— Не знаю, — продолжал Максим, — почему Надюша обратилась к вам за советом. Я здоров и не хотел бы, чтобы вы тратили на меня свое время.
— Ваше психическое здоровье меня не очень-то интересует.
— Вот как? — вырвалось у Макса, и он удивленно приподнял брови.
— Есть вещи более важные, — твердо произнес Ройфе. — Я имею в виду тему вашего завтрашнего доклада.
— Вы знаете, какова тема…
— Я видел объявление в Интернете, — объяснил профессор.
— И вы…
— Да, я понял, о чем будет речь, — Ройфе откровенно наслаждался удивлением Максима. — Видите ли, я старый человек. Мои коллеги ни черта не смыслят в физическом Многомирии, хотя среди психиатров и есть специалисты, например, Никонов. Его, однако, в консультанты не пригласили, жаль… А у ваших коллег свои шоры на глазах, стремление все описать уравнениями. Это правильно, наверно. Однако из общих соображений… Знаете, мне очень импонируют ученые — физики, в том числе, — которые могут, не решая, сказать, каким окажется решение сложного уравнения. Из общих соображений, да… Интуитивно. Говорят, Эйнштейн обладал такой способностью. Ферми. Еще Фейнман, он утверждал, что физики всегда угадывают новые законы, а не приходят к ним логически. Из наших это умел Зельдович. Как-то, это было еще в семидесятых, я пошел на его семинар в Астрономическом институте, мне было интересно с точки зрения эвристической психологии, я тогда этим интересовался… да, пришел, сел в сторонке. Зельдович действительно… Простите, — прервал сам себя Ройфе, — я вас, кажется, заговорил. Это старческое — вдруг вспоминаешь что-то из далекого прошлого…
— Профессор, — коротко рассмеялся Максим, — не нужно ссылаться на старческие недостатки — вы отлично рассчитали, что сказать, как и в какое мгновение прервать себя…
— Ага, — с удовлетворением произнес Ройфе. — Конечно. Рад, что вы это поняли. Теперь вы готовы говорить на равных? Не как пациент с психиатром…
— Вы поняли, о чем будет идти речь в моем докладе. Это все знают: о проблеме памяти наблюдателя в многомировой интерпретации. Классическая тема, о волновых функциях с памятью пишут уже лет…
— Тридцать, согласен, — перебил Ройфе. — Это мне тоже известно, как видите. Но вы-то будете говорить о конце света, и я не уверен, что для психического здоровья человечества это необходимо.
Дегтярев поднял взгляд и впервые за время разговора посмотрел профессору в глаза. Что-то удерживало его раньше, ему казалось, что, встретившись с Ройфе взглядами, он утратит часть своей личности, он уже имел дело с гипнозом, когда его в прошлом году лечили от болезни, которой у него никогда не было. Врачи думали, что гипноз поможет восстановить память, но он-то чувствовал — не знал, не понимал, но ощущал инстинктивно, подсознательно, необъяснимо ощущал, что никакие усилия врачей, никакой гипноз не восстановят того, что исчезло в момент выбора, и для него лично никогда на самом деле не существовало. Он боялся гипноза, потому что ощущал в нем опасность, хотел принимать решения сам, пусть подсознательно, интуитивно, но только сам, и он ненавидел сеансы гипноза, не умея еще отказаться от них, да и возможности такой не имея тоже. Ройфе показался Дегтяреву представителем именно такой психиатрии — ненавязчивой, но навязываемой, взгляд удава, не нужно смотреть в глаза, только в пол, не поднимать взгляда…
Но заявление профессора сломило упрямство Максима.
Взгляд у Ройфе оказался внимательным, добрым, уступчивым, если можно сказать такое о взгляде. Профессор не собирался ничего навязывать, напротив, готов был принять точку зрения Максима, о которой он не мог знать, поскольку сам Максим никому еще не рассказывал, тем более Наде, от которой Ройфе только и мог…
— Откуда вы… — начал Макс, и профессор перебил его сначала резким жестом, а потом словами:
— Я же сказал, молодой человек, вы невнимательно слушаете, хотя все, конечно, запоминаете и можете сейчас…
— Вы говорили о шорах на глазах и стремлении все описать уравнениями. А законы природы не выводятся, но угадываются.
— Вот именно, — с удовлетворением произнес Ройфе. — Ключевые слова: «потеря памяти, наблюдатель, ветвление». Так? Остается добавить: «история, человечество, конец света». Кому-то может показаться странным, но для вас-то естественно, что вторая часть интуитивно, да и логически, вытекает из первой.
— Да, — помолчав, сказал Максим. — Об этом пойдет речь.
— Вас съедят.
— Наверно, — согласился Максим.
— Или наоборот — примут на ура. Возможны оба варианта, верно? И вы не знаете, в каком из двух возможных миров окажетесь после окончания семинара.
— В обоих, естественно, — Максим с упреком посмотрел на профессора: все вы понимаете, а главное не усвоили.
— В обоих, конечно, — закивал Ройфе. — Но не будем играть словами: вы-то в любом случае ощутите, увидите, осознаете только один вариант.
— Естественно.
— Но в обоих, — продолжал Ройфе, — ничего хорошего не предвидится. Если вас поднимут на смех, то может не выдержать ваша психика. Последствия непредсказуемы. А если вы окажетесь на другой ветви, то человечество впервые окажется перед…
Ройфе хотел найти подходящее слово, но оно ускользало, он повторил «окажется перед…» и замолчал, предоставив Дегтяреву самому заполнить возникшую лакуну.
— Вы преувеличиваете, — сказал Максим. — Вполне академический доклад. Академические выводы, интересные в лучшем случае сотне продвинутых сторонников многомировой интерпретации истории.
— Да? — Ройфе поймал смущенный взгляд Максима. — Молодой человек, вы меня извините, я почти ничего не понимаю в этой вашей многомировой интерпретации. Я всю жизнь лечил людей, но в силу моей профессии имел дело с такими удивительными отклонениями… знаете, сейчас я уже не думаю, что… точнее, я бы сказал, что многие из тех, кого я лечил, на самом деле были бы вполне нормальными людьми… в другой ветви Многомирия. В молодости, мне было лет тридцать, это шестидесятые годы прошлого века, оттепель, тогда можно было говорить и делать многое из того, что раньше или позже, увы, было невозможно. А я был молодой да ранний, занимался амнезиями. Даже собирался диссертацию писать. Написал, в конце концов, но совсем на другую тему — о параноидальной шизофрении… Я не о том. Да. Амнезии. Были у меня два пациента с полной потерей памяти — не как у вас, но похоже, с той разницей, что какие-то обрывки воспоминаний удалось все же восстановить… гипноз, в основном… И мне пришла в голову довольно нелепая, как мне показалось, мысль. Я тогда Юнга читал, общественное бессознательное, синхронистичность… История — материальная память человечества. Если существует общественное бессознательное, то наверняка есть и общечеловеческая память. Не то, что написано в исторических книгах, а то, что хранится в общей памяти человечества. Человечество, как единый организм. Тогда в фантастике были похожие идеи, а я любил фантастику. Подумал: не написать ли рассказ о том, как в один прекрасный день человечество теряет память о собственном прошлом? Такая общественная амнезия. Никто ничего не помнит. Я даже причину придумал. Тогда все боялись ядерной войны. Кубинский кризис, испытания бомб… Фильм «На последнем берегу» — американский, его у нас не показывали, но много о нем говорили, так было у нас принято: не показывать, но рассуждать, будто все видели и знают, о чем речь… И вот просыпается человечество и… ничего не помнит: результат ядерных взрывов, облучение… Неважно. Конец цивилизации. Я знал, как ведет себя личность, лишившаяся памяти. А если предположить, что все человечество… Я прекрасно понимал, что для научной статьи эта идея… неадекватна, скажем так. У меня, кстати, был тогда материал, доказывавший… нет, это слишком сильно сказано… но кое-какие аргументы были в пользу того, что в истории человечества такое уже случалось… общественная амнезия, да… В общем, начал я писать рассказ. И бросил. Сейчас уже не помню — почему. Кажется, просто времени не было: пациенты, диссертация, женитьба, а тут и оттепель закончилась… В общем, все.
— В общем, все, — повторил Максим. — И совсем ничего не сохранилось?
— Ага! — воскликнул Ройфе. — Вам стало интересно? Что этот старый хрыч мог написать сорок лет назад? Сравнить хотите, а?
Макс промолчал.
— Я ничего не знал об Эверетте. Откуда мне было знать? Как я понимаю, в те годы даже в Штатах о его работе мало кто слышал. А многомировая психиатрия — так и вовсе изобретение последнего десятилетия. Сейчас я понимаю, как это было наивно, — я имею в виду идею о том, что человечество может лишиться памяти из-за ядерной войны. И вот ваш случай. Читаю анамнез, изучаю динамику и вспоминаю идею полувековой давности… в тот же день вижу в сети объявление о вашем семинаре и тему… Синхронистичность, да? Нормальное явление. И понимаю, что должен поговорить с вами.
— Ваши аргументы, — не очень вежливо прервал Максим. — Вы говорили об аргументах. Мне интересно…
— О! — Ройфе наклонился к Дегтяреву и положил ладонь на его колено. — Вам интересно! Сравним? Сначала вы. У вас доклад готов, вы все держите в памяти, а я должен напрячь свою… Начните, а я дополню… если вспомню.
— Вам с теории начать или…
— С теории, — быстро сказал Ройфе. — Я приблизительно представляю наблюдательные аргументы, а с теорией у меня неважно.
— С теорией как раз все просто, — улыбнулся Максим. — Ветвление волновых функций сейчас хорошо изучено, тут нет проблем. При каждом ветвлении — как предполагалось — наблюдатель сохраняет память, иначе процесс теряет физический смысл. Наблюдатель — не обязательно человек, личность. Это нечто, обладающее памятью и способное фиксировать внешние изменения. Наблюдателем может быть любая структура. И человечество в целом, в том числе. В истории постоянно происходили и происходят события, ветвящие реальность. Революция могла быть, могла не быть. Могла произойти в пятницу, могла в субботу. Наполеон мог напасть на Россию, мог отказаться от кампании.
— Да-да, — Ройфе нетерпеливо постучал пальцами по колену Макса, — это все… Альтернативная история? Об этом сейчас…
— Много написано, — кивнул Максим. — Заметьте: память человечества сохранялась при любом ветвлении. История шла другим путем, но все, что происходило прежде, оставалось в памяти. Между тем, это квантовая статистика, не классическая. Солнце всегда восходит на востоке и не может вдруг, случайно, взойти один раз на западе. В квантовой статистике такое возможно. Я не солнце имею в виду, понятно, а, скажем, электрон. Здесь — вероятности, может произойти так, может иначе, разница в вероятностях того или другого исхода. И наблюдатель ветвлений — тоже квантовый объект. Это значит, что при интерференции волновых функций могут меняться даже такие базовые параметры наблюдателя, как память…
— Все это для меня темный лес, — вздохнул Ройфе. — Боюсь, я так и не…
— Неважно! — воскликнул Максим. — Суть вы поняли сорок лет назад, даже удивительно. Зря вы не написали рассказ, это был бы шедевр.
— Не был бы, — быстро вставил профессор. — И давайте не обо мне.
— Да. Не о вас. Я тогда стоял на кухне и выбирал, что пить — чай или кофе. Произошло ветвление — обычное, каких триллионы происходят каждый момент. С одним «но». В одной ветви я полностью сохранил память, в другой полностью ее потерял. Для меня Вселенная возникла именно в тот момент. Из хаоса, из ничего, потому что в моей памяти ничего не было. Я видел этот мир, я его ощущал, я его постепенно познавал, но при этом не мог — и сейчас не могу, что бы мне ни говорили! — избавиться от ощущения, что до момента, когда я осознал себя где-то… я не понимал где, я не мог еще даже думать, кроме как образами, потому что не знал слов… в общем, до этого момента Вселенной попросту не было, понимаете?
— Вы говорили об этом своем ощущении врачам?
— Не говорил, — покачал головой Максим и настороженно посмотрел на профессора. — А что… надо было?
— Нет, — отрезал Ройфе. — Могу представить! Теперь я понимаю, как вы пришли к мысли…
— Вовсе не потому! То есть, наверно, в подсознании была и эта идея. Идеи ведь из подсознания приходят, верно? Интуиция. Вы уже вспоминали Фейнмана. Но самому мне кажется, что пришел я к идее логически — решая волновые уравнения ветвлений для комплексов наблюдателей.
— Это, наверно, очень сложно… — неуверенно проговорил Ройфе.
— Сложно! Такие уравнения невозможно решить при нынешних возможностях компьютеров. Когда-нибудь… У меня большая надежда на квантовые компьютеры, даже не на их быстродействие, а на то, что они смогут получать информацию из других ветвей Многомирия, и, следовательно, решение окажется возможно без долгих расчетов…
— Для меня это китайская грамота…
— Я опять увлекся, простите. Так вот. Ежели человечество есть коллективный наблюдатель, а реальность ветвится в результате деятельности человеческого разума, то возможны случаи, подобные моему. В одной ветви память человечества сохраняется, в другой — исчезает. В принципе, зная численность человеческой популяции, эволюционное состояние и кое-какие другие распределения, можно посчитать вероятность…
— Вы посчитали?
— Да. Получилось…
— Примерно шесть тысяч лет.
— Примерно шесть тысяч лет, — удивленно повторил Максим. — Вы откуда…
— Ну… — добродушно протянул Ройфе. — Я-то из библейских источников. Вы ведь, в конце концов, тоже к ним пришли, да?
— Примерно шесть тысяч лет назад… чуть меньше, если точно… в истории человечества произошла развилка, — рука профессора, лежавшая на его колене, раздражала Максима, и он довольно невежливо столкнул ее, Ройфе вздрогнул, но промолчал, сложил руки на груди и слушал, едва заметно кивая. — Я не знаю, что именно тогда произошло, теперь этого никто не узнает, разве что по археологическим раскопкам… пока я не нашел ничего такого, но я в этом не специалист… человечество, как единый организм, перейдя на новую ветвь Многомирия, лишилось памяти о прежнем своем существовании.
— Извините, что перебиваю, — виновато произнес Ройфе, — вы говорите о памяти человечества. Это значит, что человечество в то время — шесть тысячелетий назад! — представляло собой единый организм?
— Да. Миллионы лет эволюции. Интуитивный способ познания — науки не было, не было логики, не существовало эксперимента, как метода изучения реальности. Но интуиция была, инстинкт, как у животных, только на более высокой ступени развития… В квантовой физике существует память ансамбля частиц. Примерно то же… Сейчас происходит глобализация. Одно из следствий — возникновение общечеловеческой памяти, как это уже бывало в прошлом. Шесть тысячелетий назад тоже происходила глобализация — по тогдашним меркам, возникновение общего бессознательного. Человечество осознавало себя, люди начали смотреть на небо, но однажды… Очередное ветвление, и в нашей ветви человечество теряет память. Полностью. Табула раса. Мгновенно. Ну… не совсем мгновенно, но в пределах квантовой неопределенности, которая для такого числа зависимых наблюдателей составляет что-то около двух-трех суток. Люди ничего не помнят. Они, как младенцы, тычутся во все стороны, ничего не понимая. Кому-то инстинкты позволяют выжить, но многие погибают в первые же часы. Я не могу сказать точно, но, скорее всего, от человечества осталась тогда хорошо если половина. Люди уверены в том, что мир, который они наблюдают, вся материальная Вселенная, данная им в ощущениях, все это возникло вдруг, из ничего, в тот самый момент, когда каждый из них раскрыл глаза и увидел… траву, не зная еще, что это трава, солнце, не зная, что это солнце, волка, не зная еще, что это хищник и нужно держаться от него подальше…
Ройфе кивал, слушая, но желание вмешаться переполняло его, и он не выдержал:
— Послушайте, вы собирались говорить о теории…
— Я и говорю о теории. Я не могу точно решить уравнения существования для квантового ансамбля наблюдателей, но интуитивно в состоянии дать оценку таких решений. По Фейнману. Угадать. И решение именно таково: с вероятностью, близкой к единице, шесть тысяч лет назад ансамбль наблюдателей, который мы называем человечеством, лишился памяти при одном из ветвлений мироздания.