5.
Оказавшись, волею судьбы и генерала Ермолова, в свите Великого Князя, Грибоедов недолго предавался мыслям о грядущем. За дорогу от Кавказа до Киева, где отряд Сипягина повстречался с полуэскадроном гродненских гусар, сопровождавших Константина Павловича в его бегстве из грозно затихшей Варшавы, он успел представить себе все мыслимые (а равно и немыслимые) варианты завтрашнего дня. Завтра... Что ж завтра-то? Ермоловская дивизия растянулась невероятно - сказывались зимние дороги, отсутствие магазинов, фуража, зимних квартир... Чем встретит их Петербург, картечью или цветами? А может быть, и вовсе не обратит внимания? Какую задачу задаст им северная столица? Случалось, приходило ему в голову за долгую дорогу сюда, что ничего не произошло в действительности, что все события имели место лишь на бумаге в письмах Булгарина и Великого Князя - или в речах - того же Ермолова, но никак не на самом деле. Не хотелось о том думать, хотелось добраться до теплой постели, уснуть и проснуться - не завтра, а послезавтра, когда все, чему надо свершиться, уже свершилось бы. Но достижима эта мечта стала лишь тогда, когда штаб Константина остановился, наконец, верстах в шестидесяти от столицы, в поместье ***. Сам *** находился в Петербурге, их встретил управляющий, старик с апоплексическим лицом и остатками пегих волос за оттопыренными ушами. Услыхав, кто заехал к нему и кому он должен оказать гостеприимство, управляющий едва не грохнулся со ступеней высокого крыльца. Во всяком случае, взгляд, которым обратился он к раздраженно-хмурому Константину, был вполне бессмысленным. Адъютантам кое-как удалось привести его в чувство, и, спустя какое-то время, Великий Князь и офицеры расположились на ночлег. Грибоедову досталась комната во втором этаже флигеля, с камином и постелью, покрытою пыльной попоной. Заспанная девка растопила камин, опасливо косясь на молчащего незнакомого барина. Грибоедов стоял спиною к ней, нелепо расставив ноги, и глядел в окно. Окно замерзло, ничего нельзя было рассмотреть, он просто скользил взглядом по причудливым узорам. Дрова разгорелись, девка убежала. От камина потянуло влажным теплом. Грибоедов сбросил мокрую шубу, пододвинул ближе к огню кресло, сел. Тепло медленно обволакивало ноги, поднималось выше, наливало приятною тяжестью веки, вызывало дремоту. Но отдохнуть, наслаждаясь остановкою и теплом, ему не пришлось. В дверь постучали. - Войдите! Дверь отворилась, однако в комнату не вошел никто. Грибоедов поднялся из кресла. На пороге стоял давешний управляющий. - Виноват-с, - произнес, вернее, прошептал он. - Позвольте войти? - он держался за край двери кривыми пальцами. - Прошу, - сказал Грибоедов. Видимо, управляющий, приметив среди военных одного статского, счел возможным именно к нему обратиться, чтобы удовлетворить свое любопытство. Некоторое время он не решался войти, но желание поговорить с приезжим, что-то узнать от свежего человека, пересилило. - Да вы сидите, ваше превосходительство, сидите, - поспешно сказал он и плотно прикрыл дверь за собою. - Я вас надолго не потревожу... - он помолчал, явно не зная, с чего начать. Чувствовалось, что гости посещали поместье не слишком часто - даром, что недалеко от столицы. - Вот-с... сказал старик с виноватою улыбкой и как-то беспомщно развел руками. Грибоедов не торопился прийти к нему на помощь. Улыбка увяла на лице управляющего, пауза затягивалась, становилась просто неприличною. Наконец, приезжий сжалился: - Давно ли хозяин уехал? - Григорий Евсеевич? Да еще в начале декабря, почитай, - с видимым облегчением ответил управляющий. - Еще до того, как... - он запнулся. - До чего? - спросил Грибоедов. - Да вот... да вот-с, значит, до этого самого, - управляющий извлек из кармана большой красный платок, обтер лысину. - До всего этого. Грибоедов усмехнулся. Заметив это, управляющий заторопился: - Да вы, сударь, не подумайте, я - не то, что мужики здешние, чай, глупостей болтать не буду. - А болтают? - безразличным тоном спросил Грибоедов. - Как же-с! Болтают, ваше превосходительство, конечно, болтают, управляющий говорил с видимым удовольствием, словно не замечая вежливого безразличия спросившего. - Еще как болтают! - И что же именно? - Грибоедову вовсе не хотелось поддерживать беседу, но прервать ее он, почему-то, не мог, раздражался за это все более - не только на старика, но и на самого себя. - Болтают, будто Бонапарт объявился на английских кораблях, - сказал, понизив голос, управляющий. - Будто вошел он в Неву и высадился в Петербурге. Ну и, понятное дело, объявил себя российским императором. Это было настолько нелепо, что даже не смешно, но Грибоедов захохотал. Управляющий улыбнулся краешком рта: - Да уж глупости, одно слово, - он махнул рукой. - Чего не наболтают. Однако... - он осторожно глянул на гостя. - Что ж в столице-то? Но гость неопределенно пожал плечами и ответил: - Мы ведь не из столицы, почтенный. Мы с Кавказа идем. Управляющий покивал: - Ну да, ну да, тоже, выходит, не знаете... - он вздохнул. - Я вот гляжу, батюшка, войско вы в Петербург ведете. Что же это, а? Может, и правда что? Ну, Бонапарт - не Бонапарт, но что-то стряслось? Грибоедов вернулся к креслу. Едва оттаявшие сапоги снова замерзли, казалось, еще пуще прежнего, и неприятный озноб волнами пробегал по телу. Его начало раздражать присутствие в комнате этого человека, вопросительно-просительное выражение его лица. Хотя раздражение это было вызвано всего лишь желанием отдохнуть. Он недовольно дернул плечом и сказал: - Не знаю, любезный, ничего не знаю. Вот, Бог даст, войдем в Петербург, тогда будем знать. А сейчас... - он махнул рукой. Поленья весело потрескивали, желто-голубые огоньки вели свою бесконечную пляску. Управляющий неловко топтался за спиной. - Может, приказать ужин? Грибоедов отрицательно качнул головой. Он очень хотел есть, хотел выпить чего-нибудь крепкого - лучше водки, - чтобы справиться с ознобом, чтобы хоть немного согреться. Но тогда ему пришлось бы терпеть присутствие этого человека, а больше голода его одолевало желание остаться в одиночестве, лечь и уснуть, забыться ненадолго. И он сказал: - Ничего не хочу, ничего не надо, благодарю вас. Обсушусь вот, да и спать лягу. Устал. - Виноват, виноват-с, ваше превосходительство, - управляющий, наконец-то понял, что его присутствие мешает приезжему, засуетился. - Что же это я, право... Отдыхайте, сударь, отдыхайте, - он замешкался немного у порога и вышел. - Наполеон... Господи, ересь какая... - фыркнул Грибоедов. Он с наслаждением потянулся и решил уже не садиться перед камином, а покойно лечь в постель и проспать до самого утра. И снова ему не пришлось отдохнуть. Едва успел он стянуть сапоги, едва подошел к кровати, как в дверь снова постучали. Явился адъютант от Великого Князя, молодой корнет, недавно еще бывший просто офицером Гродненского Лейб-гусарского полка, еще не обвыкший в роли Константинова порученца. Видя Грибоедова расположившимся ко сну, он несколько смешался, но доложил порученное. Константин просил пожаловать на военный совет. Грибоедов шепотом ругнулся и вдруг вспомнил Ермолова: "Какой военный свет? Нешто война в России?" Пробормотал под нос эти слова, чем вызвал окончательное замешательство молодого гусара, махнул рукой, мол, не обращайте внимания, сударь, это я так. Быстро собрался, оделся и отправился в дом, где остановился Великий Князь. Здесь собрались все или почти все офицеры; Грибоедов, как и ранее, оставался единственным статским. Он выбрал себе самый неприметный угол, сел, но через миг почувствовал, что, несмотря на старание быть как можно незаметнее, ему это не удалось ни в какой степени, присутствие его вызывает в военных известное чувство неловкости, вернее даже не неловкости, а недоумения. Он поискал глазами генерала Сипягина, формально - своего непосредственного начальника. Сипягин сидел в противоположном углу и, казалось, дремал, во всяком случае, глаза его были прикрыты веками. Грибоедов подумал, что и генерал, по каким-то своим причинам, тоже хотел быть здесь как можно незаметнее. Не исключено, впрочем, что Сипягин попросту устал и решил подремать, а место, им занятое, случайно оказалось наименее освещенным в зале. Великий Князь не сидел, мерил шагами залу, нетерпеливо поглядывал по сторонам, набычившись, покуда прибывшие рассаживались по скамьям, стоявшим вдоль стен. Грибоедов перестал разглядывать Сипягина и обратил свой взгляд к этому, куда более занимавшему его мысли человеку. Из всех детей Павла I Константин, пожалуй, более других походил на отца и лицом, и нравом. Грибоедову вдруг представилось, что по просторной пустой комнате, освещенной множеством свечей, скрипя половицею, расхаживает не Великий Князь Константин Павлович, а "гатчинский безумец", Мальтийский рыцарь, российский Гамлет, словно в чудовищном зеркале повторивший судьбу своего отца, Петра Федоровича... Он усмехнулся: так ли уж отличался декабрь двадцать пятого от марта восемьсот первого? И там заговор, и здесь - заговор. И за четыре десятка лет до того - то же! До его слуха доносился негромкий говор офицеров: - ...пустыня снежная... Вторая армия... - ...порох отсырел... лошади... подковы... - ...стихия мятежа страшнее Пугачева... господа... это, знаете ли, да... - ...гвардия... гвардия... гвардия... Да-а... Впрочем, в восемьсот первом - заговор, в двадцать пятом - бунт? революция? (На дворе уже - двадцать шестой.) К тому же, там предали - близкие. Здесь, сейчас - кто знает? Пока непохоже. Говор стих. Прибывшие, наконец, заняли свои места, голоса их увяли сами собой, и слышно было лишь, как ходит по зале Великий Князь. Вот он остановился посередине. Щеки его покрывал лихорадочный румянец, глаза были воспалены, редкие светлые волосы дыбились над раннею плешью. Белый конногвардейский мундир расстегнут, кулаки судорожно сжаты. Казалось, он сейчас закричит, затопает ногами, но, против ожидания, Константин заговорил спокойно и очень тихо: - Господа, хочу поблагодарить вас всех за отличную службу. Переход был весьма тяжел. Тем не менее, в значительной мере, он удался. Теперь же жду не только исполнения службы, но и ваших советов, - он пристально посмотрел на Сипягина, и Сипягин мгновенно побагровел. Константин мрачно сказал: - Войска у нас мало. Поскупился Алексей Петрович. Отсидеться решил, старый лис. Кавказское царство задумал, что ли? - Война, Ваше Высочество, экспедиция за экспедицией, - генерал начал путано объяснять что-то о сложности боевых действий на Кавказе, но Константин оборвал его нетерпеливым движением руки. - Оставьте, генерал, - сухо сказал он. - Тяжесть боевых действий нам известна, не дети, слава Богу. Да и сердиться на Ермолова не пристало нам, нищим, уж чем изволил поделиться, и на том спасибо. Хорошо хоть то, что не пришлось нам к нему, как в убежище, через всю Россию скакать...Как говорится, положение обязывает, тем более, положение хозяина, а он, что ни говори, хозяин Кавказа, я же... я же, господа мои, неизвестно кто. Так что, благодарю генерала Ермолова, и вас, ваше превосходительство, - он криво усмехнулся, не усмехнулся, дернул щекой. Перевел взгляд на сидевшего в углу Грибоедова, нахмурился, пытаясь вспомнить, кто сей статский господин? - вспомнил, еще больше нахмурился - тоже из ермоловцев, даром, что невоенный. Не нравился Великому Князю холодный блеск стекол, плотно сжатые узкие губы, отрешенно-бесстрастное лицо. Колючий господин, весьма колючий. Такой, похоже, мог бы приподнести сюрприз. Но - не до впечатлений сейчас. И Константин прошел медленно к креслам во главе стола. Сел, опустил глаза. Молчал некоторое время, глядя в стол, постукивая мерно пальцами по доскам. - Итак, господа, - снова заговорил он, - я в нерешительности. Начальник штаба Второй Армии, генерал Киселев, должен был предоставить нам, по крайности, столько же войска, сколько и Кавказский корпус. Пришлось и там, по нищете нашей, стать просителем... - Константин поморщился. - Да... - Заносы, - сказал кто-то, Грибоедов не заметил - кто. - Да, заносы. И магазинов не приготовили, ни фуража, ни продовольствия... Разумнее всего было бы выждать, поторопить Киселева... Выжидать мы не можем, промедления Господь нам не простит, - Константин говорил сухо, отрывисто, слова его падали в напряженную тишину свинцовыми гирьками. Каждая минута, каждый миг промедления грозит смертью законному императору российскому. Но и вступать в столицу с этакой малостью мы также не можем. В Петербурге двадцать тысяч штыков гвардии. Генерал Милорадович убит, и насколько заражена гвардия случившейся мерзостию - не ведаю. Знаю, что среди бунтовщиков немало было гвардейских офицеров, молю Бога, чтоб они были отщепенцами, чтоб гвардии российской величайший позор не коснулся, Великий Князь слегка пристукнул кулаком по столу. - Итак, господа, хочу знать ваше мнение, - Константин обвел взглядом собравшихся, остановился на молодом штабс-капитане, сидевшем неподалеку от Грибоедова. Кивнул офицеру. Грибоедов заметил, что щеки штабс-капитана стали пунцовыми, вернее, какими-то темно-рыжими, так что светло-рыжие бакенбарды утонули в этом сиянии. Воцарилась тишина. Генерал Сипягин коротко кашлянул и тут же поспешно-испуганно прикрыл рот рукой. - Силы противника, п-предположительно... - начал штабс-капитан. Голос его был высоким, чуть сдавленным. Грибоедов не особенно вслушивался в его речь. - Выступит маршем, - услыхал он и вовсе перестал слушать. Снова вспомнился ему Алексей Петрович Ермолов, прищур глаз его, неестественная улыбка и удивленные слова: "Какой военный совет, голубчик? Нешто война в России?" Закончив говорить, штабс-капитан утер платком вспотевшее лицо и выжидательно посмотрел на Великого Князя. Константин кивнул, по его лицу невозможно было определить, доволен он или нет. Странно, но речь штабс-капитана, в основном сводившаяся к перечислению причин, затрудняющих вступление в Санкт-Петербург, подействовала успокаивающе. Сипягин откровенно дремал, привалившись головой к стене. Заседание военного совета шло своим чередом. Офицеры продолжали высказываться - от младшего к старшему. Константин слушал молча, никого не перебивал. В комнате стало жарко, душно. Грибоедов приспустил галстук. Мерное жужжанье неторопливых голосов убаюкивало и его, он вновь перестал слушать. Голоса слились в один негромкий гул, из которого изредка всплескивались отдельные слова: - ...артиллерия... - ...Московский полк... - ...приказ... - ...его величество... высочество... - ...Петербург... ветер... снег... снег... Глядя на слегка порозовевшее лицо Константина, на его вздернутый нос, нахмуренные брови, Грибоедов вспомнил вдруг невнятные рассказы гродненских гусар о чудесном (во всяком случае, не очень понятном) спасении Великого Князя. Говорили гусары, что подполковник Михайла Лунин, любимый адъютант Константина, был связан с петербургскими мятежниками и что будто бы сразу же после известных событий на Дворцовой площади получил он секретную депешу из столицы. В депеше этой предписывалось взять Великого Князя под стражу и препроводить его в Санкт-Петербург, где судьбу его должны были решить члены тайного Общества. Впрочем, так только говорили. Депеши этой никто, кроме самого Лунина, разумеется, не читал. Лунин же никаких действий против Константина не принимал. На следующий день, по получении секретной депеши из столицы, лихой ротмистр уговорил Константина отправиться на медвежью охоту. Медведя они затравили знатного и ночь целую пировали в одном поместье под Варшавой. И только наутро Лунин, будто случайно, показал Константину депешу. (Сам Великий Князь вестей из столицы не имел.) - Спасибо, брат, этого я тебе никогда не забуду, - будто бы сказал ему тогда Константин и, не возвращаясь в Варшаву, с полуэскадроном гусар тотчас покинул Польшу, поспешил - сперва в Малороссию, затем - на Север. Что же до Лунина, то ротмистр уничтожил депешу и, словно не заметив исчезновения Великого Князя, не торопясь, отправился после охоты в Санкт-Петербург, к своим друзьям, к своим былым единомышленникам. Так ли все это было в действительности, Грибоедов не знал, проверить было мудрено; рассказы же гродненских гусар сопрягали имя ротмистра Лунина с именем Великого Князя постоянно. Во всяком случае, все это вполне соответствовало Лунину, соответствовало его натуре и даже внешнему облику - облику романтического рыцаря, воспетого бессмертным Сервантесом. Грибоедов знавал Лунина по Петербургу и Москве - правда, некоротко. Сейчас ему вспомнились сплетни о бесчисленных проказах этого отчаянного человека, среди прочих - история с вызовом на поединок самого Великого Князя. История кончилась ничем, но в гвардии о ней долго говорили. Случилось это на смотре Лейб-гусарского полка, где служил в те времена Лунин и августейшим шефом которого был Константин. Цесаревич на плацу был чрезвычайно насмешлив, попросту оскорбителен, его шутки и словечки заставляли лихих гусар бледнеть и краснеть, до того, что, в конце концов, из строя выехал ротмистр Лунин и вызвал великого князя на дуэль. "Молод еще - драться со мною," - сказал Константин, но шутки свои прекратил, за дерзость ротмистра не наказал, много позже даже сделал его своим адъютантом. Вспомнив о несостоявшемся поединке, Грибоедов вдруг подумал: что бы произошло, ежели бы события недавние имели иной ход? Ежели не угодила бы в Милорадовича пуля, остался бы он жив, попросту разогнал инсургентов, и депеша пришла бы уже не к Лунину, а, напротив того, к Великому Князю, с приказом об аресте ротмистра? Что бы сделал, как поступил бы Константин? Посвятил бы в содержание депеши своего адъютанта, отослал бы его... ну, скажем, на охоту? Или же, скрепя сердце, отправил бы его под конвоем в столицу? И пошел бы веселый ротмистр в Сибирь, в каторгу, в забвение. Мысль показалась забавною. Грибоедов фыркнул. Заслышав смешок, Великий Князь, собиравшийся что-то сказать, резко к нему повернулся. Глаза его светлые потемнели. - Вас что-то насмешило, сударь? - сдержанно спросил он. - Что же именно? Скажите, и мы посмеемся вместе. Видит Бог, нам сейчас весьма не хватает причин для веселья. Грибоедов слегка замешкался. Его нисколько не смутило и не обеспокоило недоброе внимание Константина, просто он внезапно увидел комическую сторону происходящего, но не мог решить, следует ли указывать на нее остальным. Он снял очки, аккуратно протер их. - Ваше Высочество, - сказал он. - Мне кажется, все говорилось здесь верно... я, впрочем, человек невоенный... - И все-таки: что же вас так насмешило? - перебил его нетерпеливо Цесаревич. - Смех, невольно вырвавшийся, не имел никакого отношения к обсуждаемому вопросу, - сказал Грибоедов деревянным голосом. - Я прошу за то у Вашего Высочества прощения. И прошу также позволить мне высказать некоторые соображения. "Будь что будет", - подумал он. Выражение лица Великого Князя несколько смягчилось. - Извольте, - сказал он. Грибоедов вздохнул, надел очки. Помолчал немного. Лицо его вновь обрело невозмутимое выражение или, скорее, неподвижность. Да, неподвижность, словно обладатель этого лица внезапно надел маску, точь-в-точь повторяющую черты лица, но вырезанную из дерева. Маска эта защищала Грибоедова, он нуждался в защите, он мгновенно надевал маску в недобрую минуту, как сейчас. Голос, которым заговорил он, был столь же твердым и одеревеневшим, как и маска. - Я человек невоенный, - повторил он. - Статский. В силу того, целиком полагаюсь на суждение господ, сведущих более моего, - он слегка поклонился в сторону офицеров, уже высказавших свое мнение. Странно, но и в этот раз он ощутил мгновенный укол тревоги, словно легкий поклон его был принят господами офицерами за издевку. "Только дуэлей мне сейчас не хватало", подумал он, но продолжил: - Однако, не уверен... - Грибоедов перевел взгляд на Цесаревича. - Я не уверен, Ваше Высочество, что боевые действия будут иметь место. Более того, я совершенно убежден в обратном. В светлой просторной комнате духота сгустилась невыносимо, и в этой духоте повисла тишина. Тишина эта имела явный привкус настороженности, тишина окрашена была снисходительностью и - чему удивляться - презрением. Как же иначе? Приходило ли в голову бравым воякам этим то, что собирался сказать им этот худощавый, бледный до желтизны господин? Да нет, вряд ли. Их снисходительность, их презрение - отсюда, от этой их плохо скрываемой - а иными и вовсе нескрываемой - мысли: ну что, что дельного может сказать им, боевым офицерам, сей высокомерный статский субъект, фрачник? (Грибоедов одет был не во фрак, в темно-серый сюртук.) Все это он прочитал - на выбритых лицах пехотных офицеров-ермоловцев и на лицах усачей-гусар. И перестал смотреть. Перестал видеть эти лица. Они не интересовали его более. Брови Константина удивленно вздернулись. - Однако... - протянул он чуть растерянно. - Господин... - он не мог вспомнить имени, поэтому запнулся, это вновь вызвало раздражение. Извольте-ка объясниться. Я жду. Грибоедов поднял глаза на Великого Князя и сказал - негромко, бесстрастным голосом, он чувствовал, что и маска на лице чуть смягчилась, стала негромкой: - Сколько я могу судить, Ваше Высочество, - он обращался только к Константину, прочие его не интересовали более, они не существовали, расплылись, растворились в звенящей плотной духоте, не было их более, и Бог с ними, - военное решение... - Он вздохнул и сказал: - Военное решение, возможно, не понадобится. Первое слово было произнесено. Из душной плотной пелены выплыло лицо очнувшегося от дремы Сипягина. Сипягин уставился на Грибоедова выпуклыми, слегка очумелыми от сна глазами. - Не понадобится, - зачем-то повторил Грибоедов. И пояснил: - Бунтовщики присягнули вам, Ваше Высочество, - это было самое опасное место в монологе, - как же и кто же из них осмелится повернуть против вас оружие? Тишина. - Разве что вы, Ваше Высочество, изволите их примерно наказать, безразличным голосом сказал он. - Но, в таком случае, речь должна идти не об обороне, а напротив. Впрочем... Взрыв. Стены зашатались, скамьи задрожали. Грубая ругань ударила в уши. Лицо Константина мгновенно залилось краской, даже плешь пурпурно засветилась сквозь редкие светлые волосы. Он пристукнул кулаком по столу, еще раз выругался - еще грубее и еще громче. Однако больше не сказал ничего, вместо него зашумел совершенно багровый Сипягин: - Д-да как в-вы, в-ваше превосходительство, к-как вам... как вам не совестно напоминать о такой м-мерзости, к-как... - разволновался генерал, даже мундир расстегнул, полез за платком. Да и прочие господа военные задвигались, громко выражая свое негодование. - Воля покойного государя... - Губернатор... - Генерал... - Таганрог... Петербург... Варшава... - Присяга... Сенат... - Елизавета Александровна... Вдовствующая государыня... - Армия... Армия... Армия... - Гвардия... Гвардия... Гвардия... - И в конце концов... Зашаркали стульями, завертели головами, однако в рамках пристойности. Ибо и в справедливом возмущении своем помнили о Высочайшем присутствии. И замолчали, видя, что их возмущение и негодование нисколько не взволновали холоднокровного господина. Грибоедов по-прежнему не видел их, они по-прежнему не интересовали его. Он смотрел на разгневанного, но молчащего Великого Князя и ждал возможности продолжить. Лицо Константина изменилось, краска сошла, будто слиняла. Константин стал бледен... бледен... бледностью, а вернее, внезапно проступившей нездоровой желтизной мог бы теперь поспорить с ним самим. Глядя в стол, сцепив судорожно лежащие на столе белые пальцы, сказал негромко и вежливо: - Прошу вас, сударь, продолжайте, - и шум тут же прекратился. Вновь повисла в комнате тишина, менее снисходительная, менее презрительная, и куда более напряженная. И Грибоедов продолжил: - Не говорю сейчас о мерзости или, напротив, о сладости, - он дернул уголком рта. - Скажу лишь - войска, принесшие присягу Вашему Высочеству, искренне присяге этой верят... - он на миг замолчал. Так ли? Да, так, он уверен в этом, сейчас, во всяком случае, уверен. - Убежден, что мятежники не могли, да и не хотели изъяснять свои подлинные планы нижним чинам... да и многим офицерам также. Не думаю даже, что сами они ясно понимают собственные планы. Взбунтовать войска, поднять их, помешать вашему въезду в столицу... - Грибоедов сделал короткую паузу. - Уверен, не в их силах совершить это сейчас, - он слегка выделил слово "сейчас". Впрочем, заметил ли это Константин, сказать с уверенностью Грибоедов не мог. Он собирался было пояснить, что имел в виду, но Константин предостерегающе поднял руку, и Грибоедов замолчал. - Благодарю всех, господа, - сказал вдруг Великий Князь. - Можете быть свободны. Переход был труден, дальнейший, возможно, будет труднее. Еще раз - благодарю. Когда офицеры вышли, Цесаревич поворотился к Грибоедову, поднявшемуся при его словах, но несколько замешкавшемуся. Цесаревич некоторое время молча смотрел на него, глаза его были спокойны и холодны, Грибоедову стало зябко. - Я отпустил и вас, сударь, - медленно произнес Константин. - Но коль уж вы изволили остаться, прошу, - он коротко указал на скамью. - Вам я особенно благодарен. Вы просветили меня. Садитесь же, - повторил он. Грибоедов подошел к скамье, но остался стоять, поскольку Константин встал. Цесаревич смотрел мимо, молчал. Вздохнул, прошелся по комнате. Остановился против Грибоедова. - Что же, - Константин по-прежнему смотрел в сторону, и генерал Ермолов мыслит так же? - Светлые, чуть навыкате, глаза Великого Князя обратились на Грибоедова. - Генерал Ермолов не делился со мною мыслями, Ваше Высочество, - это было сказано не весьма любезно, но Грибоедов устал. - Он лишь приказал мне сопровождать его превосходительство генерала Сипягина. - Да-да... - рассеянно кивнул Константин. - Кавказский царь обходится без советников. Ах, старый лис... Все еще мнит себя львом... - он снова взглянул на Грибоедова, слегка прищурился. - Итак, сударь, вы полагаете, что в Петербурге меня ждут верные войска и верные люди? Хорошо, коли так... Впрочем, - Цесаревич вдруг усмехнулся, - не на это ли надеются бунтовщики? Будь императором, коль мы того хотим! А вот! - Константин скрутил кукиш и ткнул им куда-то, в сторону окна. - Вот вам, голубчики! Не принудите. Войдем в Санкт-Петербург, перевешаю, как собак... Грибоедов произнес, - Ваше Высочество, въезд в столицу может иметь последствия самые различные... "Кровь, - подумал он, - кровь на снежном поле. Не дай, Господи..." - Вы свободны, - сухо сказал Великий Князь. - Не задерживаю вас более, благодарю. "Красное и белое". Грибоедов склонил голову и пошел к выходу. В двери он едва не оглянулся. Ему очень хотелось увидеть лицо Цесаревича, но он пересилил себя, вышел и плотно прикрыл за собою дверь.
6.
Ну вот, дорогой брат, наконец-то и мы дождались. У нас нынче с утра выпал снег. Удивительное явление! Знаешь ли, чувство мое к снегу всегда имело мистическую окраску. О, я знаю: снег - замерзшая вода... Ну что за объяснение? Не хочу я такого объяснения, нет у меня интересу к такому объяснению. Разумом понимаю его правоту, но вижу белизну сию, божественную белизну и - не верю. Как! Это чудо, неслышно, невесомо парящее в воздухе - замерзшая вода? Да полно! А сердце человеческое - всего лишь мускульный мешок, знай себе гоняет по жилам красную жидкость? А любовь - животное влечение к продолжению рода, выбор самки... Бр-р! Что-то тянет меня сегодня на странные рассуждения. Бог с ними. Хочу я еще раз вернуться к "Последнему самодержцу и российскому народовластию". Ладно, не нужны мне трактования и прочие мудрствования. От лукавого они, и обойдемся без них. Желаю иметь перед глазами лишь цепь событий, но тут уж, будьте любезны, государи мои - всю цепь. Каждое звено, каждое, заметьте! Чего стоит история, ежели что-то высвечено ярко, что-то слегка, а что-то и вовсе тьмой окутано. Хороша цепочка. И что же та цепочка сможет связать? А Муравьев? Не могу удержаться от еще одной цитаты: "Великий Князь Николай Павлович, пробыв на престоле менее суток и незаконно, был внезапно убит одним из инсургентов, или, вернее будет сказать, бывшим инсургентом, так как он, человек незаурядный и энергичный, в последние годы отошел от дел Общества. Я знаю его имя, но не хочу здесь называть". Все? Представь, все. Видимо, автор счел достаточным для понимания самый факт насильственной смерти "последнего самодержца". Может быть, для кого-то и достаточно, но только не для того, кто хотел бы понять всю картину. Недостаточно, скудно для понимания! И что же остается делать нам, грешным? Вновь, в который уже раз обращаться к беллетристике, которая, хоть и расцвечивает все в тона, избранные автором, но, тем не менее, определенную пищу уму сообщает. Знаю, что ты не согласен, но попробуй непредвзято прочесть еще один отрывок из романа молодого нашего беллетриста. Собственно, я уже однажды цитировал его в письме, если помнишь, речь тогда шла об аресте Николая Павловича лейб-гренадерами поручика Панова. Кстати, коль уж вспомнилось это имя. Я писал, что к нам сюда приходят самые невообразимые слухи. Правда ли, что и Панов, и Кожин, и Сутгоф нехорошо кончили? Сведения об их смерти весьма смутны и противоречивы. Но я отвлекся. Итак, привожу здесь еще один отрывок из поминавшегося мною романа.
"Ветер, ветер имел цвет, был белым, завертывался в спирали, и спирали эти, огромные и причудливые, живыми драконами неслись над площадью, страшные снежные драконы вились над Дворцовою, и над набережной, и над замерзшею Невою. Над улицами и домами. Белый безумный ветер с Севера был неожиданно бесшумным, поглощавшим и пожиравшим звуки. Страшным казалось это призрачное безмолвие, белая мгла и белая тишина, поразившие огромный город, страшным казалось владычество белого ветра в столице великой Империи. Неслышными были шаги, нереальными были редкие тени, скользившие набережными и бульварами. Михаил Сергеевич Лунин шел, кутаясь в старую шинель, поглубже надвинув картуз. Он ощущал безумную тишину, принесенную в Петербург ветром, и оттого чувствовал себя совершенно одиноким, да что там - чувствовал! Был. Был единственным человеком в большом, внезапно опустевшем городе, единственным человеком среди белых драконов, и драконы вокруг него заворачивали свои длинные колючие хвосты. Да, он был одинок, идущий под ветром и снегом, высокий, обманчиво-худой человек в серой шинели и сером картузе - казался одиноким. И лишь тяжесть двух заряженных пистолетов под шинелью спорила с этим, доказывала, что не один он, что есть еще один, тот, к кому направлялся Лунин. И белые, снежные драконы вились вокруг одного из этих двух, завихривались кольцами, толкали, толкали в спину, чтобы ускорить, убыстрить, связать их воедино поскорее, скорее, ско... Словно сопротивляясь, словно споря с неизбежностью, с роком, замедлил Лунин шаги. И взъярились драконы, прорвали белое безмолвие, взвыли тясячей голосов: "Иди!.. Иди!.. Не смей останавливаться!.." Говорил днем Пестель, только что примчавшийся в Петербург (к досаде Северян, аки по воздуху перенесен), только что освобожденный Южанами из-под ареста, говорил - о чем же, Господи, говорил-то? - да слова его, ах!.. и слова его путались сейчас в белом ветре, в белом ледяном дыме, заглушались белым воем... что-то там о тысячах сторонников по бескрайней Руси, и - удивительное дело! - ведь слушал ротмистр Лунин полковника Пестеля, слушал внимательно, слушал и соглашался, да-да! - со всем соглашался. И с тем, что необходимы стремительные шаги, решительные меры, и насчет судьбы бывшего (не-бывшего) императора. Говорил пехотный полковник о дивизии, идущей с Кавказа, и еще о двух - из-под Кишинева. Да... О Константине тоже говорил Пестель, об августейшем шефе Михаила Сергеевича, и смотрел он при этом на Михаила Сергеевича строго и недовольно. И горели щеки у подполковника Лунина, как у мальчишки. Горели, еще бы! Как не слушать, как не соглашаться, когда говорит вождь, великий человек, надменный оратор, убежденный! Российский Демосфен... черт знает! Ах, виновным, виновным чувствовал себя адъютант Великого Князя, что, получив вести из столицы, не арестовал тотчас Константина, позволил ему уйти из Варшавы. А ныне, по слухам, Константин объявился в России и идет в столицу во главе войск, данных ему генералом Ермоловым и генералом Киселевым, и ведь опасен, о, правда, опасен, ведь войска-то, войска присягали ему, господа, и что им теперь скажешь, сбитым с толку солдатам?! Да и мы-то, мы-то ведь тоже присягали, господа офицеры, разве не так?! И глядя в горящие глаза Пестеля, Лунин едва не признался в том, что сам же, своей волей, отпустил Великого Князя, зная, понимая прекрасно, что тот уж не вернется. Но не признался, потому что понял вдруг: Пестель о том знает, уж непонятно откуда, но - знает. А прочим знать необязательно. Вдруг Лунин остановился. И вновь взвыли драконы, но он не слушал более их злых голосов, воплей. Неожиданная мысль: а не чувство ли вины толкнуло его навстречу серым глазам Пестеля, не оно ли заставило его взяться за это дело, за невысказанное это поручение, не?.. И тяжелы стали спрятанные пистолеты, ох тяжелы, и тяжесть их едва не согнула лихого ротмистра, едва пополам не переломила. Нет. Нет, не может того быть, не было этого. Нет? Разумеется, нет, кто же еще мог за это взяться, кто, кроме него, ведь никого другого не было, такого - там - не было? Ведь он-то, он единственный из всех бывших тогда - давно уже вышел из Общества, не имел с Обществом никаких сношений, ему и должно было свершить все. Ибо Общество, во всяком случае, должно оставаться чистым. Вот почему он, ротмистр Лунин, бывший адъютант наместника Польши Константина Павловича, идет сейчас на гауптвахту Лейб-гренадерского полка, идет с двумя заряженными пистолетами, идет на эту странную, страшную дуэльПодобный план цареубийства в действительности предлагался декабристом И. Я. Якушкиным в 1820 году. (Прим. авт.) . Вот почему все расступились тогда перед ним, и прекрасные темные глаза Рылеева стали еще темнее. Вот почему... Тысячи сторонников по Руси. Хорошо бы, ей же Богу, хорошо бы, коли так! Ах, хорошо бы! Усмешка искривила плотно сжатые губы. Лунин снова быстро зашагал по набережной. Подумать только: тысячи сторонников! Да неужто? В самом деле? Так ли это? Ах, Павел Иванович, Павел Иванович, душа моя, да полно! Где они, сторонники, тысячи и десятки тысяч? Что ж молчат, что ж затаились, уж не снега ли боятся? И рассмеялся лихой ротмистр, захохотал во все горло. Ах, господин Пестель, полковник Павел Иванович, отчаянная душа, железный человек! Есть ли они? Не плод ли это фантазии Вашей? Не мертвые ли души эти ваши сторонники? Но застыл, застыл на губах смех, заледенел, в кристаллы обратился, с неживым, потусторонним звоном покатился под ноги, и вновь - словно застыло все, и по-прежнему - ни единого звука. Выбелил снег мысли и картины памяти. Дальше шел одинокий странник. Дальше размеренно шагал, будто бы и сам, по своей воле, но - нет, нет... Дьявольски прочная цепь приковывала его к тому, к спящему под солдатской шинелью, спящему под присмотром растерянных, напуганных гренадеров. Прочная цепь, неразрывная. Кто каторжник, кто ядро? - Бог весть. Застыло лицо, замерзли глаза... две льдинки... не видят ничего. Решительно отмеряют шаги - время, время - ближе, ближе гауптвахта, ближе рассвет... Белый вихрь взъюжился, взвился - уже не спиралью, уже петлею... обхватил, ослепил... подхватил, поднял в ледяной воздух, в беззвездное небо... понес над замерзшей, заснеженной землею... ...он очнулся на неудобном жестком стуле с высокою спинкой, в углу сдавленного тяжелыми каменными стенами пространства, тяжело вздохнул, и только после этого томительного вздоха-отпущения посмотрел в другой угол туда, где, укрывшись шинелью, на железной кровати спал последний российский самодержец..."