет, этого не может быть! — вырвалось у меня.— Не может быть!
Я изо всех сил старался взять себя в руки и обрести то состояние спокойного хладнокровия, которое всегда охватывает меня в минуты серьезной опасности.
Я пихнул мертвое тело на полу, только чтобы удостовериться в том, что по-прежнему нахожусь в той же комнате и не сошел с ума, одновременно с ужасом ожидая уже знакомого ощущения полной дезориентации в пространстве. Однако ничего подобного не произошло.
Тогда я закричал, нет, скорее завизжал, совсем по-детски.
И выбежал из комнаты.
Я промчался через прихожую, распахнул дверь и выскочил на улицу, в спасительную ночь.
Взлетев вверх, я пронесся над крышами и в полном изнеможении буквально рухнул на брусчатку в каком-то узком переулке. Нет, это просто не может быть правдой! Скорее всего, видение было последним посланием моей жертвы, своего рода сладким актом возмездия, весточкой с того света. Это он сделал гак, что статуя — это ужасное черное существо с крыльями и козлиными ногами — выглядела как живая...
— Да, именно так,— вслух произнес я, вытирая губы и оглядываясь. Я лежал на грязном снегу. По переулку шли смертные. Они не желали, чтобы их кто-то беспокоил. А я и не собирался это делать.— Его месть.— Я еще раз вытер губы и шепотом продолжил: — За все, что он любил, за его страсть к сокровищам, собранным в той квартире. И он обратил ее против меня. Он попил. Он догадался, кто я. Он знал, как...
К тому же существо, которое следило за мной, никогда не выглядело таким спокойным, невозмутимым, я бы даже сказал — задумчивым. Напротив, оно постоянно колебалось, клубилось, словно густой туман. И потом, эти голоса... Конечно же, там, в квартире, стояла самая обыкновенная статуя.
Я вскочил на ноги, злясь на самого себя за позорное бегство, за то, что упустил возможность насладиться последними деталями ритуала убийства. Я был достаточно разъярен, чтобы немедленно вернуться обратно в квартиру и вновь пнуть лежащее на полу тело, а заодно и статую, которая, конечно же, опять превратилась в кусок гранита, едва лишь сознание окончательно покинуло мертвый разум моей жертвы.
Переломанные руки, плечи... Словно окровавленное месиво, в которое я превратил его тело, вдохнуло жизнь в это существо и призвало его на помощь.
А Дора... Дора непременно узнает обо всем этом — о переломанных костях, о свернутой шее...
Я вышел на Пятую авеню. И подставил лицо ветру.
Поглубже засунув руки в карманы своего шерстяного блейзера, который в такой снегопад, конечно же, выглядел слишком легким и весьма неподходящим нарядом, я побрел дальше. «Ладно, черт бы тебя побрал.,— мысленно обратился я к нему,— ты догадался, понял, кто я, и на несколько мгновений сумел заставить статую выглядеть словно живая».
Я замер на месте и устремил взгляд на другую сторону улицы, туда, где темнели на фоне снега деревья Центрального парка.
«А если эти события все же связаны между собой,— теперь я разговаривал уже не со своей жертвой и не со статуей, а со своим преследователем,— приди и забери меня». Я больше не желал трястись от страха — наверное, я совсем потерял голову.
А где сейчас Дэвид? Скорее всего, охотится. Охотится... Как он любил это делать в джунглях Индии в те времена, когда был еще смертным. А я навсегда превратил его в охотника на братьев по разуму.
И тогда я принял решение.
Я намеревался немедленно вернуться в квартиру и собственными глазами убедиться в том, что статуя — это статуя, и не более. А затем мне предстояло сделать то, что я обязан был сделать ради Доры: избавиться от трупа ее отца.
Мне достаточно было нескольких минут, чтобы оказаться возле нужного дома, подняться по темной лестнице и вновь войти в уже знакомую прихожую. Я не желал больше мириться с собственным страхом — он раздражал меня, заставлял чувствовать себя униженным и приводил в ярость. Но в то же время, в очередной раз столкнувшись с чем-то неведомым, я испытывал небывалое возбуждение и любопытство.
В квартире явственно ощущался запах крови и мертвечины.
Больше я ничего не чувствовал и не слышал ни единого звука. Я прошел в небольшое помещение, когда-то служившее кухней. Здесь до сих пор остались кое-какие предметы хозяйственного обихода, которыми, похоже, не пользовались со времени смерти возлюбленного моей жертвы. Ага, вот они! За сточной грубой я нашел то, что искал: коробку с зелеными пластиковыми мешками для мусора, как раз подходящими для того, чтобы упаковать останки.
Мне почему-то вдруг вспомнилось, что именно в такой меток он затолкал и тело своей убитой жены — Терри. Я отчетливо видел это, когда пил его кровь. Ладно, к черту, сейчас не до этого. Он просто подсказал мне выход из положения.
Порывшись в кухонных принадлежностях и столовых приборах, я не нашел ничего подходящего для предстоящей хирургической операции, поэтому просто выбрал самый большой нож с лезвием из углеродистой стали и вернулся в комнату. Все мои действия были нарочито решительными, я не позволял себе ни на секунду замешкаться или проявить хоть малейшие колебания. Смело войдя в гостиную, я обернулся и в упор посмотрел на гигантскую скульптуру.
Лучи галогенных ламп все так же были направлены в ее сторону. А вокруг царила тьма.
Обыкновенная статуя. Ангел с козлиными ногами.
«Лестат, ты полный идиот!»
Я подошел ближе и в который уже раз принялся рассматривать детали. Возможно, это не семнадцатый век. Да, работа явно ручная, но если обратить внимание на некоторые особенности, то можно предположить, что скульптура создана гораздо позднее. А надменное и мрачное выражение лица действительно заставляет вспомнить работы Уильяма Блейка — это злобное и порочное существо с козлиными ногами во многом сродни как шитым, так и грешникам. Блейка с их невинными и в то же время исполненными ярости глазами.
Неожиданно мне отчаянно захотелось взять эту скульптуру на память, увезти ее в Новый Орлеан и поставить в своей комнате. Я готов был буквально распластаться в страхе у ног этого холодно-безразличного, мрачного создания. И только теперь до меня дошло, что, если я действительно не поспешу принять определенные меры, все эти сокровища будут безвозвратно утеряны. Как только станет известно о смерти их владельца, они будут немедленно конфискованы и произойдет то, чего он больше всего опасался и о чем предупреждал Дору во время их последней встречи: самое ценное его имущество, его главное достояние перейдет в чужие, равнодушные руки.
Тогда она в ответ лишь повернулась к нему спиной и, согнув худенькие плечи, заплакала — несчастная, охваченная горем и ужасом девочка, лишенная возможности дать утешение человеку, которого любила больше всех на свете.
Я взглянул на распростертое на полу искалеченное тело. Его еще не успел коснуться тлен, и выглядело оно так, будто человек попал в жуткую аварию или стал жертвой жестокого и безжалостного убийцы. Спутанные черные волосы, полуоткрытые глаза... На белой рубашке алели пятна крови — несколько оставшихся капель вытекли из открытых ран. Торс был неестественно вывернут по отношению к ногам., поскольку я сломал ему не только шею, но и позвоночник.
Что ж, я вытащу труп отсюда и избавлюсь от него. Я позабочусь о том, чтобы о его смерти еще очень долго никто не узнал. И тогда следователи не станут докучать Доре. Я избавлю ее от горя и отчаяния, а тем временем подумаю, как сохранить для нее все эти сокровища. Быть может, спрячу их пока в надежном месте.
Я достал из его кармана документы. Сплошь фальшивки. Кто бы сомневался.
Его настоящее имя было Роджер. Я знал это с самого начала. Но так его называла только Дора. Все свои сделки он проводил под вымышленными именами, зачастую весьма экзотическими, иногда даже с неким средневековым звучанием. Этот паспорт был выписан на имя Фредерика Винкена. Забавное имечко. Фредерик Винкен...
Собрав все документы, я сунул их в карман, чтобы впоследствии уничтожить без следа.
Пришло время поработать ножом. Я отрезал ею руки до локтей, поразившись при этом их изяществу и обратив внимание на тщательно ухоженные ногти. Да, этот человек себя очень любил и, надо сказать, имел на то основания. Так, теперь голова... Мне понадобилась недюжинная сила, чтобы отсечь ее, причем я старался резать только сухожилия и мелкие кости, не касаясь самого черепа. глаза закрывать я не стал. Во взгляде мертвеца нет ничего завораживающего, он совершенно лишен какой-либо выразительности. Безжизненные губы казались мягкими, а кожа на щеках разгладилась. Отрезанные части — голову и руки — я положил в два разных мешка, затем, как мог, затолкал в третий мешок то, что осталось.
Ковер на полу был тоже забрызган кровью. Плохо, очень плохо, тем более что ковры лежали здесь в несколько слоев — обычное дело для хранилища раритетов. Ладно, главное — убрать тело. Не будет тела — не будет и трупного запаха, который может привлечь внимание соседей. А если тело исчезнет, то никто никогда не узнает, что произошло с этим человеком на самом деле. Так будет лучше в первую очередь для Доры: пребывать в неведении, пусть даже мучиться неизвестностью все же предпочтительнее, чем увидеть сделанные крупным планом фотографии того кошмара, который я здесь сотворил.
Напоследок я еще раз обвел взглядом невозмутимо-мрачного ангела — или дьявола, или кем он мог быть еще,— пышную гриву его волос, красиво очерченные губы и огромные глаза. Потом, взвалив на плечо все три мешка, словно рождественский Санта Клаус, я вышел из квартиры, чтобы избавиться от тела Роджера.