Макс Далин
…Тебе не обрубить своих хвостов,
Мне не подохнуть от потери крови —
Ты — в полусне, а я — на полуслове —
Как две войны в забвении миров…
Снег прожил целую зиму — и умирал.
Его агония выглядела гадко и жалко, как любые предсмертные муки — снег умирал грязно, безнадежно цеплялся за бытие, покрываясь каждую ночь коростой наледи, темнел, оседал, корчился… Желтый искусственный свет еще отчаяннее безобразил его. Снег подурнел и опустился, как раковый больной — а мир, охваченный весной, даже не сочувствовал ему.
Кончалась прекрасная зима… Хорош был этот снег в юности, свеж, ослепительно бел, чист — и благоухал ванилью и яблоками…
Вампир и девушка стояли под фонарем на мокром асфальте. Асфальт отражал свет, как натертый паркет, но у Города все равно полностью отсутствовало сходство с бальным залом. Снег-обманщик целую зиму скрывал собой всю городскую грязь, создавая лучезарные иллюзии — весна с беспощадной откровенностью обнажила все: и дерьмо, и окурки, и осколки битых бутылок, и выцветшие рекламные листовки, вымазанные чем-то мерзким… Зато ветер пахнул весенним лесом, а гнилью — только самую малость.
Пора танцев…
Пара выглядела настолько контрастно, насколько только могут контрастировать жизнь и посмертие — то есть, в высшей степени. Вампир, худощавый, с нервным точеным лицом, лунно-бледным, гладким, как мрамор или лед, с растрепанной русой челкой, темноглазый, походил бы на статую, изваянную гением из антарктического холода, если бы не выражение нежности и острой боли, слишком живое для этой потусторонней фигуры. Длинное темное пальто и белый шарф делали вампира совсем уж хрестоматийным графом Дракулой.
Девушка… что можно сказать о таких девушках?
Довольно высокая и полная. В дешевой серой куртке, обрамленной по капюшону мокрым искусственным мехом, в шерстяных черных брюках и дутых сапогах. Ее небрежно выбеленные и отросшие волосы показывали темные корешки, а круглую мордашку она так тщательно намазала тональным кремом, что тропический загарный цвет его казался грубоватой маской. Зеленые глаза девушки, в ярко накрашенных ресницах, сияли. Она тискала в мягоньких обветренных лапках с фиолетовым маникюром тонкую длиннопалую кисть вампира, прижимая ее то к груди, то к щеке.
— Ты опоздал! — прощебетала девушка весело, изображая маленький гнев. — Я тебя ждала. Долго.
— Прости, — кротко сказал вампир.
— А где это ты был? — в тоне девушки почти не было ни сомнений, ни ревности.
Вампир грустно улыбнулся.
— Ты ведь знаешь, Танюша…
Девушка сморщила носик:
— Анжела. Мы же договаривались!
Вампир вздохнул.
— Татьяна, прости, но — зачем тебе чужое имя? Твое собственное мне…
— А мне вот не нравится! — в голосе девушки появились чуть раздраженные нотки, а на ее личико набежала тень. — Можно подумать, ты всегда был Людвиг!
— Я всегда был Людвиг. Хуже того, я всегда был Людвиг Карлович. Такой кошмар. Моя семья — из петербургских немцев, ничего не поделаешь…
— Твоя семья? — девушка рассмеялась. — Здорово! А когда ты познакомишь меня со своей семьей?
— Хоть сейчас, — вампир, все так же печально улыбаясь, пожал плечами. — Хочешь, прогуляемся до Лютеранского кладбища? Карл Иванович и Матильда Генриховна Штольц. Могилки сильно заросли, но на матушкиной надпись можно разобрать…
— Они — вампиры? — спросила девушка, округлив глаза.
— Нет. Они в раю.
Девушка снова рассмеялась. Вампир смотрел на нее с тяжело описуемым выражением, с какой-то болезненной отрешенностью. Девушка потянула его за руку — и он сделал несколько шагов.
— Мы так и будем тут торчать? — спросила девушка с досадой.
— Хочешь, побродим по снам…
— Лучше пойдем в бар?
Вампир проглотил вздох и кивнул.
Девушка взяла его под руку. Она чувствовала себя удовлетворенной. С тех пор, как вампир появился впервые, ее почти оставила неуверенность в себе. Вампир был чрезвычайно ценным приобретением. Да, его сверхъестественная лунная красота очаровывала девушку до того, что жарко падало сердце, а его голос звучал на низах, как мурлыканье крупного хищника кошачьей породы — но главная ценность вампира заключалась в другом.
Он всегда соглашался.
Никто из живых парней, с которыми девушке приходилось иметь дело, не велся так легко — на все, на исполнение почти любого желания и каприза. Девушка иногда видела, насколько вампиру тяжело и неприятно согласиться — но он никогда не спорил без крайней нужды.
Вампир был сверхъестественно послушен при том, что в нем чувствовалась скрытая жестокая сила, как в пистолете, убранном в кобуру. За это девушка, скрепя сердце, прощала ему молчаливость, странную, несколько чужую для нее манеру говорить и раздражающее ее целомудрие.
Нечеловеческое.
Девушке доставляла удовольствие чрезвычайная корректность вампира и его подчеркнутая бережность в отношении к ней — живые парни, опять же, так себя не вели. Но отношения, не продолженные в постели, казались ей неполноценными, а взгляд вампира, преданный и жадный, возбуждал в девушке неожиданные желания.
К сожалению, в этом отношении вампир проявлял осторожное и непонятное, но неодолимое упорство, как и в том, другом пункте, согласие с которым девушка сочла бы своей самой главной, абсолютной удачей.
Возможно, большей удачей, чем брак с олигархом — потому что даже жены олигархов стареют и смертны. Девушка же почти держала в руках пропуск в бессмертие, вечную прелесть и вечную юность — и упускать шанс отнюдь не собиралась.
Она уже давно решила, что заставит упрямца послушаться, выполнить ее главное желание — и прилагала все силы к тому, чтобы добиться своего.
В барном холле, полутемном, полуосвещенном косым розоватым светом, пахнущем духами, спиртным и табачным дымом, девушка обнимала вампира.
— Почему ты меня никогда не целуешь? — спросила она капризно.
— Потому что мой поцелуй тебя убьет, — сказал вампир, выравнивая дыхание.
— Сделает бессмертной? — спросила девушка, и капризный тон превратился в кокетливый.
— Просто убьет. Ты умрешь.
Девушка сдернула ладошки с плеч вампира и отвернулась.
— Ты меня обманываешь. Будто я не знаю?! Думаешь, я ничего не читала, фильмов не смотрела, да? Ты просто меня не любишь.
— Люблю. Татьяна…
— Анжела!
— Малышка, ангел мой, не стоит принимать близко к сердцу эту бульварщину, которой сейчас у всех твоих сверстниц полны головки… Ты знаешь, я люблю — к чему мне тебе лгать? Не мучь меня…
— Людвиг! — нажим в голосе девушки усилился. — Ты меня бесишь! Ты просто не хочешь, чтобы я была счастлива, не хочешь, не хочешь! — в ее голосе послышались слезы. — Ты считаешь меня ничтожеством, да?
Вампир сцепил руки, хрустнув пальцами.
— Что мне сделать, чтобы ты поверила? Я могу тебе доказать?
— Я хочу быть такой же, как ты! — воскликнула девушка. — Я хочу быть бессмертной, а ты все крутишь, врешь мне, гонишь какую-то пургу… Ты ведь можешь, сам-то бессмертный, а для меня…
— Я не бессмертный, я мертвый. Неживущий. Я — нежить.
— Это говорят все, ну буквально все вампиры! Это любимая вампирская отговорка!
— Ты знакома с многими вампирами? Это ново.
— Ты ревнуешь?
— Татьяна…
Девушка сжала кулаки. Секунду они смотрели друг на друга — растерянный вампир и девушка, почти готовая его ударить — потом оба отвели глаза.
— Я ухожу! — бросила девушка в темное окно. — Ну тебя на хрен! Тот, кто любит, себя так не ведет! Знаешь, ты просто дурак. И все время молчишь, как дурак. Тоже мне вампир…
Вампир прокусил губу и слизнул каплю черной крови. Он не обернулся, когда девушка пошла к выходу.
— Между прочим, сейчас ночь! — крикнула она от самой двери со слезами в голосе. — А ты даже не собираешься проводить меня до дома!
— Тебе ничего не грозит, — глухо сказал вампир. — На тебе нет следов Предопределенности.
— Скотина! — прорыдала девушка и хлопнула дверью.
Вампир стоял, прислоняясь к стволу старого тополя, и смотрел в небо.
Сквозь мутный бурый кисель из облаков и электрического света слабо светила молодая белесая луна. Вампир чувствовал спиной весенний гул жизни внутри дерева, а под ногами потихоньку пробуждалась трава. Мир вокруг был полон любовью до краев; вампир ощущал ее, как пропущенный через его тело электрический ток — ознобом и пронзительной болью.
Город благоухал волосами девушки, тем самым тонким и прекрасным запахом, который она заливала тошнотворной вонью лака. Кожа вампира горела от прикосновений человека.
Сука, сука, мерзкая сука. Я не смею так о тебе думать, мой ангел. Пропади все пропадом, когда же рассвет?!
Сто лет Инобытия — и эта пытка одержимостью, эта смесь жажды с ненавистью и тоской, эти дифирамбы пополам с бранью, эта ложь в одной куче с раздирающей искренностью… Капкан для призрака. Западня.
Вампир смотрел в прошлое — и другая женщина рыдала в его воспоминаниях.
Она захлебывалась слезами — и ее лилейно-белое прекрасное лицо покрыли кровавые разводы. Она комкала вымазанный в крови носовой платок и выкрикивала:
— Неужели ты не понимаешь, что я обречена на тебя? Как ты можешь быть таким бесчувственным?! Мерзавец, красивый мерзавец!
— Камилла, — говорил вампир в сторону, — ради Бога, объясни, отчего твоя обреченность обязывает к чему-то меня?
— Если кто-то любит так, как я — эта любовь не может быть безответной! — страстно говорила Камилла, закапываясь прекрасными пальцами в волосы цвета песка незапамятным трагическим жестом. — Ты — мертвый монстр, у тебя нет сердца, я не знаю, как могу настолько тебя любить…
— Я этого не достоин, — кивал вампир. — К чему тебе тратить душевные силы, чтобы привязать к себе такую бесчувственную тварь, как я?
— Ты мне нужен, — шептала Камилла, схватив его за руки. — Я не могу без тебя, — и снова заливалась слезами. — Ну смилуйся надо мной, пожалей, если не можешь любить, презирай, но не уходи, видишь — я смирилась со всем…
— Камилла, не унижай себя, — сказал тогда вампир. — Тебе не кажется, что ты придумала законный способ заставить меня позволить тебе мною питаться?
— Витиевато, — усмехнулась Камилла.
— Я не поэт, — сказал вампир с сожалением. — Говорить красиво не умею. Но это — по существу.
— Вот как? — Камилла заломила брови скорбным углом. — Ну ладно. Будь проклят, Людвиг. Моя одержимость когда-нибудь тебе отольется. И не пытайся вымаливать прощение.
— Я не пытаюсь, — сказал вампир, чувствуя ту тоску, которая всегда сопровождает абсолютное непонимание. Он плохо ощущал Камиллу; он только не сомневался, что ее одержимость имеет не много общего с любовью. Сочувствие смешивалось в его душе с брезгливостью, будто он видел трупные пятна на ее лунном лице.
Вампир ушел и больше ни разу не встретился с нею. Переутонченное чутье Хозяина ночи иногда ловило слабый и смутный аромат ее духов и ее души, обозначавший ее недавнее присутствие — в «Лунном Бархате» ли, на ночной улице ли, в чьем-нибудь сне ли… но каждый раз Камилла растворялась в Инобытии и теряла форму раньше, чем вампир успевал ее увидеть. Ее проклятие почти забылось — если по эту сторону бытия вообще может забыться проклятие.
И, спустя сто лет после тех слов, с вампиром вдруг случился запах девушки. Живой девушки. Глупой, вульгарной, жестокой, капризной. Не такой уж красивой. Но жаркое благоухание ее крови приковало вампира к ней тяжеленной цепью. Несокрушимой.
Цепь тянула его душу к земле. Девушка гнала его прочь, но каждый раз имела в виду, что он должен будет вернуться. Вампир возвращался. Он кружил вокруг нее, как волк, готовый слизывать с земли запах ее следов. Девушка хотела и не хотела; вампир все помнил, все понимал и чувствовал дикий стыд, но приползал на брюхе, чтобы еще раз услышать ее голос.
Он вожделел девушку и ненавидел ее. Он презирал себя, но чувствовал себя морфинистом, не имеющим сил отказаться от регулярной дозы яда — или игроком, не встающим из-за стола, уже проигравшись в прах.
Девушке не грозила смерть. Это была на редкость здоровая и совершенно прагматичная девушка. Единственной искоркой романтики в ней было увлечение модными отвратительными романами псевдомистического толка. Эти романы окончательно сбили девушке ориентиры. Она чувствовала, что вампир не способен причинить ей вред — и власть над ним кружила ей голову, она развлекалась и упивалась этой властью. Когда девушка звала его или отсылала от себя, вампир понимал, что все это — игра, шантаж, смысл которого — безвременье Инобытия, то, что смертные называют вечной жизнью и вечной юностью, но даже ради утоления жажды взять девушку в Вечность не спешил.
Это означало — совсем отдаться, стать рабом, псом, скулящим у ног. Растянуть собственную одержимость на Вечность. И еще совершенно неизвестно, какова бы стала девушка, переступив порог посмертия. Даже думать об этом было нестерпимо — и тем нестерпимее, что исход казался неотвратимым.
Ужас положения заключался не в том, что девушка не выглядела писаной красавицей, и даже не в том, что вампира передергивало от ее манеры общаться. Истинным ужасом была эта незримая цепь, рок, который тащил вампира к смертной, предопределенность и предначертанность, застревающие в его сознании ледяными иглами. Вампир думал, что будь девушка прекрасной, как сама любовь, и обходительной, как фрейлина двора — это мало изменило бы его положение.
Худшее, что может быть в любви — духовная несвобода.
Если бы вампир верил в то, что эта катастрофа вызвана проклятием Камиллы — проклял бы ее в ответ, хотя никогда не нарушал Кодекса. Камилла так страстно хотела сделать вампира рабом, что ей оказалось почти все равно, чей он будет раб.
Вампир смотрел на луну, и ему мерещился смех Камиллы. Вампиру хотелось перекреститься, но он не смел вспоминать о своей давно истлевшей человеческой ипостаси и изо всех сил не верил в наваждения.
Снег не хотел умирать.
Одной своей волей к существованию, одним желанием еще нескольких часов белизны, снег вернул зиму на целые сутки. Влажная метель обняла Город; мокрые мохнатые хлопья касались лиц, как поцелуи.
Снег прихорашивался быстро и судорожно, брезгливо прикрывая грязь, почерневшие ввалившиеся сугробы, слякоть истоптанных улиц… снег ласкал деревья, ложился на них аккуратно и точно, превращал переплетение черных веток в вычурный барочный орнамент, уравнивал между собой узор ветвей и узор чугунных решеток — все белое с черным, все помпезное, все переутонченно-изящное. Декадентская предсмертность зимы, ее увядающая, угасающая прелесть раскрывалась хрупким бледным цветком — напоследок, перед победительной грубостью весны; ее прекрасная бесплодность подавалась под жестоким напором возрождающейся жизни.
В ту ночь вампир слышал, как под снегом растет трава.
Вампир стоял у подъезда девушки — черно-белая статуя, чугун или мрамор, памятник собственной беспомощности и почившей свободе — снег касался его лица без опаски и страха, соскальзывал, не тая. Вампир смотрел на ярко-голубой воздушный шарик, оторвавшийся от рекламной гирлянды и запутавшийся ниткой в ветвях, как заблудший кусочек полуденного неба. Девушка позвала его, но выходить не спешила.
Вампир знал, что она стоит у окна, в темной комнате, чуть отодвинув занавеску, и смотрит на него. Он чувствовал ее победительный взгляд, как ожог или боль удара. Любовь, ненависть и вожделение спутались в душе вампира в тугой узел, затрудняющий дыхание. Сквозь удушье противоречивых чувств вампир слышал запах снега — ванильно-яблочный, прощальный запах.
Светлая фигура Камиллы мелькнула в снегопаде и пропала. Вампир сжал кулаки.