— Эвилюки! Эвилюки! Перестань! — кричала девушка, бегая вокруг собаки.
Зайдя спереди, она остановилась и оцепенела. Выражение морды собаки было странное, глаза помутнели и неотрывно смотрели на диск луны.
Анканау выхватила из снега карабин и пустилась к домику.
«Хоть бы спутник пролетел», — думала она в отчаянии. Мерещилось, что кто-то гонится и тяжело дышит.
Анканау с разбегу толкнула дверь в избушку и прихлопнула.
Сердце колотилось, норовило выскочить. Отдышавшись, девушка прислушалась: за дверью скулил Эвилюки.
Анканау впустила собаку в избушку и громко пожурила:
— Не стыдно пугать! Эх, Эвилюки!
Пёс, должно быть, сам чувствовал вину. Он помахал хвостом и потёрся мокрым носом о девичий торбас.
Перед сном Анканау проверила все засовы, против единственного оконца поставила тяжёлый ящик с запасными пружинами для капканов. Эвилюки она постелила на полу, рядом с нарами.
Ночью Анканау снился парус. Он звенел над головой и крепко держал ветер могучей грудью. Девушка несколько раз просыпалась, прислушивалась к вою ветра и, засыпая, снова видела огромный, застилавший небо парус. Это был удивительный сон — он длился всю ночь, не меняясь.
Наступление следующего дня пришло незаметно. Всё кругом было прежним, вчерашним. Только, ещё раз проснувшись и попытавшись уснуть, Анканау больше не увидела паруса.
Часы показывали пять утра.
Эвилюки смотрел на человека голодными и преданными глазами.
Он внимательно следил за девушкой. Как она одевалась, причёсывалась, завязывала торбаса, умывалась. Когда Анканау отошла от умывальника, Эвилюки понюхал мыло и осторожно попробовал мыльную пену.
К избушке был пристроен маленький тамбур, служивший складом. Анканау принесла оттуда кусок замороженного оленьего мяса, наколола лёд в кастрюлю.
Эвилюки терпеливо ждал, проклиная про себя людской способ приготовления пищи. Надо же додуматься варить мясо, когда с этим может отлично справиться желудок! А тут ещё человек отвлекает от мыслей о еде своими разговорами.
— Ну, Эвилюки, сейчас мы с тобой попируем, — сказала девушка, пытаясь разрезать мёрзлое мясо ножом. Упругое лезвие гнулось, сталь звенела, отковыривая от куска тонкие стружки.
— Пусть мясо немного оттает, — продолжал человек, — а пока закусим строганиной.
Анканау честно делилась: половину мясных стружек себе, половину — собаке.
Но стружки были так малы для собачьей пасти, что Эвилюки так и не разобрал вкуса. На языке осталась лишь лёгкая прохлада, и никакой сытости.
Анканау разрезала ножом растаявший кусок мяса и опустила в закипевшую воду.
Убирая тесную комнатенку, подметая пол, подкладывая в печку уголь, Анканау не переставала прислушиваться к пурге. Что же там делается, за стенами затерянной в тундре охотничьей избушки?
В тамбуре вой ветра был слышен сильнее.
Анканау отодвинула засов и потянула на себя дверь, обитую оленьей шкурой. Она открылась неожиданно легко. За ней белела плотная снежная стена. На гладкой её поверхности обозначились отпечатки поперечных планок, следы от гвоздей. Как будто невидимый мастер тщательно высек в снежной стене изображение двери охотничьей избушки.
От снежной стены несло холодом — спокойным, уверенным. Эта стужа глубоко проникала в грудь девушки, рождала страх. Анканау схватила прислоненную к стене лопату и решительно вонзила в снег. Он оказался плотный, слежавшийся.
Анканау ожесточенно копала и опомнилась, когда увидела, что засыпала себя до пояса.
Она отгребала снег в глубь тамбура.
В комнате заскулила собака. В кастрюле кипело мясо. Анканау подкрепилась варёной олениной, покормила Эвилюки и принялась откапывать дверь.
Несмотря на стужу, Анканау обливалась потом. Она упорно гнала от себя мысль о том, что снежный сугроб может быть очень толстым. Во время короткой передышки она сообразила, что надо копать немного вверх.
Наконец лопата провалилась в пустоту. Анканау расширила дыру, впуская свежий воздух со снежной пылью. Она осторожно выглянула — ветер кинул в лицо острым колючим снегом.
Собравшись с силами, одевшись потеплее, она вышла в ветреную, снежную темень. Лопата рвалась из рук, как живая, дыхание спирало. Отбрасываемый снег падал обратно под ноги. Напрягши зрение, Анканау увидела, что дверь снова заметает, а сугроб даже будто стал больше. В тамбуре выл Эвилюки, зовя хозяйку.
А если случится так, что пока она копает, дверь заметёт и ей не попасть будет в домик?! А войти обратно, ветер снова закидает дверь плотным снегом… Лицо стало мокрым — слёзы отчаяния и бессилия смешивались с таявшим снегом.
Анканау с трудом вползла в тамбур, в комнату, схватила карабин, патроны.
Выставив карабин в снежную темноту, она стреляла, пока не почувствовала рукой, что ствол нагрелся. И тут она испугалась, что расстреляет все патроны. А вдруг пожалует белый медведь?
Анканау втянула карабин в тамбур, поплотнее прикрыла дверь и в изнеможении присела на кучу снега. Эвилюки тыкался дрожащим мокрым носом и взвизгивал. Девушка гладила собаку и молча плакала.
Она несколько раз вытирала слёзы и уговаривала себя спокойно и рассудительно подумать, отбросить страх. Дрожащим, прерывающимся голосом она произнесла, обращаясь к Эвилюки:
— Ну, что плакать? Пурга не вечно будет… Еда у нас с тобой есть. И патроны, и уголь…
Пёс успокоился и несколько раз лизнул девушку в мокрое лицо.
Печка потухла. Тепло быстро выдувалось ветром, в комнате похолодало. Анканау растопила печку и собралась вскипятить чаю.
В тамбуре льду не оказалось. Пришлось набивать в чайник снег. Когда он растаял, в чайнике воды получилось на самом донышке. Анканау вышла в тамбур. Собирая снег, она услышала какой-то незнакомый звук. Похоже было на то, что кто-то царапает по наружной двери.
«Медведь!» — мелькнуло в мозгу.
Она кинулась в комнату и схватила карабин.
Возня у входной двери продолжалась. Эвилюки заливисто лаял. Он кидался на дверь и бурно махал пушистым хвостом.
— Глупый! Отойди! — крикнула Анканау и наставила карабин на дверь.
Медведь постучался. Он стучал, как человек, который просится войти.
— Только попробуй! — крикнула Анканау. — Вот шарахну из карабина разрывной!
В ответ послышался приглушённый голос:
— Есть кто здесь?
Анканау с трудом сняла палец со спускового крючка. Он туго разгибался, будто застыл от прикосновения к холодному металлу.
— Кто там? — крикнула она, приблизившись к двери.
— Я! — ответил голос. — Носов.
Анканау отодвинула засов, и в тамбур ввалился покрытый снегом с ног до головы человек. За ним ринулись собаки, зацепившись нартой в дверях. Человек отряхнулся, и Анканау увидела молодое, разрумянившееся от мороза лицо.
— Кто ты такой? — спросила она, продолжая сжимать в руках карабин.
— Носов, — улыбнулся парень. — Не бойся, девочка, с погранзаставы я.
— Я и не боюсь, — ответила Анканау и вздохнула. — Чуть не застрелила человека.
— Это ты стреляла? — удивился парень, разглядывая раскиданные по снегу гильзы. — Ты чья? Как сюда попала? Ну, отвечай, девочка!
— Не девочка я, — возразила Анканау. — Зовут меня Анканау из Кэнинымныма, сокращённо — Анка. Чейвына дочь я. А здесь помогаю охотничьей бригаде.
— Чейвына, говоришь, дочка? — с сомнением спросил парень, оглядывая девушку. — Зачем же ты стрельбу устроила?
— Упражняюсь, — ответила Анканау, прислоняя карабин к стене. — Охотник должен метко стрелять.
— В пургу? — недоверчиво спросил парень.
— Для настоящего охотника всякая погода годна для промысла, — ответила Анканау.
— Как же тут одна живеёь?
— Не одна, а с отцом. Кончится пурга, он и приедет.
— Вот что, девочка, — деловито предложил Носов. — Поедем-ка пока на нашу заставу. Как, согласна?
Анканау от радости подпрыгнула.
— Только чтобы с хорошей погодой я могла вернуться. Отец будет искать, беспокоиться… Я никогда не была на пограничной заставе.
— Тогда собирайся! — сказал Носов.
…Часа через три езды впереди забрезжил свет прожектора. Луч пробивал густую плотную стену пурги, указывая дорогу. Анканау сидела за широкой спиной Носова, а на её коленях лежал притихший, взволнованный ездой Эвилюки.
7
В раскрытую дверь Анканау увидела отца. Он сидел в клетчатой рубашке, распаренный горячим чаем и вином. Перед ним с поддетым на вилку куском мяса сидел молодой лейтенант и громко смеялся.
Низко подвешенная электрическая лампочка ярко освещала стол, бутылку, стаканы и большое блюдо с вареным мясом.
Обида горячим комом подступила к горлу, слеёы закапали из глаз. Анканау круто повернулась и пошла к выходу, оставляя на коричневом линолеуме большие лужи от стаявшего с обуви снега.
Чейвын повернулся и вскочил из-за стола:
— Како, Анка! Откуда ты здесь появилась? В избе случилось что-нибудь?
Он догнал дочь и схватил её за рукав мехового кэркэра.
— Я поеду домой, — всхлипывая, произнесла Анканау.
— Куда в такую пургу? — возразил отец. — Утихнет ветер, уляжется снег, тогда и поедем. Правильно, домой. Рультына заждалась.
— Не в Кэнинымным, а в избушку. Поеду сейчас.
В голосе отца послышались нотки растерянности:
— Понимаешь, Анка, я хотел сделать, как тебе лучше… Показать, как трудно охотнику. В избушке одному сколько приходится отсиживаться! А ты и двух дней не выдержала!
— Зачем же обманом? — продолжала всхлипывать Анканау. — Можно было открыто сказать: оставляю на испытание.
Любопытствующие пограничники сгрудились вокруг них. Чейвын недовольно огляделся и шепнул:
— Перестань реветь. Стыдно. Утрись. Дома поговорим.
Анканау вытерла слёзы меховым рукавом, обвела солдат прямым пристальным взглядом и громко поздоровалась.
— Здравия желаем! — нестройно ответили солдаты и смущённо разошлись.
Как ни уговаривал молодой лейтенант Чейвына повременить с отъездом, охотник остался неумолим и быстро запряг упряжку.
Анканау молча помогала. Носов подошёл к ней:
— Счастливо доехать.
— Спасибо, — тихо ответила Анканау и подала руку.
Отец и дочь всю дорогу молчали. Да и разговаривать было невозможно. Для того чтобы сказать слово, нужно было выкрикивать его изо всех сил, напрягая дыхание.
Анканау, отвернув лицо от ветра, думала о том, как теперь дальше пойдёт жизнь. Выходит, она всё же не выдержала испытания, которому подверг её отец. Смалодушничала, одиночество её напугало. Пусть бы сам попробовал! А то потихоньку и в щёлочку подглядывал: как-то она будет?
Но Чейвын меньше всего был склонен думать о том, что Анканау не выдержала испытания на одиночество, которое, как он считал, ловко задумал. Вот уже который раз она ловит его на попытке обмануть, обвести её за ручку вокруг того, что зовётся настоящей жизнью. Может быть, зря он хитрит, старается?.. Взять и поучить её по-настоящему. Сделать охотником!.. Смеху не оберёшься. Женщина — охотник! А? А потом и сама бросит. А уж до того, чтобы в добыче превзойти мужчин, — это у неё никогда не будет!
От этих мыслей Чейвын даже повеселел и попытался пошутить с дочерью:
— Эккой! Выходит, страшно одной в избушке?
Но Анканау не поняла отцовских слов, унесённых ветром. Чейвын шевелил губами, как в немом кино. Она приблизила к нему лицо и отвернула меховой капюшон, высвобождая ухо.
— Ладно, дома поговорим! — выкрикнул в самое ухо Чейвын и повернулся к собакам, бредущим в крутящемся вихре.
Домик уже занесло снегом. С помощью маленькой лопатки, которую Чейвын всегда возил с собой, откопали вход и вошли в застывшее помещение.
Накормили собак, разожгли печку, натаяли много воды — для чая, для мяса — и принялись за еду.
Старались поменьше говорить. Каждый чего-то ждал.
Наконец Анканау не выдержала и спросила:
— Что ты мне хотел сказать на пути?
— А?.. — встрепенулся Чейвын.
— Кричал мне в ухо и обещал сказать дома, — напомнила Анканау.
— Что я тебе хотел сказать? — Чейвын задумался.
Он посмотрел на свои изуродованные пальцы на правой руке. Облако воспоминаний прошло по лицу, туманом прикрыло глаза.
…Как будто вчерашний, стоит этот памятный день перед глазами. Яркий, тёплый, по-настоящему весенний. Солнце подолгу ходило над морем, сверлило маленькие, еле видимые глазу дырочки в слежавшемся снегу, навесило звонкие сосульки на айсбергах, ропаках и торосах, на краях моржовых покрышек яранг. Каюры набили на полозья нарт нейзильберовые полозья, чтобы мокрый снег не налипал.
Весёлое яркое небо огласилось птичьим гомоном. Стая за стаей летели на древние гнездовья, на свою родину. В тундре бегали молодые телята, тыкались под брюхи важенок.
В этот день Чейвын впервые вышел на самостоятельную охоту. У него был маленький винчестер в чехле из выбеленной нерпичьей кожи. Моток тонкой кожаной бечёвки удобно лежал на спине. Поверх него болталась деревянная груша с острыми зубьями — акын — доставать из воды убитых нерп. На сердце Чейвына было так же светло и радостно, как в море.
Недавно южный ветер отогнал от припая лёд. От кромки, насколько хватал глаз, — синий простор с редкими белыми пятнами плавающих льдин. Море синее-синее, незаметно переходящее в синеву неба, и от этого на самом горизонте трудно было различить облако от льдины.
Солнце и блеск снега отогнали мрачные мысли. Чейвын забыл, как отец замахнулся, увидев в руках сына комсомольский билет. Он даже не вспомнил отцовскую похвальбу насчёт хорошей погоды: вот стараниями его шаманства ушли зимние ветры, солнце усилило жар, топит снег, и жирные нерпы приблизились к берегам, вылезают на лёд и, ослеплённые яркими лучами, не замечают подползающих охотников.
Чейвын один, как настоящий мужчина, шёл на охоту, на дело, которым жил его народ испокон веков.
Рыхлый снег легко поддавался под ногами, торбаса тонули в нём. Чейвын скинул с плеча «вороньи лапки», вдел ступни в ремешки и легко зашагал. Под снегом чавкала вода, в затылок пекло солнце.
Чейвын соорудил на припае, у самой воды убежище, тщательно замаскированное со стороны открытого моря.
Нерпы так и лезли под мушку. Они были жирные и долго не тонули. Можно не спеша разматывать ремень и цеплять их на острые крючья акына.
Когда возле Чейвына оказались рядком четыре тюленя, он решил их оттащить домой. Солнце ещё высоко, и можно вернуться обратно на припай.
Хорошо тащить богатую добычу! Она кажется совсем лёгкой. Нерпы скользят по снегу, как навойданные полозья, как санки из моржовых бивней по зеркальной глади озерного льда. А сколько силы вливается в мускулы от сознания, что ты настоящий охотник, добытчик еды, человек, приносящий жизнь людям, яркий огонь — гаснущему очагу!
Поднимаясь по гряде торошеного льда, Чейвын оглянулся: за ним тянулась яркая полоса охотничьего следа, след крови на белом блестящем снегу.
Мать вынесла жестяной ковш со студёной водой. При виде её Чейвын ощутил сухой жар в горле. Но надо сначала дать опробовать пресной воды жителям солёных просторов — нерпам. Пусть они ощутят сладость простой воды из пресного озёрного льда.
Отец скупо похвалил сына. Точнее сказать, только выразил удовольствие по поводу того, что те глупцы, которые вошли в колхоз, потащат свою добычу в общий увэран [Увэран — яма для хранения мяса. ], а вот в яранге Чейвына уже пылает костёр и котёл кипит в ожидании свежего мяса.
Отец развязал заветный кожаный мешочек и высыпал в ладонь сыну десяток патронов.
— Поешь и снова пойдёшь на припай, — сказал он и крепко затянул жёлтыми зубами кожаный ремешок.
Быстро варится мясо молодой нерпы. В ожидании вкусной еды отец хвалил Чейвына за соблюдение обычаев старины, за то, что он не перечит старшим, чтит богов — хозяев морских просторов.
— Придёт время, и выбросишь лоскут бумаги, которым тебя наделили комсомольцы, — сказал он, придвигаясь к деревянному блюду, на который мать выкладывала сочные, исходящие горячей кровью куски нерпятины.