— Дежурная! Передайте капитану Ламанову мое приказание: после того как заведет машины в парк, пусть явится ко мне.
«Вот, вот! — обрадованно подумал Хабалов, наблюдая за Дмитрием Ивановичем. — У него именно дикторский голос — процеженный, очищенный от всего лишнего, как дистиллированная вода. И еще: он смотрит на микрофон совершенно так же, как смотрит в лица. А может быть, наоборот?»
— Порядок, — сказал Сизиков. — Минут через десять Ламанов будет здесь, и мы закончим нашу беседу втроем. Поставим все точки над «и».
— Ну зачем же втроем? — поднимаясь, сказал Хабалов. — Это не нужно. Я уже беседовал с Ламановым и, если понадобится, поговорю с ним вечером. Пускай идет обедать.
7
Новые факты в основном подтвердили виновность капитана Ламанова, пролили свет на причины, заставившие Дмитрия Ивановича Сизикова написать столь несвойственный его стилю рапорт. Что же еще?
А основное задание генерала? Ведь для того, чтобы выяснить добытые Хабаловым сведения, можно было послать любого штабного офицера. Никто из них наверняка не смог бы сделать большего. Но ведь и он пока не сделал.
Так кто же они, майор Сизиков и капитан Ламанов, два друга-приятеля, долгое время в своих отношениях сочетавшие, казалось бы, противоположности: энергичность и флегматичность, медлительную дотошность и талантливую легкость, твердость и нерешительность? Классические «конь и трепетная лань» или пресловутые «два медведя в одной берлоге»?
Но почему именно эта дилемма? Ведь дело, если разобраться, совсем в другом. В том, насколько глубоки расхождения между двумя бывшими друзьями, и возможно ли вообще сближение, или их лучше развести подальше друг от друга? Об этом наверняка спросит генерал.
Вот он подумал: «добытые сведения». А в действительности Хабалов и не «добывал» — ему просто выдали их, оставалось только собрать их воедино. Труд, не стоящий труда.
Если бы он встретил других людей, наверняка было бы сложнее получить эти сведения. Может быть, пытались бы лавировать, идти на всяческие ухищрения, чтобы потом в конце концов все-таки рассказать истину.
Сизиков и Ламанов — из другой категории людей, из тех, которые лицемерие считают унизительным. Сказал ли хоть полслова неправды майор Сизиков в недавнем разговоре? Нет, не сказал. Он говорил только то, что было, только то, что думал сам. Другое дело, если в чем-то он заблуждался.
Вот и Леша Ламанов будет сейчас говорить только правду. И его слова, пожалуй, не разойдутся с Сизиковскими.
Хабалов не вызывал его, не приглашал Ламанов пришел сам. Постучался, как-то боком протиснулся в дверь и теперь вот сидел на стуле, хмуро разглядывая оранжевые полосы на ковровой дорожке. Из-под наглаженных брюк неуклюже торчали новенькие ненадеванные ботинки сорок третьего размера. Леша был широк в кости, по-крестьянски длиннорук и ногаст.
— Успел переодеться? — спросил Хабалов.
— Ага, — буркнул Ламанов, не подымая головы. — Полевая амуниция не просохла как следует. Так я решил…
— Правильно решил, — сказал Хабалов. — А то и простудиться недолго.
Зачем он пришел? В сущности, и говорить-то не о чем. Насчет пусковой установки все предельно ясно, выяснилась и степень виновности капитана Ламанова. Не может быть, чтобы он пришел оправдываться. Значит, о чем-то хочет сообщить. Так ведь не скажет, пока не вытянешь из него. Будет сидеть и сопеть, играть в молчанку.
Его надо было встряхнуть, сказать что-нибудь такое, что не понравилось бы, удивило или даже разозлило.
— Зачем ты повернул колонну с того берега? Раз переправился, надо было действовать до конца.
Ламанов поднял голову, тяжелым взглядом окинул Хабалова. Потом скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула, приняв независимую и даже вызывающую позу.
— Для меня слово командира — закон.
«Ага, все-таки взъерошился! — удовлетворенно отметил Хабалов. — Уже хорошо. Поглядим, что будет дальше».
— Слово? Значит, он тебе приказал вернуться?
— Не утрируй, Андреич. Не приказывал он мне, а только выразил неодобрение. Тут ни в чем его вины нет.
— А ну вас ко всем чертям! — неожиданно вспылил Хабалов. — Что вы мне оба голову морочите? Что вы казуистикой занимаетесь? Он не виноват! Подумаешь, благородных рыцарей разыгрывают!
Несдержанность — всегда повод для ответной неприязни, Хабалов отчасти и рассчитывал на это, однако, как говорят радиокомментаторы, «действительность превзошла ожидание». Хабалову даже показалось, что короткие жесткие волосы Ламанова ощетинились.
— Ну, ну! — примирительно сказал Хабалов. — Сядь, успокойся.
— Я сяду, — глухо выдохнул Ламанов. — Сяду. Но если ты еще что-нибудь скажешь про Митю — я за себя не ручаюсь. Ты ведь меня знаешь.
— Знаю. И удивляюсь: ты всегда любил правду.
— Я и сейчас такой.
— Правда — это факты. А ты прешь против фактов.
— Какие факты? Где они? А если и есть, что они говорят против Мити? — снова вскинулся Ламанов. И теперь уже было видно, что он окончательно «завелся». — Да и вообще что ты, штабной службист, знаешь о Сизикове? Ты сидел в теплом своем отделе, подложив под зад поролоновую подкладку, когда мы с Митей в сорокаградусные морозы осваивали новую систему под Липянкой, долбили землю вместе с солдатами, заливали бетон в стены бункеров и капониров, тянули в метель кабели. А кто в части первым вводил новшества в боевой работе, кто перестроил компоновку командного пункта, применил стеклографную фиксацию целей на экране ВИКО, кто первый разработал метод противоракетного маневра? Может быть, не Сизиков? Молчишь? А теперь при первом же ЧП некоторые завистники спешат навалиться на него, схватить за горло. Так не он в этом виноват, понимаешь, не он! А я. Вот меня и судите, наказывайте…
— Давай, давай, Леша, — тихо сказал Хабалов. — Выступай.
— Дай закурить… — попросил Даманов.
Хабалов с интересом наблюдал за тем, как затягивается Ламанов сигаретой, морщится от дыма, вытирая слезы коричневым кулаком.
— Ну и какой же вывод из твоей речи?
— Не нам его судить, Андреевич. Митя — редкий талант. Взгляни: много ли вокруг командиров, равных ему? Его поддерживать надо, а не шпынять.
— Правильно. И я «за». Но только поддерживать — это не значит высвечивать ореол над головой. Человек ведь нуждается не столько в добром, сколько в правдивом слове. Это древняя истина. Вот тебе, правдолюбу, казалось бы, и карты в руки: увидел — подскажи ему как другу. Но ты оказался не на высоте.
— Что ты имеешь в виду?
— Да вот хотя бы его ошибку с определением срока марша. Он сам признал эту вину. А ты отрицаешь. И мне твоя позиция не ясна.
— Да, он завысил расчетное время. Ну и что? Если хочешь знать, у нас были случаи, когда мы в таких же ночных маршах намного перекрывали дневные нормативы.
Даже если предположить, что, узнай вот сейчас Леша Ламанов все, что думает о нем Сизиков, все равно это не поколебало бы его отношения к Дмитрию Ивановичу, суровому и талантливому другу. Потому что под всем этим — прочная основа, годами возводимая самим Ламановым. Она была и осталась.
— Ну хорошо… Скажи мне, Леша, откровенно: ты в самом деле не видишь в характере, в облике своего друга ни одного изъяна?
— Нет, — не задумываясь, ответил Ламанов. Но потом все-таки помедлил. — Таких, о которых стоило бы говорить, — не вижу.
— Ты не прав. Прости за банальность, но и на солнце бывают пятна.
— Но они не видны.
— Видны, если внимательно присмотреться.
— Конечно. Если смотреть через черные очки.
— Ты считаешь, что я тоже гляжу сквозь черные очки?
— Убежден в этом.
Конечно, он откровенен. Но то, что сразу схватил и понял Сизиков, Леше не понять.
Хабалов мысленно поставил рядом с ним Сизикова и сравнил обоих. Усмехнулся: разница существенная. Один — по-прежнему одержим, другой — увял в тени первого, слишком многое поставив на одну ставку.
— Согласен, — сказал Хабалов, — что Дмитрий Иванович — светлая личность. Но ведь он не «во поле березонька», а человек в коллективе. Больше того — руководитель коллектива. Он должен понимать, что всякое достоинство может перерасти в недостаток. Своим сиянием он запросто способен затенить, заслонить других, лишить их инициативы и самостоятельности. Знаешь, как бывает с кленом в тени дуба: хиреет, вянет и, наконец, засыхает.
— Люди не клены и березы. И вообще не лес.
— Правильно. Но ведь я все это иносказательно. Очень советую подумать, — Хабалов вдруг вспомнил разноцветную полутемь кабины наведения, напряженноиспуганное, ждущее лицо начальника штаба, выражение крайней неуверенности в его глазах.
— Впрочем, подумать стоит не только тебе… Худо, Леша, если такая назревает ситуация. Представляешь, как это пагубно в условиях современного боя, да еще для ракетчиков? Дивизион может оказаться в роли цыплят, потерявших наседку.
Ламанов хмуро молчал, в раздумье дважды провел по щеке ладонью, резко и с силой закругляя ее движение у подбородка. От Хабалова не ускользнуло — тот же характерный сизиковский жест.
— Может быть, ты и прав, — сказал Ламанов. — Только все это не относится к Мите. Конечно, иногда он действительно берет на себя многое, иногда опекает без надобности. Но это говорит о том, что он давно перерос рамки своей теперешней должности. Ему масштаб нужен.
— Напрасно о нем беспокоишься: у него отличная перспектива. Я бы посоветовал о себе подумать. Сколько можно сидеть на батарее?
— Меня это не особенно волнует.
— И плохо. Человек без цели и устремленности превращается в обывателя.
— Да что ты мне шпаришь сентенциями!.. Разве я не понимаю!
— Ну, а понимаешь, так не тяни, пиши рапорт о переводе в другую часть. Да, да, я так и сказал: рапорт о переводе. Это будет лучше и для тебя, и для Сизикова. Кстати, он возражать не станет.
Пожалуй, последней фразы говорить не стоило: именно от этих слов Ламанов вздрогнул, как от удара хлыстом, болезненно и зябко повел лопатками, еще ниже опустил голову. Нет, щадить его нельзя, они оба и так слишком долго щадили друг друга.
Ламанов поднялся, вздохнул и направился к порогу, громко скрипя новыми ботинками. Взявшись за ручку двери, помешкал и, не оборачиваясь, глухо спросил:
— Ты говоришь, не будет возражать?..
— Не будет, Леша.
8
Хабалов распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную комнату. Тут у подоконника особенно остро ощущался аптечный запах. Приглядевшись к марлевым занавескам, натянутым на каждую створку, Хабалов наконец-то понял, в чем дело: марля была пропитана каким-то желтоватым дезинфицирующим раствором. Занавески, видимо, сохранились еще от медпункта, потому и держался в комнате стойкий больничный дух. Надо будет подсказать, пусть заменят или снимут совсем. Они и не нужны: есть ведь вполне современные портьеры.
Вдали в пойменной низине мягко слоились вечерние сумерки: над сосновыми косогорами воздух был еще сиренево-светлым, над камышовым сухостоем у старицы распласталась густо-лиловая полоса, а дальше над чеканной чернью тайги уже повисла ночная темень.
Итак, «подобьем бабки», как говорит генерал… А не рано ли? Ведь все-таки не хватает чего-то, недостает самой малости.
Может быть, еще раз встретиться с Дмитрием Ивановичем и откровенно изложить свои впечатления и выводы? Но нужно ли это? Во-первых, потому, что Сизиков прекрасно понимает все. Во-вторых, выводы положено излагать в штабе тому, кто его послал, а не здесь.
Было бы приятно посидеть вечерком за старинным ведерным самоваром у Анны Никитичны, прихлебывая крепкий чай, отдающий малиновым листом. Поболтать о житейских пустяках, прислушиваясь к звяканью ложечек о хрустальные розетки с вареньем.
Сейчас он не испытывал никакой предубежденности к Сизикову, ни тени неприязни, будто ничего этого не было и в помине.
К Сизиковым следовало, пожалуй, сходить. Вот дождаться окончания собрания в радиотехнической батарее и вместе с Дмитрием Ивановичем пойти к нему домой. Иначе неудобно: Анна Никитична наверняка обидится и подумает о нем бог знает что.
Неожиданно зазвонил телефон. Хабалов только теперь обратил внимание на новенькую коричневую коробку, стоящую на тумбочке в углу. А может, это ошибка, и звонок предназначен не ему, а какому-нибудь штабному абоненту на блокираторе?
Хабалов достал трубку, прислушался, подул в нее.
— Это майор Хабалов?
— Да, — удивился он, услышав женский голос. Сразу сообразил: Анна Никитична. — Здравствуйте, дорогая Анна Никитична! Прошу прощения, что не позвонил вам до сих пор. Знаете ли, срочные дела, ради которых…
Однако его перебили:
— Одну минутку, товарищ майор! С вами говорит не Анна Никитична, а сержант Соломонова. Добрый вечер.
— Добрый вечер… — еще больше удивился Хабалов. — Я вас слушаю, товарищ Соломонова.
— Я хотела бы поговорить с вами.
— Пожалуйста. Я слушаю.
Она помедлила, покашляла недовольно, вероятно, что-то обдумывая.
— Я хотела бы встретиться с вами лично.
— Вот как?.. — Хабалов с интересом посмотрел на отливающую глянцем телефонную трубку. — А по какому вопросу?
— По личному.
— Ну что ж, заходите.
— Спасибо. Но только… как бы вам сказать… Ну, лучше встретиться не у вас, а где-нибудь в другом месте. Например, в скверике возле штаба.
— Ага, понял, — усмехнулся Хабалов. Все это его начинало забавлять. — Так сказать, встреча на нейтральной территории?
— Я с вами вполне серьезно, товарищ майор.
— Хорошо. Я готов столь же серьезно вас выслушать. Значит, в беседке?
— Через десять минут.
О чем она собирается с ним говорить? Впрочем, она же сказала: «личное». Пресловутый «личный вопрос»…
Только все это не по адресу: он ведь не инструктор политотдела, а технический специалист, оказавшийся здесь в роли военного дознавателя. Но она не знает этого да, верно, и не признает таких тонкостей: для нее Хабалов — «представитель вышестоящего командования», которое обязано вникать в любые «наболевшие вопросы» и соответствующим образом реагировать.
Хабалов невесело вздохнул и достал из портфеля неначатую пачку сигарет. Жаль потерянного времени, но никуда не денешься. Надо идти.
Беседка Хабалову не понравилась. Она выглядела обшарпанной и неуютной. С решетчатой крыши свисали жухлые плети прошлогоднего плюща, на полу валялись клочки старых газет, какие-то рейки, гвозди, в углу сложены зимние оконные рамы. Словом, это было одно из тех редкостных мест, куда давно не заглядывал хозяйственный старшинский глаз. Оно выглядело странным на фоне блистательного сизиковского ажура, тем более что находилось всего в двадцати метрах от штаба. Правда, от окон штаба беседку заслоняла густая чащоба тальника, жимолости и боярышника.
Они встретились точно через десять минут, как и положено военным людям. Соломонова пришла в стеганом солдатском бушлате, и Хабалов отметил эту предусмотрительность, а вот ему наверняка придется зябнуть в легкой тужурке.
Бушлат ей очень не шел: она казалась в нем еще более нескладной, длиннорукой. А уж туфли на модных шпильках вообще нелепо выглядели при всем этом. Неужели сама не понимает? А может, просто не думала. Тогда зачем ей понадобилось менять удобные армейские сапоги, в которых она была днем, на узкие туфли-лодочки.
— Поговорим лучше здесь, — сказал Хабалов, останавливаясь на дорожке. В беседку идти не хотелось: там даже сесть не на что.
Она ничего не ответила, но тоже остановилась и впервые поглядела ему в лицо.
— Вы давно здесь служите?
— Три года.
— Ну и как, нравится?
— Не очень.
Эти пустяковые вопросы он задал не только затем, чтобы помочь ей начать трудный, по-видимому, разговор. Признаться, он не особенно понимал, почему некоторые девушки добровольно идут на военную службу, да еще при этом в глухие, отдаленные гарнизоны.
— Так какой у вас личный вопрос?
— Он не совсем личный, — сухо сказала она. — О своих личных делах я никогда и ни с кем не говорю. Он касается одного человека.
Понятно… И видимо, такого человека, с которым у нее все-таки связано понятие «личное». Иначе она не произнесла бы этого слова по телефону.
— Я вас слушаю.
— Этот человек… это замечательный человек. Вы его обвиняете, но он, может быть, не виноват? Он не виноват, понимаете?