— Что?
— Я бы понял еще, желай Кришна просто разделаться со своим недругом нашими руками, – вполголоса сказал Дхармараджа. – Но зачем он толкает нас к гибели, предлагая тяжко оскорбить наших родичей… которым мы многим обязаны…
— О да! – вызверился Арджуна. – Которые оскорбили нас, лишили законного права наследования, заставили скитаться по лесам и пытались погубить!
Юдхиштхира покачал головой.
— Неужели ты не понимаешь?
— Что?
— Что говоришь со слов Кришны…
— Он желает нашего блага!
— Подобно тому, как ты желаешь блага одному сыну суты…
Глаза Арджуны засветились мерзлым серебром – зарницы молний в серо-лазурной рассветной глубине… даже воздух вокруг него словно бы посветлел. Лицо полубога окаменело. С таким лицом Индра выходил на бой с чудовищем Вритрой, червем-брахманом, – когда убийство было не забавой, а тяжким грехом, которого не избежать. Он шагнул к Стойкому-в-Битве, нависнув над ним ледяной скалой, и старший брат поднял расширенные глаза…
Далеко в бездне повел косматой бровью бог смерти.
Юдхиштхира сморгнул.
Следующее мгновение выпало из его памяти – Серебряный гневно сказал что-то, он возразил… Ваю-Ветер шевельнул льняные пряди, выбившиеся из прически младшего, принес аромат молодых листьев и свежих бутонов, на которых таяли росные жемчужины, поддразнил угасшую курильницу, и в воздухе повеяло тончайшим дыханием алоэ… Закрыв глаза, Стойкий-в-Битве откинулся на спинку кресла, чувствуя, что слишком устал думать и сопротивляться.
Арджуна яростно метался от стены к стене.
— Или ты готов ковром лечь под ноги этих выродков, которых и мать не рожала? – выдохнул он.
— Наставника Дрону тоже не рожала мать… – попробовал возразить старший.
— Или Слепни, которые водят дружбу с сутами и пьют с поварами, более достойны трона, чем дети богов?
— Не богам принадлежит трон Хастинапура, брат мой…
— Может быть, малодушие мешает тебе потребовать то, что твое по праву? Разве не ты старший из царевичей?
Юдхиштхира открыл глаза. Лицо его было недвижно, а сосредоточенный взгляд, казалось, видел недоступное прочим.
— Скажи мне, Арджуна, ты правда хочешь этого?
— Мы все этого хотим, – твердо ответил Серебряный.
— Ом мани…
Царь Справедливости встал и неуверенно, как человек, поднявшийся после долгой болезни, направился к дверям.
Дхарма запрещала останавливать старшего, поэтому Серебряный рывком заступил ему путь и резковато спросил:
— Каково твое решение?
Юдхиштхира остановился; лицо его отемнилось болезненным выражением.
— Я желаю только вашего счастья.
— Почтение Царю Справедливости, великодостойному, изобильному добродетелями, возвышенному духом, наделенному высокой мудростью!
Выпалив все это, Волчебрюх грузно осел на скамью и, отдуваясь, потянулся за кувшином.
— И тебе так же, мой благородный брат… – задумчиво ответил Дхармараджа. – Поведай же мне о том, что произошло во время твоего путешествия в прекрасный город Раджагриху, обитель великих духом брахманов, всецело преданных своим занятиям, и отважных кшатриев, защитников слабых…
— Чего? – растерялся Страшный.
— Рассказывай, говорю, – грустно сказал Юдхиштхира.
— А где Арджуна? – нахмурившись, спросил Страшный. Бхима сам знал, что не отличается способностями к связному повествованию, он приветствие-то учил заранее, и потому изумился, – спрашивать следовало Серебряного, чей язык был подвешен весьма искусно.
— В Двараку уехал…
— Опять?!
— Опять, – подтвердил Юдхиштхира, неторопливо разрезая сахарный тростник. – Как всегда.
— Ты бы сказал ему, что ль, – глянув исподлобья, буркнул Страшный. – Ох, не будет добра… нутром чую, старшенький, плохим это все кончится.
— Почему ты так решил? – несколько удивился тот.
— Говорю ж – нутром чую! – отчего-то обиделся Бхима. – Не знаю!
Предчувствие посетило Страшного незадолго до путешествия. Направившись за какой-то надобностью к младшему брату, он только приоткрыл дверь, как мелькнувшая перед глазами картина повергла его в столбняк. К счастью или нет, но двери были вдумчиво смазаны и открывались совершенно бесшумно, так что они ничего не услышали…
Кришна кормил Арджуну с рук ломтиками томленых в меду персиков. Персики истекали сладостью, и великий лучник нежно облизывал розовые ладони любимого бога, целуя заодно впадинки локтей и трепетный живот над золотым шелком дхоти. Вид у флейтиста был совершенно растаявший и сладкий до боли в зубах. Серебряный стоял на коленях между ног сидящего на кровати Баламута и явно собирался перейти от персиков к вкушению амриты…
Наконец Кришна опрокинулся на спину, украсив себя “тремя огнями”, сопутствующими принесению жертвы: один кусочек лакомства лег в ямку лотосного пупка, другой – между сосков, третий флейтист сжал губами и закрыл глаза, вытянув руки вдоль тела.
Серебряный, подобно Дымнознаменному Агни, вкушающему дары, немедленно двинулся по указанному пути.
Только когда их рты слились, а шафрановая ткань соскользнула на пол, оставив Кришну облаченным в одни драгоценности, – он, не выдержав, обнял Арджуну и потянул к себе, упирая напряженный лингам в серебряный щит пресса. Едва слышно застонал, изогнувшись, когда лучник опустился на него всей тяжестью… потом они опять долго целовались, – тепло сияли браслеты и перстни на смуглых руках, ласкавших мускулистую белую спину…
Старшенький наверняка бы подумал что-нибудь красивое, сравнил бы их с сапфиром в серебряной оправе, подметил, как прекрасны своей непохожестью тонкие, резкие черты Серебряного и женственно мягкое лицо Кришны, как свежи и благоуханны цветочные плетеницы в спальных покоях. Бхима такого видеть не умел.
Подумать он подумал только одно: “Вот оно, значит, как”.
Когда стройные, украшенные браслетами голени скрестились за спиной Арджуны, он наконец переборол себя, сглотнул накопившуюся во рту слюну, затворил дверь и быстро зашагал по коридору. Не в его характере было изнывать в одиночестве от кипения семени, да еще тайно подглядывая за кем-то.
Попадись сейчас Бхиме ракшас – он бы завалил ракшаса.
Но во дворцах ракшасы не водятся; гораздо чаще там попадаются молоденькие служанки с высокой грудью и полными бедрами. Одну такую могучерукий, сгребши в охапку, и поволок в уголок.
Насытив плоть и отпустив девицу, которую от его мужской мощи обуял неистовый восторг, Бхима задумался (что вообще случалось с ним нечасто, а уж после испускания детородного сока – считай, никогда). Мыслей было слишком много, слишком сложных и не слишком веселых, так что у Страшного даже разболелась голова. “Спать надо после бабы”, – сказал он себе и пошел спать. Но по пути все-таки успел подумать неожиданно для себя: “Где амрита, там и калакутта”.
Бхима сердцем – сам, впрочем, искренне полагая, что другим местом, – чуял недоброе.
Младшенький, нежно любимый и втайне вожделенный Красавчик попал в большую беду.
— Ну вот, – угрюмо сказал Страшный. – Приехали мы в эту… Гриху. Кришна сказал, колесницы оставить, самим в брахманов нарядиться. А то, вишь, еще в воротах схватят и в пыточную поволокут. Идем, значит, брахманы брахманами по улицам. А жарко. Баламут и говорит – мои гирлянды, дескать, по пути завяли, достань-ка новые. А мы как раз мимо лавки шли. Серебряный цоп самые дорогие – и на него. Торговец выбежал, плати, говорит. А он ему дулю. Ну, мужик вопить – последние времена настают, брахманы воровать начали средь бела дня! И драться полез, а сам все стражу кричит. Арджуна ему в нос кулаком дал легонечко, а вайшья, дурень, слабоват в кости оказался… нос в глотку провалился. Мертвяк лежит, жена мертвяка верещит, стража бежит, собаки брешут, народишко повыставлялся. Ну, думаю, все. Вот тебе, бабушка, Кобылья Пасть.
Бхима замолк и наморщил лоб.
— И что? – с непонятным выражением спросил Юдхиштхира.
— А ничего, – сказал Страшный, как будто удивляясь собственным словам. – Ничего. Баба с собакой успокоились, люди разошлись, стража мимо… Стоим себе, по сторонам глядим, а Кришна все на флейте наяривает…
— На флейте… – почти беззвучно повторил Стойкий-в-Битве.
— Ну да. Свиристит. Замолк и засмеялся. И Арджуна с ним. Стоят, обнимаются и смеются… Я вот подумал – оно, конечно, весело, да только странно как-то, а? – Страшный поднял честные бычьи глаза.
— Странно… – отрешенно согласился старший. – А потом?
— Потом ко дворцу пошли. Начальник варты говорит – все, на сегодня брахманов уже оделили, приходите завтра. Баламут покривился. Ждать он не хотел, так мы через окно прямо в зал совета влезли.
— Что?!
— Ну да.
Юдхиштхира онемел.
— Кришна сказал, – объяснил Страшный. – Говорит, это к другу как положено входят. А к врагу, значит, как не положено.
На лице Царя Справедливости выразилось, что он нестерпимо хочет сказать какую-то гнусность, но столь же нестерпимо стыдится.
— А правильный человек оказался, этот-то, Джарасандха, – с уважением заметил Бхима, не оценив тонкости братних чувств. – Увидел – брахманы вроде, так встал, поклонился, спросил, по какому делу. А ведь и взашей мог.
— И что?
— Баламут весенней кукушкой разлился, чего он там говорил, я и не помню… На драку вызвал. А тот – я с детьми и женщинами не дерусь. А Кришна – а вон с тем мордастым? Это со мной, то есть… – объяснил Страшный и снова задумался.
— А царь?
— Царь… а чего царь? Царь хороший, стоящий… был. Порвал я его, да и все, – Страшный махнул рукой. – Такая его царская доля. Жаль, сынок у него сукой оказался. Я-то думал, сейчас мстить будет, а он рад-радехонек, что трон освободился. Ты вот что слушай, старшенький, – внезапно оживился он. – Чего это у меня сон пропал?
— Сон пропал? – удивился Юдхиштхира, вынырнув из тенет своих мыслей.
— Ну да, – подтвердил Страшный. – Не идет, и все тут. День зеваю, а в ночь только ворочаюсь.
Старший, покачав головой, вновь задумался о своем, – пытаясь связать давно известные ему истины и не имея сил принять тот вывод, который со всей ясностью из них следовал.
— Что ж за напасть… – бубнил Бхима, горестно вздыхая. – Всю жизнь спал ночами беспробудно, а тут как недуг какой… Слышь, старшенький, может, я заболел?
Юдхиштхира вздохнул.
— Да… – согласился брат. – Меня хвори не берут… Чтоб я еще с ними двумя куда-то пошел! – почти с ненавистью воскликнул он. – Веришь, думал, слюной захлебнусь и помру. Они ночами любятся, а я лежу, слушаю и хочу! Хочу! Обоих!
Царь Справедливости содрогнулся.
— Давай я тебе с женой свою очередь уступлю? – предложил он, с тревогой глядя на терзания Страшного.
— Э-эх! – Бхима махнул рукой и удалился, не спросив разрешения.
“Ветры приносят жертву медом, медом изобилуют реки…”
Красивый молодой голос читает нараспев мантру из Яджурведы; может быть, далеко отсюда, потому что теплый ветер доносит только обрывки фраз.
“Сладки как мед ночь и утренняя заря…”
Теплой щекоткой губы касаются чела лежащего; целуя, возлюбленный гость почти опустился на его грудь – прохлада и упругость свежих цветов гирлянды, жар благоуханной кожи, твердость злата и жемчуга ожерелий.
“Сладки как мед князь и царь…”
…невесомыми поцелуями тронул виски, уши и сомкнутые веки, обжег дыханием щеку и наконец легко и осторожно приник к устам.
Ты паришь в дремотной неге полузабытья, – она курится небесными благовониями и цветет невиданными цветами, отзывается эхом нежнейших песен… Это супруг богини счастья целует тебя; и с каждым прикосновением кожу пронзают крохотные цветочные стрелы.
— Арджуна! – капризно говорит он. – Арджуна, просыпайся! Мне надоело тебя будить.
“Да будут сладкими как мед леса наши и наше солнце!” – юным торжеством голос брахмана-заклинателя взлетел к небесам, и небеса отозвались…
— Почему Арджуна задерживается?
— Кончить не может? – предположил Бхима.
— Твоим бы языком да навоз собирать, – раздраженно одернул Стойкий-в-Битве. Он один мог не бояться возмездия Страшного: старшего брата Волчебрюх слушался, признавая в нем человека намного умнее себя.
— А что? – обиженный бас Бхимы спугнул чатак в кроне ближайшего дерева. – Сам же говорил – вишь, единятся мистически…
— Чего? – изумленно переспросил Юдхиштхира, прекрасно зная, что такие слова Бхиме неизвестны. – Что это значит?
— Я так понял, – наивно объяснил Страшный, – мистически, это когда в задницу.
Юдхиштхира закрыл глаза. Объяснить простоватому брату что-либо возвышенное было совершенно невозможно.
Надобно заметить, что с тех пор Бхима, будучи чем-то недоволен, неизменно вопил: “Все делается мистически!”
— Ты не все говори, что думаешь, – со вздохом посоветовал Царь Справедливости.
— Я человек простой, – сказал Страшный, глубокомысленно наморщившись. – Иначе говоря, дурак. И еще у меня есть большая дубина. Поэтому я говорю что думаю и делаю что хочу. Вот.
Близнецы молча, но дружно одобрили Волчебрюха, а Дхармараджа обреченно покачал головой. Усмирять буйных братьев с годами становилось все тяжелей. Арджуну с некоторых пор почти невозможно – Серебряный поглядывал на старшего свысока. Юдхиштхира легко прощал ему это; но видеть, как строптивый упрямец мигом соглашается с Кришной, что бы тот ни говорил, повинуется одному взгляду, словно превращаясь из кшатрия в шудру… Пусть бы Обезьянознаменный неистовствовал сам по себе – но не по чужой указке…
Наконец Серебряный мелькнул на верхней террасе и молнией слетел по лестнице вниз. Бхима хлопнул его по плечу – кого другого такая ласка заставила бы пошатнуться. Братья дождались Черного Баламута – тот сошел неторопливо, по-царски, – и зашагали к залу собрания.
И там было множество дворцов, высоких и белоснежных, подобно утесам горы Кайласы, обиталища Шивы, приятных взгляду и превосходно убранных; занавесями на окнах служили золотые сети, нити жемчуга сияли по стенам, пол устилали драгоценные ковры. Все эти дворцы были полны цветов и тонких благовоний, белые, как чистый снег или полная луна, они поражали красотой даже на расстоянии йоджаны. Эти дворцы, ставшие обиталищами великодостойным царям, были прекрасны, как небеса, переполненные богами. Они возносились так высоко, что колесницы небожителей, прибывших почтить сына Панду, совершавшего великое царское жертвоприношение, задевали их осями…
Юдхиштхира искренне надеялся, что никаких богов, на колесницах или нет, поблизости не случилось. Он бы с удовольствием запретил летописцам увековечивать событие на пальмовых листьях, если бы не боялся, что мигом разлетевшиеся по городам и весям слухи переиначат эту постыдную историю в нечто совершенно невообразимое.
Для начала обряда требовались множество свидетелей царского достоинства, ведь новорожденный Господин заявлял о своей власти над царями. Мелкие властители окрестных княжеств не вызывали особого беспокойства, но Кришна счел необходимым зазвать из Хастинапура самого Бойца, с тем чтобы хозяева Города Слона не могли объявить свидетелей лжецами…
Стойкий-в-Битве сопротивлялся как мог. В глубине души он надеялся, что Кришна удовлетворится убийством Джарасандхи и не будет настаивать на осуществлении прочих замыслов, но надежда не оправдалась. Юдхиштхира пытался сохранить остатки твердости, отказываясь сначала вообще начинать приношение, потом – отправлять гонцов в Хастинапур, но на каждое его слово у Баламута находилась сотня. В придачу к прочему счастью аватару поддакивал Друпада-Панчалиец, весьма некстати явившийся в гости к зятьям. Теперь и ночами не было им покоя – благочестивая супруга прямо в объятиях заводила разговоры о том, как неплохо быть махарани.
Временами Царь Справедливости желал провалиться сквозь землю.
Тем более что там, под землей, жил Петлерукий Яма-Дхарма, его божественный отец, который бы точно всего этого не одобрил.
Разумеется, в конце концов Юдхиштхира уступил; Черный Баламут, улыбаясь, шепнул что-то вандинам, вандины в торжественных выражениях наградили старшего из Пандавов прозвищем Аджаташатру – “Тот, чей соперник еще не родился”, и гонцы помчались к столицам.