Вернувшись, Юдхиштхира обнаружил близняшек развлекающимися. Бхимасена сидел на поваленном стволе старой кадамбы, облепленный парочкой сыновей Мадри, и младшие братья вполголоса пели ему в уши нечто такое, от чего чело Страшного являло напряженную мыслительную работу.
Близнецы не были ни глупцами, ни детьми. Просто они жили в своем собственном мире, где, как подозревал Юдхиштхира, было значительно больше хорошего, чем видел вокруг Царь Справедливости.
— …Черный нашего Серебряного, совсем голову ему задурил… – говорил один и второй, соглашаясь, замогильно угукал.
— То есть? – не понял Бхима.
— А ты не замечал? – зловещим голосом осведомился Мангуст. – Водит его, как быка за кольцо в носу: Арджуна, пойди туда, Арджуна, сделай это, Арджуна, скажи то…
— Заколдовал брата, сука фиолетовая! – с чувством сказал Страшный. Потом направление его мыслей поменялось, и он мечтательно добавил: – Вот бы его разок… или два…
— А если завтра он ему велит: “Арджуна, пристрели Бхимасену”? – хорем втек Богоравный.
— Чего бы это? – встревожился Бхима, приняв сказанное близко к сердцу.
— А не понравится ему, как ты на него смотришь! – предположил Накула, и Страшный смутился. – Скажет: что-то мне сегодня Бхима с самого утра не нравится, оторви-ка ему голову! И все!
— И все! – прямо в ухо Бхиме дохнул второй.
— Как сур свят!
— Чего-то мне нехорошо, – в ужасе признался Бхима, – Пойду я… – и, как сидел, с места по-слоновьи грянул в лес.
Юдхиштхира проводил его взглядом и обернулся к близнецам, которые повисли друг на друге, корчась от хохота.
— Парни, – попросил он, – не надо.
— Он же верит! – в восторге простонал Мангуст. – Всему верит!
— Знаешь, малыш, – грустно сказал старший брат, – я тоже верю. Поэтому – не надо.
Братья одинаково изменились в лице.
— Ты с ним поговорил? – серьезные близнецы становились еще более похожи друг на друга, чем обычно, так что оставалось неизвестным, кто из них задал вопрос.
— Да… вроде как. Он злится и не хочет меня слушать.
— Ненароком правда сказалась, – заметил второй близнец, растерянно подняв брови. – Я же говорил – заколдовали…
Обряды Рождения Господина включали в себя жертвоприношение, состязания колесничих, ритуальный захват скота и игру в кости. Разумеется, побеждать и выигрывать должен был будущий Махараджа.
Он проиграл.
Он проиграл казну, царство, братьев, жену и в конце концов самого себя, что было немедленно запечатлено на пальмовых листьях и, едва ли не прежде того, разнесено по градам и весям бойкими языками.
Юдхиштхира склонен был полагать, что проиграл много раньше – когда согласился начать жертвоприношение; и даже еще раньше – когда в Кампилье Панчальской принял совет и помощь от Кришны.
Но ничьи советы не отменяли его собственной вины. Только из-за него Пандавы были обречены бхутову дюжину лет провести в изгнании, – ибо Дхармараджа, не сдержавшись, вторично ответил на вызов, сделав ставкой эти годы…
Черная Статуэтка плакала по ночам.
Серебряный не разговаривал с ним, лишь холодно отдавая дань братской почтительности; в его бесстрастии крылись такие бури, о которых страшно было думать.
И все же Царь Справедливости попытался еще раз.
Приблизившись к погруженному в сосредоточение брату, Стойкий-в-Битве долго стоял подле, вглядываясь в его черты.
Тот, медитирующий, был словно огромный серебряный лотос, соизволением лесного божества расцветший вдали от криницы-тиртхи. По обычаю отшельников Арджуна заплел косу, и оттого лицо, лишенное печати возраста, казалось еще менее человеческим. Воздержание в пище сделало линии его тела жесткими, уподобив воина оружию; четко рисовались мышцы под безупречной кожей, за которую он и был назван Серебряным, белые, почти прозрачные волоски, украшавшие предплечья, золотились на солнце. Властитель-арий, искусный в убийствах, музыке и любомудрии, победоносный, щедрый, одаренный всеми достоинствами и угодный богам.
Совершенство.
Эта мысль оставила неприятный привкус.
— Я хочу еще раз поговорить с тобой, – тихо сказал Юдхиштхира, когда ресницы великого стрелка дрогнули, а дыхание стало чаще.
— О чем? – не размыкая век, проговорил Серебряный.
— Ты знаешь.
— Тогда ты знаешь, что я отвечу.
— Арджуна, я прошу тебя, подумай.
Лучник поднял глаза – и старший осекся, увидев в этом взгляде не серебро, но свинец.
— Ты ошибся, брат мой, – упали слова, полные тяжкой уверенности. С ветвей ашваттхи, священного древа воинов, под которым восседал Сребрец, к самой земле опускались плети лианы-медвянки. На высоком наречии лиана звалась мадхави; ветер колыхнул побеги, душное благоухание поплыло в воздухе…
— Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.
— Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?
Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление…
Он ошибся.
Лицо Арджуны осталось неподвижным.
— Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.
— О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять…
— О мести.
Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.
— А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!
— Запрещаешь?
Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.
— Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.
— О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.
Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.
“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.
За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.
“Кришна сказал:
О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами…”
— Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!
— Вот оно что… – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом…
Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.
— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну…
Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.
Юдхиштхира молчал.
— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья…
В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.
“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.
Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.
— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!
От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.
Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.
Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.
Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибо черты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.
Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.
Полчища облаков сошлись в битве.
Ночью Юдхиштхира видел странный сон.
На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов… Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается…
Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.
В сердце.
Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.
Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.
— Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.
— И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.
— Если бы ты был прав, Бхима… Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.
— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.
Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.
— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого… с флейтой… треснуть?
— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима… – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет… Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.
— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще…
Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.
“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются… или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.
Стойкий-в-Битве промолчал.
Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.
…гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор…
Улыбка. Всплеск пламени.
Оскал.
…в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу…
Кто ты, поведай…
Бхима шумно засопел.
Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.
— Я надеюсь… – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях… А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?
Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.
Дубиной.
Серебряный не “пришел в ум”.
Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.
Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.
Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:
— Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело…
— За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.
Но в глаза ему не посмотрит.
— Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!
— А я думал, их сожрал кто.
— Да, оно бы неплохо было…
— Вы чего, мужики?! Они ж… дети богов! Исполненные достоинств! Тигры среди мужей… эта… быки из рода Бхараты…
— Быки, согласен… Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.
— Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.
— Ну, все понятно… дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали…
— Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.
— Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.
— Да уж, ему только в кости играть…
— Чего ты понимаешь! Царю-то, развлекаючи, как раз проигрывать надо!
— Вот и я о том же…
— А Волчебрюхий следом приперся и принес большую ложку.
— Так прямо сразу?
— Да помолчишь ты или нет? И сказался он знаменитым поваром, сведущим в блюдах основных и дополнительных, а также различных приправах. А еще, говорит, буду царю на потеху биться с кем укажет. Только чтоб хлипких не указывал, а то ведь я случайно и зашибить могу. На том его во дворец приняли и до кухни допустили. Близнецы потом заявились, кто пастухом заделался, кто конюхом. Жена ихняя служанкой к царице пристроилась, расчесывать ее да наряжать. А вот с Серебряным такое смутное дело вышло. Героя-то наидоблестнейшего сразу видно, как укрыться? Ну, он и надумал – переделался музыкантом да танцором, из тех, что холощеные, да и нанялся царевну учить…
— Однако… И поверили?
— Да вроде как да… Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.