— А кто же вы по профессии?
— Я музыкант, если это вас так интересует.
Признаться, Павлика это действительно интересовало. В этом маленьком мускулистом человеке было что-то такое, что вызывало острое любопытство. В нем что-то не стыковалось: инвалид — и прекрасно тренированное тело, подобострастие на перроне — и самоуверенность сейчас. Потом эти громоздкие желтые чемоданы…
Павлик чувствовал себя лопоухим щенком, которого сунули носом в свежий «говорящий» след, а затем приказали: ищи сам. И азартно, и любопытно, и ни черта непонятно.
— Музыка — это хорошо, — сказал Павлик. — Рояль, скрипка, всякие там валторны…
— Между прочим, я музыкант-эксцентрик. Что это такое? А вот, пожалуйста.
Он постучал вилкой по бутылкам, граненому стакану, никелированной стойке настольной лампы, даже по оконному стеклу. Прислушался, долил в стакан пива и снова прошелся вилкой. Прозвучали первые такты «Полюшка-поля». Потом взял у Павлика расческу, обернул ее бумажной салфеткой и стал весело наигрывать, не хуже чем на губной гармошке.
Но Павлик хмурился: ничего особенного. Циркач. К тому же бывший. Инвалид третьей группы по причине производственной травмы — сорвался с трапеции во время репетиции. А когда они официально познакомились (встали, с достоинством, как какие-нибудь дипломаты, пожали друг другу руки), Павлику и вовсе сделалось скучно. У попутчика оказалось заковыристое имя-отчество Валиэнт Захарович. «Черт те что, — подумал Павлик, — чуть ли не Валет, да только валеты лысыми не бывают».
И все-таки он ошибался — Валиэнт Захарович оказался забавным человеком. Он умел говорить ярко, красиво, увлекательно. Но это выяснилось только после третьей бутылки пива.
Потом у него были потрясающие жесты. Валиэнт Захарович вскидывал руку ко лбу, изящно скользил ладонью над лысиной, над самой макушкой рука взлетала вверх и оттуда сабельным ударом рассекала воздух вниз, влево и вправо. Если вниз, то за этим следовал неожиданный, прямой и острый, как лезвие штыка, вопрос:
— Что такое жизнь?
— Жизнь — это… это… — терялся Павлик. — Ну это борьба.
— Правильно, Павлуша. Если брать в глобальном масштабе. А если рассматривать камерно, индивидуально?
— Как это?
— Ну вот, скажем, применительно к тебе, ко мне. К каждому человеку в отдельности.
— Ну это тоже борьба… Только поменьше.
— Ха-ха-ха! — не смеялся, а трагически-снисходительно выговаривал Валиэнт Захарович. — И еще раз ха-ха-ха. Именно в этом драма маленького человека. Скажи, Павлуша, ты читал «Дон-Кихота» — роман великого испанца Сервантеса?
— Вообще-то в школе проходили.
— Так вот, этот благородный Дон-Кихот Ламанчский всю жизнь только и занимался тем, что боролся с выдуманными им самим противниками: с ветряными мельницами, с баранами. А в действительности ему не с кем и незачем было бороться. Ему надо было просто мирно жить и наслаждаться жизнью. Но он этого не понимал, потому что был сумасшедшим. Но мы-то ведь нормальные люди и должны подходить к делу с разумной точки зрения. Понимаешь, о чем речь?
Павлик покосился на маленькую загорелую руку, решительно рассекшую воздух, и трудно вздохнул.
— Понимаю… Хотя и не очень.
— Не надо выдумывать ветряных мельниц! Не надо выдумывать трудности, чтобы потом преодолевать их. Да, в жизни у каждого встречаются преграды, препятствия, согласен. Общество ставит перед человеком различные ограничения, рамки, условности. Но зачем же лезть на рожон, зачем биться лбом, когда можно спокойно обойти? И все — в рамках закона. Зачем выдумывать тебе эту так называемую «борьбу»?!
— Но иногда приходится и подраться.
— Иногда — не отрицаю. Однако в целом-то человек — существо миролюбивое, незлобивое, жизнелюбивое. Я вот инвалид, живу, не жалуюсь на судьбу, у меня и домик, и участок, и свой автомобиль. А другие озлобляются, ссорятся, интригуют.
Со многим в суждениях красноречивого соседа Павлик не соглашался, однако спорить не стал. Полезно послушать, подумать и сделать для себя выводы.
Павлик вышел в коридор, закурил. Значит, что же получается? Два подхода и две категории людей. Одни в компании с Дон-Кихотом, другие, которые не любят понапрасну подставлять лоб, ближе к музыканту-эксцентрику.
Ну если взять Федю Марфина, то тут не может быть никакого сомнения: он явно из первой компании. А куда отнести самого себя? В самом деле: куда? Павлик не из драчливых, но и не из тех, которые бродят по лабиринтам, вместо того чтобы легко и просто перемахнуть через забор.
Да, ни то, ни другое не подходит… Но почему же он должен куда-то «подходить»? Почему ему нужно искать подходящую дырку в шаблоне, чтобы туда просунуть голову? И в конце концов плевать он хотел на все это. Он просто сам по себе.
Музыкант-попутчик у окна прихлебывал кофе из термосной крышки и читал газету. На его носу сидели громадные очки в черной оправе, они делали его похожим на тихого, скромного старичка швейцара из какой-нибудь районной поликлиники.
— А знаете, Валиэнт Захарович. Лично для меня не подходит ни то, ни другое.
— То есть как это? — музыкант бросил удивленный, слегка снисходительный взгляд поверх очков.
— Ну я имею в виду отношение к жизни. Я против Дон-Кихота, но также против тех, кто боится драться.
— И что же?
— Так что я сам по себе. По-моему, это лучше.
— Хуже не может быть, Павлуша. Это называется эклектикой.
— Ну и пусть, — обиженно сказал Павлик и полез на верхнюю полку.
Он лежал, притворившись спящим, и жалел, что нет с ним Феди Марфина. Тот бы запросто все объяснил, разложил по полочкам и поставил бы на место. Кстати, надо будет узнать, что такое эклектика. Звучит научно, но и оскорбительно в чем-то. Марфину Валиэнт, верно, не решился бы сказать это слово.
Что-то новое в манере Валиэнта Захаровича поразило Павлика, какая-то деталь, очень характерная, но неясная, неопределенная. Он схватил ее «верхним нюхом», но определить пока не мог. Что же все-таки?
Павлик лежал лицом к стенке и, когда в купе постучали, решил не поворачиваться. Судя по разговору, вошла проводница. Опять, как на перроне, заверещал музыкант-попутчик, объясняя что-то насчет чемоданов. Сначала Павлик даже не узнал его голоса, настолько он отличался от недавнего менторски-профессорского тона.
И тут Павлика осенило: конечно же, именно это несоответствие не давало ему покоя!
Засыпая, Павлик представил Валиэнта Захаровича расплывчатым и полосатым, стоящим на раскаленном от зноя перроне. Воздух причудливо курился вокруг музыканта, и Валиэнт Захарович будто парил невысоко над землей, улыбаясь тепло и ласково…
Проснулся Павлик рано и сразу посмотрел в окно: поезд шел мимо пригородных поселков.
— Подъезжаем, Павлуша. Вставай умываться. Бери мою мыльницу и иди в туалет. Полотенце на полке. Да, кстати. Ты вчера уже спал, а тут приходила проводница. Опять насчет чемоданчиков. Я ей сказал, что они у меня на двоих: у них, понимаешь, всякие багажные ограничительные тарифы. Ты не возражаешь?
Они вышли из вагона, и через подземный переход Павлик быстро перетаскал чемоданы на привокзальную площадь. Вернувшись с последними двумя чемоданами, он увидел «газик»-«козел» — Валиэнт уже успел организовать транспорт.
Перед тем как сесть в машину, музыкант отозвал Павлика в сторону, заботливо одернул на нем гимнастерку.
— Спасибо, Павлуша, спасибо, дорогой. Очень рад был с тобой познакомиться. Ты там в нашем городе в увольнение ведь ходишь? Вот тебе мой адрес, заходи непременно. Отдохнешь, чайку попьешь. На лоне природы побудешь. Можно и физическим трудом позаниматься для разнообразия, поковыряться на грядках. Разумеется, не безвозмездно. Ну, бывай!
Валиэнт Захарович крепко пожал Павлику руку, вскочил на сиденье, и только тут, разжав пальцы, Павлик увидел на ладони сложенную вчетверо десятирублевку.
— Огоньку не найдется, солдат? — спросил пожилой носильщик с белой бляхой на фартуке.
Павлик дал ему спички, все еще недоуменно глядя вслед уехавшему «газику».
— Ты что же, товарищ ефрейтор, хлеб у нас отбиваешь? — усмехнулся носильщик. — Мы думали, ты родственник ему, а ты, значит, решил подзаработать?
— Ехали вместе, — вяло сказал Павлик. — Попросил помочь. Кто он такой, я и не понял…
— Темнишь, солдат! Не понял, кто такой. Это же барыга. Частенько сюда ездит. Сейчас вот помидоры привез, а они в цене на рынке. Чего ты морщишься, или недоволен? Напрасно. Заплатил он тебе, можно сказать, по-фраерски.
6
На площади Тевелева Павлик вышел из троллейбуса. Что-то очень уж чужим, незнакомым выглядел город из окна троллейбуса. Неужели все так изменилось за полгода? В этом надо было удостовериться.
Утренние запахи слегка кружили голову. Пахло мокрым асфальтом, автомобилями, цветущей резедой из сквера.
Он шел Сумской, стуча по асфальту подошвами кирзовых сапог, и удивленно задирал голову: ему в самом деле многое теперь казалось новым, незнакомым. Просто непонятно, как мог он раньше не замечать эти резные барельефы на стенах домов, причудливые решетки балкончиков.
Судя по витринным отражениям, он вполне прилично выглядел. Ладно пригнанная гимнастерка с аккуратно вшитыми погонами, новенький ремень с надраенной бляхой, отутюженная, лихо сидящая на голове пилотка. За все это надо было благодарить Марфина, который накануне отъезда весь вечер «экипировал» Павлика. Потом еще придется разбираться, чей ремень, пилотка, сапоги. Хотя сапоги-то Энвера Азизбекова, это Павлик хорошо помнил, потому что щеголеватый аварец почти насильно вручил ему еще и бархатку («сапоги без бархатки превращаются в грязные колеса»).
На углу Совнаркомовской Павлик зашел в телефонную будку — позвонить матери, предупредить. Бросил монету, подумал и набрал номер Нины.
— Алло, алло! — Павлик сразу узнал голос Нины.
— Здравствуйте, Нина Николаевна! — сказал Павлик басом. — Вы что сейчас делаете?
— Готовлюсь к экзамену. А кто это говорит?
— К какому экзамену?
— По режиссуре. А кто это говорит?
— Это говорит… друг вашего товарища. Того самого товарища, которого вы любите.
— Чепуха, — сказала Нина. — Никого я не люблю.
— Как это не любите? Вы же ему писали об этом. И еще писали о метаморфозах, которые делают любовь цельной и трепетной, как заячий хвостик.
— Ой! — испуганно вскрикнула Нина. — Павка, это ты?
— Конечно, я. Приехал в командировку. Один. На три дня. Возвращаюсь в пятницу, поездом в четырнадцать тридцать. Сейчас иду домой. Позавтракаю и отправлюсь по делам. Вечером буду свободен. Все.
— Ой, какой ты молодец, Павка! Только зачем все сразу выпалил? Надо было постепенно: я бы спрашивала, ты отвечал.
— Некогда, — сказал Павлик. — Очень спешу.
— Все-таки ты балда, испугал меня. Теперь я в состоянии психического шока и не смогу заниматься. Я же говорю: надо было постепенно.
— Ну не сердись, Нинок. Сосредоточься и работай. Вечером встретимся.
В свой дом Павлик вошел не через парадное, а с соседнего переулка через гулкий, залитый асфальтом двор. Здесь каждая трещинка, каждый выщербленный угол были накрепко связаны с недалеким и далеким уже детством. Павлику нравились стихи знакомого поэта: «И я не вижу ничего плохого, что мы росли на каменном дворе».
Он взбежал на пятый этаж и, прислушиваясь к мягким толчкам сердца, долго разглядывал знакомую дверь. Внизу еще сохранились закрашенные царапины от надписи: «Пашка Рыбинзон дурак».
Дверь открыла мать. Она была без очков и потому с минуту щурилась, удивленно разглядывая длинношеего солдатика с лихо торчащим из-под пилотки вихром. И вдруг прижала руки к груди, прислонилась к косяку.
— Паша…
Потом были бесконечные расспросы, материнские вздохи и теплые материнские ладони на его затылке — все время, пока он торопливо завтракал на кухне, с завидным солдатским аппетитом уплетая омлет, кашу, печенье и всякие другие сладости.
— Как ты возмужал, Пашенька, — удивлялась мать. — Плечи-то стали какие крутые.
— Ведь мы же занимаемся спортом. Гири, штангу выжимаю. И каждый день тренировки по самбо. Так у нас положено.
— Самба — это что-то латиноамериканское?
— Да нет, — рассмеялся Павлик. — Это спортивная борьба. Самбо — сокращенно, а полностью будет: самооборона без оружия. Нападают, например, на тебя с ножом, пистолетом. Ты перехватываешь руку, прием, удар — и противник «собирает спички».
— Какой ужас… — сказала мать.
— Ма, тут один попутчик пытался доказать, что Дон-Кихот был сумасшедшим.
— Глупости, — сказала мать. — Дон-Кихот был человеком большого благородства. К сожалению, некоторые этого не понимают. Вот недавно один паренек написал в сочинении: «Донкихотство, рыцарство — устаревший хлам». Ну, это просто мальчишеская бравада.
Спохватившись, она побежала в коридор, к холодильнику, и вернулась с двумя свежими огурчиками и запотевшим помидором.
— У Симы Владимировны храню. Холодильник у нее большой, хватает места и для меня.
— Огурцы я съем, а помидоры не буду, — сказал Павлик.
— Почему? — удивилась мать. — Ты ведь всегда любил помидоры, особенно томатный сок.
— Томатный сок я и сейчас люблю, — сухо сказал Павлик.
Он аккуратно надвое разрезал огурцы, посолил и подвинул матери. А на запотевший рыжий помидор посмотрел с ненавистью.
— Сколько они сейчас стоят на базаре?
— Дорого, — сказала мать. — Они пока привозные. Я брала третьего дня. По пять рублей за килограмм.
— Ого! — изумился Павлик. — Сорок на пять будет двести. Двести на пять — тысяча. Тысяча «рэ». Идиот! — сказал Павлик.
— Кто идиот?
— Я, — спокойно сказал Павлик. — Ты не сердись, ма, но мне-то виднее. Не смог я, понимаешь, правильно сориентироваться.
— А ты все такой же, Паша… Да, кстати, почему не написал о своем новом звании? У тебя, кажется, сержантские нашивки?
— Это не сержантские, — хмуро сказал Павлик, испугавшись, как бы мать не вздумала расспрашивать, кем он командует. — Я просто ефрейтор. Отличный солдат.
Мать с гордостью потрепала его непослушный вихор.
— Отличный солдат — чувствуешь, как звучит? А вот в школе ты отличником не был.
— Ну, мало ли в школе… Армия, ма, совсем другое дело.
Поднявшись из-за стола, Павлик поблагодарил мать и стал собираться.
— Уже уходишь?
— Извини, ма, — сказал Павлик. — Еду выполнять задание. Вечером вернусь.
— Может, тебе нужны деньги?
— Что ты! Какие деньги нужны солдату? — притворно-равнодушно сказал Павлик, нащупывая в брючном карманчике-пистоне «заработанную» десятку. Странное дело: она назойливо похрустывала. Он ведь помнил, какой была она затертой и грязной. А все равной хрустела.
— Ну, ну, — сказала мать. — Поезжай. Но, по-моему, кроме всего прочего, ты научился еще и хитрить.
Через полчаса Павлик был на вокзале. Электричкой надо было ехать минут двадцать пять, потом идти пешком через лес, чтобы добраться до питомника. Так ему объяснил майор Вилков, когда инструктировал перед отъездом.
Он сидел в пустом вагоне и думал, что в поездах действительно есть нечто такое, от чего смещаются обычные представления. Может быть, это новизна, обилие неожиданностей! Ты идешь им навстречу, ищешь их, и они приходят и удивляют. Говорят: «надо быть всегда готовым к неожиданностям». Но если ты готов к ним, какие же это неожиданности? Тогда это просто неинтересно. Наверно, имеются в виду скверные неожиданности. Например, то, что его назначили собаководом? Сначала это, пожалуй, было и плохо, но потом ведь обошлось. Встреча с барыгой-музыкантом? Как сказать? Тут, кроме неприятного, есть и поучительное.
Может быть, просто он еще не встречался с настоящими неожиданностями?
А вступительные экзамены в институт, на которых он срезался осенью прошлого года? Нет, скорее это была неожиданность для матери. Сам-то он предполагал, даже был уверен, что срежется, особенно по математике. А вообще не очень-то и хотелось поступать в институт. Не в этот, политехнический, а вообще в институт. Весь этот ажиотаж с поступлением казался неестественно раздутым, притворно-трагическим, как будто речь шла о жизни и смерти. Он не понимал, почему он должен обязательно идти в институт. А может, он хотел осмотреться, определить для себя что-то конкретное?